Глава IV. Труа: взлеты и падения 1 page

Как‑то раз на той неделе

Брел я пастбищем без цели.

Гильом Аквитанский

В столицу Шампани съезжались рыцари со всей Франции. Владетельные сеньоры, герцоги и графы, их вассалы, имеющие право поднять на древке своего копья раздвоенное знамя или вымпел – знак командования отрядом, вассалы вассалов, рыцари победнее и просто одинокие башелье, – все устремлялись в Труа. Через несколько дней ожидалось прибытие короля. И хотя домен Людовика IV ограничивался лишь Парижем и Орлеаном, и можно было бы перечислить с десяток людей гораздо богаче его, но все они, – и граф Анжуйский, и Лотарингские принцы, и даже сам граф Шампанский давали в свое время вассальную клятву верности королю Франции из династии Капетингов, сменивших в свое время Каролингов, чей первый представитель – бывший майордом Пипин Короткий занял трон после злодейского убийства последнего из Меровингов, короля Дагоберта. Глубокие тайны сопутствовали сменам династий, и не только людская воля определяла их. И никто, казалось бы, не мог предполагать, что исчезнувшие представители легендарного Меровея вдруг спустя пять веков воскреснут, как птица Феникс из пепла.

Туманом было окутано происхождение Меровингов, появившихся во Франции неизвестно откуда. Иногда их называли королями‑колдунами, королями с длинными волосами, поскольку по примеру библейского Самсона они отказывались стричь волосы, в которых и заключался весь секрет их сверхъестественных способностей. По преданиям, сам Меровей был рожден от двух отцов. Однажды его мать, жена короля Клодио, будучи беременной пошла купаться в море, и там ее соблазнило и похитило таинственное морское существо, сделавшее королеву беременной во второй раз. Так родился Меровей, в жилах которого отныне текли две разные крови: французского короля и морского чудовища. Он появился на свет со священным родимым красным пятном в виде креста, расположенном на сердце, и все его дальнейшие потомки имели точно такой же знак – символ королевского рода. Необъяснимо было могущество Меровингов: они обладали даром ясновидения и чудодейственной силой исцеления, могли общаться с животными и умертвлять на расстоянии. А главное – обладали некоей таинственной магической формулой, дарующей власть над людьми. И эта формула была ценнее огромных сокровищ, накопленных ими. Последний, кто владел ею – был Дагоберт, убитый своим майордомом во время сна ударом копья в глаз, когда он прилег отдохнуть после охоты в окрестностях Ренн‑Ле‑Шато.

А в Труа жили ожиданием короля, королевской охоты, турниров, пиров, состязаний труверов, трубадуров и миннезингеров, спешащих сюда, чтобы прославлять рыцарские подвиги и прекрасных дам. С высоты птичьего полета город представлял из себя шестиконечную звезду с вытянутыми углами, окруженными по периметру более или менее крепкими оградами. Он состоял из узких, темных, лишенных свежего воздуха и солнечного света улиц, чей смрад умножали слонявшиеся в запруженных нечистотах стада свиней и коров. Многочисленные площади были обустроены балаганами ярмарочных торговцев и грубыми мазанками горожан. Почти все ремесленники, занимавшиеся одним делом, селились в своих, обособленных кварталах. Частенько на улицах случались такие же разбои, как и на уединенных дорогах в лесах. Но жители редко выходили по вечерам из дома – и не иначе, как с зажженными смоляными факелами, а после ударов колокола обязаны были запирать двери и тушить свет в окнах. В дождливое время на улицах случалась такая грязь, что проехать здесь можно было только верхом или на ходулях, а сырость была столь велика, что ржавчина мгновенно покрывала железные двери и ставни. Примерно дважды в год в городе случались повальные эпидемии от тех страшных и смрадных испарений, которые поднимались над Труа. Впрочем, таковы были все города Франции. Знатные же сеньоры строили свои замки возле городских стен, на берегу рек или на вершине холма, возле лесов и парков, где можно было в хорошую солнечную погоду устраивать различные увеселения и пиры. Сеть таких замков возле Труа принадлежала владетельному графу Гюгу Шампанскому, одному из освободителей Иерусалима, богатейшему сеньору, славному и благородному рыцарю пятидесяти восьми лет.

В центральной башне главного его замка, в одной из специально затемненных комнат, собрались изысканные гости: здесь для развлечения сеньоров устраивал мистические радения придворный каббалист и алхимик, влиятельный маг Шампани Симон Руши. Помогал ему и ассистировал рыцарь Андре де Монбар, уже несколько лет постигавший под руководством мага эзотерические учения. Руши был неопределенного возраста, маленького роста, с ярко выраженной восточной внешностью и колючим взглядом. Андре де Монбар – сухощав, средних лет, с приятным, но каким‑то бесцветным лицом и волосами, и отличительной его особенностью было то, что везде и всюду он оставался незаметен, как бы растворяясь в окружающей его обстановке. Оба они стояли возле дымящейся на маленьком столике чаши, в которую Руши время от времени бросал какие‑то порошки и травы. Угол комнаты был отгорожен полупрозрачной ширмой. Напротив них в удобных креслах сидели дамы и рыцари, представлявшие цвет Франции. Здесь был сам граф Шампанский со своей молодой второй женой Марией, старый граф Анжу и Мена с юным сыном Фульком, герцог Клод Лотарингский с супругой, знаменитый, дряхлеющий трувер герцог Гильом Аквитанский, граф де Редэ и его жена Беатриса, сводный брат короля Людовика – Ренэ Алансон, ныне являющийся послом византийского императора Алексея I Комнина, сестра Годфруа Буйонского и короля Иерусалима Бодуэна I Гертруда, клирик Кретьен де Труа, историограф и каноник иерусалимского короля Фуше Шартрский. Присутствовала также путешествующая инкогнито одна из самых образованных и красивейших женщин своего времени, дочь византийского императора Анна. Некоторые рыцари, которым не хватило кресел, стояли возле стен, и среди них особенно выделялся благородной осанкой и внешностью, опирающийся на длинный меч немецкий граф Людвиг фон Зегенгейм.

Пока алхимик Руши колдовал над своей чашей, Андре де Монбар объяснял присутствующим его действия.

– Сейчас Симон начнет вызывать гомункула, который появится за этой ширмой, – тихим, ровным голосом, несколько монотонно говорил Андре. – Не беспокойтесь, никакая опасность вам не угрожает. Гомункул не способен причинить вред человеку, если, конечно, не будет на то воли его хозяина. Вот он берет корень мандрагоры – маленького земляного человечка…

– Скажите, правда ли что мандрагора приносит ее владельцу счастье, удачу, любовь женщин и военные победы? – спросил вдруг молодой граф Фульк Анжуйский.

– Правда. Мандрагора зарождается в земле, пропитанной спермой повешенных.

– Как это? – встрепенулась Мария Шампанская.

– Мадам, известно, что повешение приводит к извержению семени у тех, кто подвергается этой казни, – бесцветным голосом объяснил Андре. – Выкапывать ее надо ночью, предварительно обведя вокруг нее круг по земле острием меча, чтобы растительный дух не убежал. Благодаря семени повешенного, мандрагора приобретает человеческие свойства, остается лишь оживить ее при помощи соответствующих курений и заклинаний.

Руши окунул мандрагору, наряженную в крошечные одежды, в дымящуюся чашу и тотчас же бросил ее за ширму, за которой начал расползаться желтый дым. Дым не рассеивался, но в нем проглядывались очертания маленького человека – гомункула. Он начал махать руками и кривляться. Руши щелкнул пальцами и человечек успокоился.

– Что вы желаете спросить у него, монсеньор? – обернулся Руши к графу Шампанскому. Граф в задумчивости провел рукой по своей львиной, седой гриве.

– Где сейчас король? – произнес он голосом, привыкшим отдавать приказания. Руши наклонился к гомункулу, и тот что‑то зашептал ему, ухватив его ухо обеими ручонками. Колдун выпрямился, зорко осмотрев зал. От его колючего взгляда некоторые дамы испуганно поежились. Но многие из рыцарей смотрели на него насмешливо, с презрительной улыбкой.

– Король в двух днях езды отсюда. Сейчас он отдыхает. В деревушке Лентье. На сеновале.

– И, наверное, не в одиночестве, – усмехнулся граф Шампанский, подмигнув Ренэ Алансону.

– Вы правы, – подтвердил Руши. – Вместе с ним крестьянская девушка с черными, как смоль волосами.

Алансон громко расхохотался.

– Узнаю своего братца! – воскликнул он. – Надо спросить у него об этом по прибытии.

– Сеньоры, задавайте вопросы, жизнь гомункула кратковременна, – попросил Руши. Присутствующие оживились и вопросы посыпались один за другим:

– Стоит ли мне отправиться в морское путешествие?

– Как долго проживет мой дядя?

– Дождливое ли лето нас ожидает?

– Кто поджег мою усадьбу?

– Полюбит ли меня прекрасная Изабель?

– Кого принесет мне моя жена: мальчика или девочку?

– Когда наступит конец света?

На некоторые вопросы гомункул отвечал, шепча что‑то на ухо Руши, а иные – игнорировал, и тогда колдун пояснял, что они касаются высших сфер, для которых нужны более сильные заклинания и другой гомункул, более мощный.

– А кто сейчас приближается к замку? – подала голос Анна, византийская принцесса. У нее был необычный, золотистый цвет волос, которые мелкими кольцами обрамляли точеное, греческое лицо; карие, почти вишневые глаза и чуть приоткрытые губы, показывающие белоснежные зубки. Выглядела она моложе своих двадцати восьми лет.

– Три рыцаря через два часа покажутся на дороге к замку, – ответил Руши, посоветовавшись с гомункулом.

– Можете ли вы назвать их имена или хотя бы описать внешность? – каверзно спросила принцесса. – А мы потом проверим.

Руши вновь нагнулся к гомункулу.

– Одного из рыцарей зовут Гуго де Пейн, – сказал он, выпрямляясь. – Другой – Сент‑Омер. Имя третьего не ясно. Гомункул говорит мне только, что это – циклоп. Все! – махнул он рукой. – Время гомункула кончается…

С этими словами маленький человек, схватившись обеими руками за голову, стал корчиться, словно испытывал страшную боль. Затем он как‑то растворился, расползся в желтом дыму и исчез. Руши вышел из‑за ширмы и поклонился гостям. Раздались жидкие хлопки: избалованная публика жаждала более душещипательных зрелищ. Но их Руши устраивал в другом месте и для особо посвященных, обходясь без своего помощника де Монбара.

– А что, этот де Пейн – который едет сюда – так ли он хорош и неприступен, как о нем рассказывают? – спросила супруга Клода Лотарингского с любопытством.

– Гуго де Пейн – один из лучших воинов Франции, – ответил граф Шампанский. – И я рад, что мы скоро увидим его.

– Но сердце его свободно, – добавила с улыбкой его жена.

– Да нет же! – возразила Беатриса, графиня де Редэ. – Он хранит верность своей возлюбленной, которая, кажется, умерла.

– Не умерла, а попросту убежала с другим, – заспорил с ней ее муж. – Кто‑то увел ее прямо из под венца, лет десять назад.

– Ловко! – воскликнул восемнадцатилетний, вспыльчивый Фульк Анжуйский. – С этим де Пейном я поступил бы точно так же. Мне он не нравится.

– Я бы на вашем месте поостерегся, – мягко укорил его граф Шампанский. – Это небезопасно. А невеста Гуго де Пейна, графиня де Монморанси, исчезла во время морского путешествия. Корабль, на котором она плыла, натолкнулся на рифы и затонул.

– Или был захвачен пиратами, – добавил старый граф Рене Анжуйский.

– Любопытно, – задумчиво произнесла византийская принцесса. – Возможно ли заковать себя в лед одиночества и не видеть цвета жизни вокруг себя? И все из‑за юношеских грез? И думать о мертвой, как о живой?

– Именно так, госпожа. Любовь – это и вера, и надежда, – ответил молчавший до сих пор граф Зегенгейм. Сам испытавший подобное, он понимал чувство де Пейна. Анна Комнин взглянула на него с легкой улыбкой.

– А есть ли она – любовь? – спросила принцесса.

Очнувшийся при этих словах дряхлеющий герцог Гильом Аквитанский продекламировал:

– Юность никнет, чахнет, тает,

А любовь налог взимает

С тех, кто в плен к ней попадает…

Знаю я любви повадки:

Здесь – радушье, там – загадки,

Здесь – лобзанье, там – припадки… Разумей!

– Браво! – хлопнула в ладоши Мария Шампанская. Все знали, что последние годы герцог разговаривает только стихами собственного сочинения. Ободренный старик вновь впал в дрему.

– И все же, любовь, – продолжила принцесса Анна. – Не зло ли это, раз она толкает людей на разные глупости? Жаль, что на сей вопрос не может ответить наш безвременно скончавшийся гомункул. Но, может быть, его хозяин даст необходимые разъяснения?

Симон Руши молча поклонился и выступил вперед.

– Восточная мудрость гласит: любовь начинается с созерцания, – произнес он. – Потом является задумчивость вместе с игрой воображения, затем бессонница, отощание, нечистоплотность, отупение, потеря стыда, сумасшествие, обмороки и смерть. Эти десять стадий проходят люди.

– Бред! – с отвращением проговорил Зегенгейм.

– Как угодно, – пожал плечами Руши. – Каждый видит то, что хочет видеть. Но не каждому дано разглядеть невидимое.

Не слишком‑то я доверяю колдунам, – с вызовом сказал граф, демонстративно отвернувшись от Руши.

– Напрасно, – произнес в ответ каббалист. – Я, например, знаю, что через год мы встретимся в Палестине.

– И каким же ветром меня туда занесет? – полюбопытствовал Зегенгейм.

– Ветром перемен, который уже близок отсюда, – туманно ответил Руши. Граф Шампанский, видя, что дамы начинают скучать, поднялся с кресла.

– Однако, столы в зале уже накрыты и многочисленные гости ждут нас, – произнес он, подавая супруге руку. – Сегодня нас порадуют лучшие труверы, но мы надеемся, что победу в этом песенном состязании одержит наш несравненный герцог.

Стиху красот не занимать,

Все складно в нем до мелочей.

Его запомни, но не смей

Слова калечить и ломать,

пробормотал разбуженный Гильом Аквитанский, поддерживаемый двумя дамами. Гости стали подниматься и выходить из чародейской комнаты. Ренэ Алансон, сопровождавший принцессу Анну в ее поездке, подошел к ней, но она, улыбнувшись, предпочла стоявшего рядом графа Зегенгейма, протянув ему руку. Последним ушел неприметный Андре де Монбар. В опустевшей комнате остался лишь один человек – историограф иерусалимского короля Фуше Шартрский. Он достал из складок своего платья стило и бумагу, положил их на столик и начал записывать все, что видел. Это было не только его обязанностью, но и любимым делом всей жизни, – сохранить и донести до потомства аромат своего времени.

В огромном, ярко освещенном зале, за расставленными подковообразно столами сидело не менее трехсот человек. Музыканты без устали наигрывали на своих инструментах, прерывая несмолкаемый лай собак, которых слуги безуспешно пытались отогнать от своих хозяев и запереть где‑нибудь в коридоре. Пажи, шталмейстеры и форшнейдеры сновали по залу с громадными блюдами, на которых лежали целые горы мяса, дичи, рыбы, зелени, фруктов, хлеба; кравчие волокли за собой кувшины и бурдюки с отменным вином, поскальзываясь на липком, усеянном кожурой и костьми полу. Шуты со своими трещотками и бубенцами проползали под столами и выскакивали из под них, пугая дам; акробаты крутили в воздухе сальто и глотали горящие факелы. То и дело выступал кто‑нибудь из труверов, и тогда наступало относительное затишье, которое заканчивалось взрывом сотен голосов, обсуждавших его недостатки или достоинства. Кто‑то из рыцарей пытался провести в зал своего верного коня, но его вытолкали вон. Герольды периодически объявляли о вновь прибывших гостях, стараясь прорваться сквозь шум, напоминающий рев прибоя:

– …Граф Жуаез и барон Сен‑Люк! Жорж де ля Тремой с супругой! Виконт Луи де Буа‑Бурдон! Маркиз Пьер де Сермуаз! Барон Робер де Фабро! Сербский князь Динко Менчетич! Рыцарь Ночной Звезды – без имени! Посланник польского короля – Анджей Кржицкий! Филипп де Комбефиз!..

Сидевшая на почетном месте между Ренэ Алансоном и графом Зегенгеймом византийская принцесса с некоторым испугом и изумлением наблюдала за всей этой вакханалией. Ей, привыкшей в Константинополе к утонченному обществу и изысканным беседам, были в диковинку картины грубого животного веселья, прикрытого мишурой светского лоска.

– Крепитесь, Анна, – украдкой пожал ее руку Алансон. – Мне, прожившему в Византии уже более пятнадцати лет и прикипевшему к ней душой, тоже кажутся дикими здешние нравы, хотя это и моя родина.

– Где маленькой девочкой я наблюдала нашествие ваших рыцарей во главе с Годфруа Буйонским в Константинополь, – возразила Анна Комнин. – Это было именно нашествие саранчи, другого слова не подберешь. Так что мне хорошо знакомы их тупость, необузданность и невежество.

– Есть все‑таки некоторые исключения, – обиженно произнес брат Людовика. – Хотя бы я.

– И то потому, что вас чуть‑чуть преобразила Византия, – улыбнулась принцесса. – И перестаньте жать мне руку – на нас смотрят.

– Пусть смотрят, – упрямо сказал Алансон. – Вы же знаете, как я люблю вас?

– И поэтому вы хотите сломать мне кисть?

– Анна, мне иногда кажется, что вы родились мраморной статуей и никогда любовь не обожжет вас.

– А вот и неправда, – возразила принцесса. – Хотите, я влюблюсь в первого же вошедшего в зал рыцаря?

– Не хочу! – хмуро отозвался Алансон.

В это время герольд, одетый в цвета своего графа, стукнул жезлом об пол и громко выкрикнул:

– Виконт Гуго де Пейн! Барон Бизоль де Сент‑Омер! Роже де Мондидье!..

Рыцари, войдя в зал, огляделись. Граф Шампанский поднялся и направился к ним. Он обнял Гуго и Бизоля и повел новых гостей к своему столу.

– Так вот он какой… – прошептала Анна Комнин, с любопытством всматриваясь в лицо де Пейна, которого усадили неподалеку от нее. Алансон проследил за ее взглядом и недовольно фыркнул.

– Но как Руши мог узнать об их скором приезде? – спросила принцесса. – Я не верю в магию.

– У всех всюду шпионы, – пробормотал Алансон. – Ничего удивительного.

Пир, между тем, продолжался. Лиру взял трувер Кретьен де Труа, не уступающий в своей славе самому Гильому Аквитанскому. Он вышел на середину зала и, ударив по струнам, запел, а один из музыкантов подыгрывал ему на пошетте:

Я наудачу начну

Последней песни слова.

Бог весть, на воле ль, в плену,

Жива душа иль мертва,

Недужна иль здорова,

Храню любовь иль кляну, ‑

Себе не ставя в вину,

Пою, от страсти сгорая,

Красу Шампанского края!

Я каяться не хочу

И тайну в сердце таю.

Душой и телом служу,

Весь жар и пыл отдаю.

Несу я муку свою

И ношей сей дорожу:

Могу молить госпожу

Всю жизнь, не теряя пыла,

Чтоб боль мою наградила,

Любезная сердцу Мария!

И с этими словами трувер склонился в низком поклоне перед Марией Шампанской, которая одобрительно бросила ему букет гвоздик. Рыцари восторженно загудели.

– Ну, этот точно победит, – промолвила принцесса Анна. – С такой‑то поддержкой! – Она вдруг встретилась 'глазами с де Пейном, который уже некоторое время смотрел на нее и не спешил отвести взгляд. Анна отчего‑то смутилась и слегка покраснела, почувствовав какое‑то волнение в груди. Но и ее взгляд, скользнув в сторону, вернулся к притягивающим, словно прохладные серые магниты, глазам рыцаря. На какое‑то мгновение ей показалось, что наступила внезапная тишина: смолкла музыка, шум вокруг, крики гостей и лай собак, – лишь два человека остались в зале. Затем – пиршественное веселье вновь ворвалось в ее сознание. Гуго де Пейн приподнял свой серебряный кубок и поклонился ей.

– Какой нахал! – возмутился в полголоса Алансон. – Как бесцеремонно он вас разглядывал! Хотите, я вызову его на поединок?

– Поберегите себя, – насмешливо отозвалась принцесса. – Вам ли, впитавшему в себя изнеженный воздух Византии, идти против молний?

– Все равно, я этого так не оставлю, – нахмурился Алансон.

– Конечно, не оставите, – согласилась Анна. – Всем известно ваше коварство. Только придумайте на сей раз что‑нибудь грандиозно зловещее.

– Прекратите, вы сводите меня с ума.

– Забавно: сводить можно бородавки, а то, чего нет… – пошутила принцесса. Ее вишневый взгляд вновь скользнул в сторону де Пейна, и тот, разговаривая в это время с графом Шампанским, слегка улыбнулся ей. Анна внимательно смотрела на него и не могла понять: что с ней происходит?' Почему вдруг ее так заинтересовал этот человек, о существовании которого она два часа назад даже не знала? Отчего мысли ее волнуются, когда она думает о нем? Что это за наваждение?

Она рассерженно отвернулась и решила про себя больше не смотреть в его сторону. А в это время герольды принесли печальное известие и шум в зале мгновенно утих: на Сицилии, в своем поместье, скончался герой освобождения Эдессы и Иерусалима, сподвижник Годфруа Буйонского, славный рыцарь Боэмунд Тарентский. Наступило траурное молчание, во время которого рыцари поднялись со своих мест. Притихли даже собаки, чувствуя общее горе.

– Я знала его, – прошептала Анна. – Это был отъявленный мерзавец.

– Молчите! – зашипел на нее Алансон.

Спустя некоторое время, шум в зале возобновился, а рыцари стали вспоминать военные подвиги Боэмунда. То тут, то там начал раздаваться смех, поскольку покойный был отчаянным храбрецом и таким же отчаянным шутником. Слава его гремела от Нормандии до Египта, и даже враги уважали его за доблесть, хотя и боялись изощренного коварства. Беспринципности его не было границ: будучи злейшим врагом византийского императора Алексея I Комнина, отца Анны, он не раздумывая принял вассальство и признал его своим сеньором, когда этого потребовали обстоятельства. А потом отрекся, когда обстоятельства повернулись в другую сторону.

– Что вы скажете о Боэмунде? – повернулась Анна к Людвигу фон Зегенгейму. – Вы ведь были в том походе на Иерусалим?

– Достойнее рыцаря трудно сыскать, – ответил сорокалетний граф. – В долине Догоргана, когда мы стояли лагерем, на нас неожиданно напали турки Солимана, собравшего свои силы после бегства от стен Никеи. Началась резня. Турки устремились в лагерь, не щадя даже пилигримов, которые шли с нами: ни детей, ни женщин, ни стариков. И лишь благодаря Боэмунду, который сумел сплотить и построить войска, мы смогли дать некоторый отпор и продержаться, пока не подоспели рыцари Годфруа Буйонского.

– Но я слышал, – произнес сидящий напротив Фульк Анжуйский, – что это он отравил бедного Хороса, князя Эдессы, когда тот усыновил его. Причем через две недели после сего смешного обряда?

– И это было, – спокойно ответил Зегенгейм. – В одном человеке могут таиться и вершины, и пропасти. Но без Боэмунда мы бы не одолели сельджуков.

– Но травить своего отчима, словно крысу! – вспыхнул Фульк.

Зегенгейм осторожно поставил свой кубок и посмотрел на юного графа.

– Я бы желал, чтобы вы побывали в Леванте и прошлись, как Боэмунд перед неприятельским войском, не обращая внимания на тучи устремленных в тебя стрел, – сказал он ровным голосом.

– Чушь! – крикнул Фульк, багровея от выпитого вина. К их столу устремился один из герольдов.

– Господа! Господа! – воззвал он. – Умерьте свой пыл до королевского турнира, осталось всего три дня!

А принцесса Анна, не в силах совладать с собой, снова взглянула в сторону Гуго де Пейна. Но его место оказалось пусто. И неожиданно для себя, она почувствовала, что огорчена этим. Исчез и хозяин замка – граф Шампанский.

– Герцог Гильом Аквитанский граф Пуату исполнит песню собственного сочинения! – объявил герольдмейстер, стукнув жезлом об пол. Старика выкатили прямо в кресле на середину зала. Его все еще сохранившие цепкость пальцы держали лиру, а рядом встали два музыканта; один – с флейтой, а другой – с терподионом, в котором от ударов звучали разные стержни, пластины и колокольчики. Голос знаменитого трувера был слаб, и поэтому рыцари притихли, напрягая слух:

Я любовь пою, пылая ‑

Дева мне мила младая,

Белокурая, живая,

Вся белее горностая,

Краска лишь у губ иная ‑

Алая, как роза мая…

Остальные двенадцать куплетов трувера были в том же тоне, где Гильом признавался в любви к юной пастушке. А закончил старый герцог так:

Если б мне подругой стала,

В сердце б радость клокотала,

И душа бы, как бывало,

Не спешила в бой нимало,

Мне б дала отрад немало

Верность пылкая вассала.

Если б небо дар послало ‑

Впредь забот душа б не знала!

Мало кто из рыцарей понял, о каком даре просил небеса дряхлеющий трувер, но все бурно выразили свой восторг.

– Победит герцог, – произнесла Анна Комнин. – По традиции.

– Не торопитесь, – остерег ее Алансон. – Под занавес припасена еще одна жемчужина. Некий Жарнак, приехавший из Клюни. Говорят, его голос напоминает пение сирен.

А в это время граф Шампанский и Гуго де Пейн прогуливались по длинному коридору возле зала. Мимо них сновали слуги с подносами, почтительно склоняясь в поклонах. Возле выставленных в галереи рыцарских доспехов спал настоящий, живой рыцарь, вытянув ноги.

– Отнесите его в покои, – приказал граф мажордому, следовавшему за ними. Узнав о намерении своего вассала отправиться в Святую Землю, граф размышлял. У него имелись свои причины на то, чтобы всемерно сопутствовать этому предприятию. Причины эти косвенно касались и той тайны, которую открыл перед смертью отец Гуго своему сыну. Всматриваясь в непроницаемое лицо де Пейна, граф задумался, колеблясь: можно ли посвятить крестника в те замыслы, которые он лелеял? Искренно любя Гуго, он все же решил обождать, поскольку замышляемое им могло преобразить даже самого верного человека – и оттолкнуть. Но присутствие Гуго в Иерусалиме в дальнейшем помогло бы решить многие вопросы, если бы контроль за его действиями находился в его, графа Шампанского, руках. А как это сделать – он знал. И граф дал согласие своему крестнику, благословляя его в путь.

– Через свои каналы я извещу, Бодуэна I, своего старого приятеля, о том, чтобы тебе была оказана всяческая помощь, – сказал граф, обнимая Гуго. – Но помни, что ты представляешь прежде всего Шампань, откуда ты родом – и никогда не должен идти против наших интересов. И еще об одном прошу тебя.

– О чем, граф?

– Возьми с собой одного рыцаря, которого я укажу.

– Я не могу отказать вам, – произнес Гуго, хотя ему и не была по душе эта просьба. – Пусть будет так.

– Когда вы отправляетесь?

– Через месяц. Общий сбор в моем замке, в Маэне.

– Прекрасно. Ну а теперь, вернемся в зал и продолжим наше веселье.

Когда они уселись на свои места, молодой трувер из Клюни Жан Жарнак, хрупкий, импульсивный блондин, уже заканчивал свою балладу, а в зале стояла гробовая тишина: некоторые рыцари застыли с поднятыми кубками и нанизанными на кинжалы кусками баранины, слуги перестали сновать меж столами, а шуты – кривляться, даже пораженный голосом певца герцог Аквитанский приподнялся со своего кресла. А Жарнак, перебирая восемь струн мандолины, допевал свою песню:

Одним судьба дает, других карает.

Тот получает все, а тот теряет,

За горем радость в беглой смене дней.

Так смерть приносит в черном одеянье

Несчастным – то, что им всего желанней,

Счастливым – то, что им всего страшней!

Едва он окончил, как рыцари восторженно загудела, восхищенные его пением. Анна с изумлением глядела на молодого трувера, а вишневые глаза ее еще больше расширились и потемнели от испытываемого ею наслаждения. Триумф Жана Жарнака был полным. Сам герцог Аквитанский, с трудом поднявшийся с кресла, подошел к нему и, обняв, поцеловал, как бы передавая ему свой лавровый венок лучшего поэта и певца Франции. Принцесса Анна обернулась к Алансону.

– Поговорите с этим трувером, – сказала она, – и сделайте так, чтобы он переехал в Константинополь. Его место в столице искусств.

Вдохновенное лицо Жарнака пылало от счастья. Успех и слава пришли к нему неожиданно, и теперь перед ним открывались все двери в королевские дворы Европы. Сбывались его сокровенные мечты. А Гуго де Пейн, глядя на победителя, думал о том, что из всего преходящего на этой земле нетленно только лишь искусство творца.

К полуночи гости разбрелись по обширному парку возле замка, где горели костры, а многочисленные беседки и водоемы были ярко освещены факелами. Играла музыка, а в небе взрывались и вспыхивали запускаемые алхимиком Руши и Андре де Монбаром разноцветные шары. Придворный маг удивил всех еще одним новшеством: по взмаху его руки над головами собравшихся внезапно заискрились десятки молний, свергая, как серебряные змейки. Еще один взмах – и змейки сложились в слово «МАРИЯ» – в честь жены графа Шампанского. Но даже волшебство Руши не могло затмить славу Жарнака, имя которого было теперь на устах у всех. Его окружали дамы и рыцари, украшали цветами, водили от одной беседки к другой, просили петь и читать стихи.

– У каждого наступает рано или поздно свой звездный час, – заметил Гуго де Пейн, прогуливаясь с Сент‑Омером по аллее. – И важно умереть вовремя, чтобы не пережить счастливые мгновения. За ними – пустота.

– Довольно мрачная философия, – отозвался Бизоль. – По мне, пусть я лучше тресну, как старый дуб, на исходе жизни, чем во цвете лет. А вот, кстати, человек, с которым я хотел тебя познакомить! – К ним направлялись Роже де Мондидье и граф Людвиг фон Зегенгейм. – Ручаюсь тебе в его благородстве и доблести. Было бы прекрасно, если бы ты склонил его к нашему предприятию.