Символика поэмы

Отчизна, родина – это Эдем, сад, происходит идеализация, возникают образы «золотого века», это идеальная прародина души (NB! Стихотворение «Ангел»).

Кругом меня цвел Божий сад

Стремление мцыри на родину можно истолковать как попытку вернуться в потерянный рай, из которого он был некогда изгнан.

Ты хочешь знать, что видел я

На воле? – Пышные поля,

Холмы, покрытые венцом

Дерев, разросшихся кругом,

Шумящих свежею толпой,

Как братья в пляске круговой.

Я видел груды темных скал,

Когда поток их разделял.

И думы их я угадал:

Мне было свыше то дано!

Простерты в воздухе давно

Объятья каменные их,

И жаждут встречи каждый миг;

Но дни бегут, бегут года –

Им не сойтиться никогда!

Я видел горные хребты,

Причудливые, как мечты,

Когда в час утренней зари

Курилися, как алтари,

Их выси в небе голубом,

И облачко за облачком,

Покинув тайный свой ночлег,

К востоку направляло бег –

Как будто белый караван

Залетных птиц из дальних стран!

Вдали я видел сквозь туман,

В снегах, горящих, как алмаз,

Седой незыблемый Кавказ;

И было сердцу моему

Легко, не знаю почему.

Мне тайный голос говорил,

Что некогда и я там жил,

И стало в памяти моей

Прошедшее ясней, ясней…

Образ родины представлен как мирный дом, а не только как героическое прошлое. Это рай, но очень очеловеченный: отец и мать, сестры, лай любимых псов. Не потусторонний, а, скорее, опрощенный рай.

И вспомнил я отцовский дом,

Ущелье наше и кругом

В тени рассыпанный аул;

Мне слышался вечерний гул

Домой бегущих табунов

И дальний лай знакомых псов.

Я помнил смуглых стариков,

При свете лунных вечеров

Против отцовского крыльца

Сидевших с важностью лица;

И блеск оправленных ножон

Кинжалов длинных... и как сон

Все это смутной чередой

Вдруг пробегало предо мной.

А мой отец? он как живой

В своей одежде боевой

Являлся мне, и помнил я

Кольчуги звон, и блеск ружья,

И гордый непреклонный взор,

И молодых моих сестер...

Лучи их сладостных очей

И звук их песен и речей

Над колыбелию моей...

В ущелье там бежал поток.

Он шумен был, но неглубок;

К нему, на золотой песок,

Играть я в полдень уходил

И взором ласточек следил,

Когда они перед дождем

Волны касалися крылом.

И вспомнил я наш мирный дом

И пред вечерним очагом

Рассказы долгие о том,

Как жили люди прежних дней,

Когда был мир еще пышней.

И это составляет специфику образа родины у Лермонтова (Ср. стихотворение «Родина»)

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю – за что, не знаю сам –

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее, подобные морям;

Проселочным путем люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень;

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

Лермонтов не только обожествляет природу, как это делали романтики, он ее очеловечивает.

Слитность Божественных и человеческих черт – особенность понимания романтического идеала Лермонтова.

Следует обратить внимание на символический образ Мцыри над бездной: он между небесной вышиной и адской пропастью.

Внизу глубоко подо мной

Поток усиленный грозой

Шумел, и шум его глухой

Сердитых сотне голосов

Подобился. Хотя без слов

Мне внятен был тот разговор,

Немолчный ропот, вечный спор

С упрямой грудою камней.

То вдруг стихал он, то сильней

Он раздавался в тишине;

И вот, в туманной вышине

Запели птички, и восток

Озолотился; ветерок

Сырые шевельнул листы;

Дохнули сонные цветы,

И, как они, навстречу дню

Я поднял голову мою...

Я осмотрелся; не таю:

Мне стало страшно; на краю

Грозящей бездны я лежал,

Где выл, крутясь, сердитый вал;

Туда вели ступени скал;

Но лишь злой дух по ним шагал,

Когда, низверженный с небес,

В подземной пропасти исчез.

Образ монастыря: нет физической несвободы, т.к. нет насилия. Образ покоя и защиты («хранительные стены…», гл. 2).

Монахи хотят прийти к Богу каноническим путем: через аскетическое подвижничество, через смирение собственной личности.

Но все это противоречит духу Мцыри. Однако Мцыри не богоборец, он выбирает альтернативный путь к Богу.

Смысл монашества заключается в стремлении вернуться к Богу, того же, по сути, хочет мцыри, он тоже богоискатель, но идет своим путем. Мцыри – пантеист, он ищет Бога не в храме, а в природе. Для Мцыри Бог и земное тождественны.

Мотив богоискательства осложнен мотивом своего несовершенства: мотивом тела-тюрьмы (мотив этот смыкается с мотивом монастыря-тюрьмы), тело, которое не может вместить дух.

И кинул взоры я кругом:

Тот край, казалось, мне знаком.

И страшно было мне, понять

Не мог я долго, что опять

Вернулся я к тюрьме моей;

Что бесполезно столько дней

Я тайный замысел ласкал,

Терпел, томился и страдал,

И все зачем?.. Чтоб в цвете лет,

Едва взглянув на божий свет,

При звучном ропоте дубрав

Блаженство вольности познав,

Унесть в могилу за собой

Тоску по родине святой,

Надежд обманутых укор

И вашей жалости позор!.. (гл. 20)

<…>

Да, заслужил я жребий мой!

Могучий конь, в степи чужой,

Плохого сбросив седока,

На родину издалека

Найдет прямой и краткий путь...

Что я пред ним? Напрасно грудь

Полна желаньем и тоской:

То жар бессильный и пустой,

Игра мечты, болезнь ума.

На мне печать свою тюрьма

Оставила... Таков цветок

Темничный: вырос одинок

И бледен он меж плит сырых,

И долго листьев молодых

Не распускал, все ждал лучей

Живительных. И много дней

Прошло, и добрая рука

Печально тронулась цветка,

И был он в сад перенесен,

В соседство роз. Со всех сторон

Дышала сладость бытия...

Но что ж? Едва взошла заря,

Палящий луч ее обжег

В тюрьме воспитанный цветок...

(гл. 21)

<…>

Прощай, отец... дай руку мне:

Ты чувствуешь, моя в огне...

Знай, этот пламень с юных дней,

Таяся, жил в груди моей;

Но ныне пищи нет ему,

И он прожег свою тюрьму

И возвратится вновь к тому,

Кто всем законной чередой

Дает страданье и покой... (гл. 25)

Следовательно, можно отметить противоречивость трактовки мцыри земного и плоти как бренной оболочки.

Мцыри бежит от земного несовершенства к райскому блаженству, но хочет рай спустить на землю, а не землю поднять на небо. При этом земное несовершенство ему все же дороже бесплотного покоя.

Мцыри – чужеземец. Он чужой и небу и земле, вот почему он не может вернуться домой.

Монастырю он чужд духом, земной активным началом, но этим же началом он чужд и природе.

Образ темничного цветка (гл. 21): сред и людей он томится по Эдему, но когда оказывается в раю, то его несовершенство противоречит райскому блаженству, он не может ему соответствовать.

Могила мцыри. Он похоронен в земном раю: ни в монастыре, ни в дикой природе, а в саду при монастыре.

Когда я стану умирать,

И, верь, тебе не долго ждать,

Ты перенесть меня вели

В наш сад, в то место, где цвели

Акаций белых два куста...

Трава меж ними так густа,

И свежий воздух так душист,

И так прозрачно-золотист

Играющий на солнце лист!

Там положить вели меня.

Сияньем голубого дня

Упьюся я в последний раз.

Оттуда виден и Кавказ!

Быть может, он с своих высот

Привет прощальный мне пришлет,

Пришлет с прохладным ветерком...

И близ меня перед концом

Родной опять раздастся звук!

И стану думать я, что друг

Иль брат, склонившись надо мной,

Отер внимательной рукой

С лица кончины хладный пот

И что вполголоса поет

Он мне про милую страну…

И с этой мыслью я засну,

И никого не прокляну!.." (гл. 26)

Данный мотив звучит и в стихотворении Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…»

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сияньи голубом...

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чём?

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы...

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб вечно зеленея

Тёмный дуб склонялся и шумел.

Поэтому было изменено название: не бэри, а мцыри. Также изменен был и эпиграф. Лермонтов обратился к 1-й Книге Царств: царь Саул при битве с филистимлянами дал обет не вкушать пищи до вечера, пока не будут окончательно разбиты враги. Его сын Ионафан не знал о данном обете и, проходя мимо дерева с пчелами, попробовал мед, после чего у него просветлели глаза (духовное зрение, Божественный дух) и Ионафан победил филистимлян, т.е. исполнил завет Бога.

Саул выбрал путь аскезы и воздержания, Ионафан – путь принятия земных радостей.

Смысл эпиграфа: я съел мало меда и вот (т.е. поэтому) умираю. Что же это за земной мед? (Умираю, потому что вкусил меда или потому, что мало вкусил?)

Роман Лермонтова «Герой нашего времени»

(См.: Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М.: Прогресс – Традиция, 2002. С. 177–249.)

Пушкин завершил дело XVIII века по укоренению европейской культуры в русской национальной почве, дал язык и голос новому русскому человеку европейского сознания (лирика, «Евгений Онегин» + значимость лирической стихии, связанной с повествователем).

Новая русская проза в пушкинскую эпоху создавалась с опорой на европейскую литературную традицию.

Именно в творчестве Пушкина-прозаика русская литература ощутила себя вполне равной европейской (одновременное – с произведениями европейских писателей – решение сходных художественных задач).

«Арап Петра Великого» и «Роман в письмах» (обе работы не закончены) – намечают две области прозы Пушкина: исторический роман и повествование из современной жизни. Эти линии будут реализованы в «Пиковой даме» и «Капитанской дочке», но их появлению предшествует создание цикла повестей новеллистического характера – своеобразной энциклопедии общеевропейских литературных фабульных схем и мотивов.

Лермонтовские прозаические замыслы примерно синхронны пушкинским и намечают те же две линии: опыт исторического романа в духе В. Скотта («Вадим») и повествования из современной светской жизни («Княгиня Лиговская»).

Лермонтовские первые замыслы не реализованы, как и пушкинские, но, в отличие от Пушкина, Лермонтов отказался писать и исторический роман, и роман из светской жизни. Единственная его завершенная проза объединила оба первоначальных замысла, резко сместив понимание «истории» и современного героя.

В «Герое нашего времени» современность осознана как история, а современный светский человек взят прежде всего как мыслящая личность.

Особенность пушкинской прозы – ее исключительный лаконизм и в сюжетной композиции, и в описательных элементах текста, и в жестком отборе деталей (что увеличивает их смысловую емкость). Лаконизм стал возможен благодаря богатству интерактивных связей, которые раздвигают пространство повествования для читателя, кругозор которого достаточно близок к авторскому.

Эти свойства формировались Пушкиным целенаправленно, т.к. Пушкин стремился резко очертить суверенность прозы, защитить ее от экспансии поэтической речи – речи метафорической, украшенной.

Главная задача Пушкина в области стиля – эмансипация прозы, отграничение ее от поэзии. Для Лермонтова же крайне важна связь его романа с поэтической традицией. Единственное, что сближает его стиль со стилем пушкинской прозы – это отказ от метафорики и украшенности речи. Но Лермонтов пользуется и поэтической символикой, и другими открытиями романтической лирики, но «дозировано», в «ударных» моментах повествования или с характерологической целью.

Создав свою прозу, Пушкин выступил как завершитель большого исторического дела. Благодаря Пушкину отпала необходимость в оглядке на устойчивые общеевропейские литературные формы как на посредника, связующее звено между литературой и жизнью (NB! Пушкинская речь Н.А. Островского: Пушкин дал каждому «смелость быть самим собой»). Наследники Пушкина – прозаики – немедленно воспользовались этой свободой: их проза не похожа на пушкинскую. На русский классический роман Пушкин повлиял не своей прозой, а открытиями лирики и романа в стихах: образом героя времени, одним из создателей которого (наряду с Грибоедовым и Лермонтовым) он был, и свободной повествовательной манерой, которая позволила читателю отождествить авторский голос со своим.

Классический роман второй половины XIX века в своих вершинных образцах более непосредственно связан с «Героем нашего времени» во всем, что в нем национально-специфично.