Андрей Рублев – Карл Брюллов – Илья Репин – Михаил Врубель – Кузьма Петров‑Водкин

Среди многих замечательных творений русского изобразительного искусства есть такие, в которых как в зеркале нашли свое отражение целые эпохи. Вот, к примеру, рублевская «Троица». За ней – четыре с половиной столетия напряженной религиозной деятельности: время осмысления христианства, время постижения чужих догм и следования чужим канонам. Сколько поколений иконописцев написали свои иконы по византийским образцам, прежде чем развилось собственное духовное зрение, собственное видение и постижение Бога! И только после этого, повинуясь удивительной волшебной кисти, появились эти три прекрасных печальных ангела, такие непохожие на всех, что являлись прежде, и такие близкие нашему сердцу. Глядя на них, в какой‑то момент понимаешь: возник не просто национальный иконописный стиль, произошло нечто большее – вместе с «Троицей» пришло собственное богопонимание; родилось русское православие…

…Пропускаем несколько веков, и вот новое эпохальное полотно: «Последний день Помпеи» Брюллова. За ним – тринадцать десятилетий ученичества русского общества, тринадцать десятилетий приобщения его к западной премудрости и западному искусству. За ним – петровские реформы и елизаветинская Академия художеств. За ним – несколько поколений живописцев, взращенных на иноземных идеалах, иноземных понятиях прекрасного, иноземных образцах. В этой картине нет ничего «нашего», ничего подлинно русского, но в этом и состоит ее непроходящее значение – она как аттестат на зрелость нашего искусства, тот шедевр, который дает право на звание мастера. Только после нее мог появиться Федотов и передвижники, только после этого громкого европейского признания могло родиться подлинно самобытное русское искусство.

…И вот уже другая картина – репинский «Крестный ход»: по пыльному унылому большаку бредет с религиозными песнями, руганью, божбой, спесью, пьяными выкриками и искренним умилением толпа народа. Сколько лиц, сколько образов, сколько настроений. И глядя на эту толпу, словно представляешь себе лапотную огромную многоликую Россию, поднятую и растревоженную реформой шестьдесят первого года. Вот она сдвинулась, тронулась и потекла вперед широким мутным потоком. Страшно за нее и все‑таки радостно! Куда‑то приведет ее эта дорога?..

… А время ускоряет свой ход – всего двадцать лет – и полная смена декораций. Мы переворачиваем страницу художественной летописи и видим на ней нового властителя дум – врубелевского «Демона»: юный атлет с головой мыслителя восседает на горной вершине. Руки его судорожно сжаты, печальные скорбные глаза полны слез… За ним целое поколение, которое изговорилось, исфилософствовалось, исписалось, изверилось до истощения, до изнеможения, до полной душевной апатии. У этого поколения нет кумиров, оно разбито на мелкие враждующие группы, оно не видит ничего достойного в прошлом и с затаенным страхом всматривается в будущее… А что же там?

…Еще одно полотно – «1918 год в Петрограде» Петрова‑Водкина. На нем юная мать с тонкими как у мадонны чертами прижимает к груди ребенка. Позади – настороженный, темный, охваченный тревогой город. Стены домов клонятся в сторону, словно мир перекосился. Точка равновесия только в этой хрупкой женщине и ее ребенке… И снова на нас смотрит просветленное, сосредоточенное в себе, словно списанное с иконы лицо. Такое ощущение, как будто, сделав огромный круг, наше духовное Я опять прикоснулось к тому же, от чего когда‑то ушло…