Совет и народ 1 page

Если смотреть на Херсонес Таврический со стороны Малого, или Гераклейского, полуострова, на котором он построен, то он кажется настоящей крепостью. Его древние каменные стены основанием вросли в скалистую почву, а зубцами и башнями вознеслись к небу. Крепки дубовые ворота, обшитые медными листами. Дни и ночи ходят по стенам вооруженные стражи, зорко смотрят вдаль.

Город имеет удобную гавань, известную мореходам всех стран, но сейчас посещаемую главным образом понтийскими и гераклейскими кораблями, реже – ольвийскими, еще реже – боспорскими. Зато по‑прежнему много рыбачьих ботов и челноков – моноксилов, черной стаей окруживших пузатые парусные и весельные суда богатых херсонесцев.

К гавани спускаются ряды домов под красной черепицей. На домах богатых горожан черепица синопского привоза с красивыми антефиксами, изображающими головы горгон. Жилища бедняков крыты черепицей местного обжига, частью искрошившейся от времени. Улицы ровные, мощеные. Выше видны колоннады храмов, большое красивое здание гимнасия и далее за ним – зубчатые венцы крепостных башен.

В чем сила и устойчивость Херсонеса Таврического? В чем секрет его многовекового процветания?

Суровый тавр скажет, что все дело в той богине, которую греки когда‑то похитили у горцев. Богиня дает колонистам счастье и успех.

Но скиф‑пахарь или скиф‑номад только усмехнется на это. Они не отрицают силы богини, но считают, что без степных овец и шерсти, без большой и выгодной торговли хлебом Херсонес никогда не стал бы таким богатым.

Херсонесцы всемирно известны своей приветливостью к иноземным купцам. Они радушно встречают каждого иностранца, помогают ему выгодно продать и купить, вывезти отсюда сказочно дешевую пшеницу, не входя в близкие отношения с бородатыми и вспыльчивыми варварами, всегда держащими наготове оружие. Варвары любят все брать силой, они жестоки и вероломны. Услужливые херсонесцы всегда предупреждают об этом заморских гостей.

Кто хочет торговать со скифами, пусть едет в Херсонес. Граждане Херсонеса обходительны и гостеприимны, у них можно чувствовать себя в безопасности, они знают язык и обычаи диких гиперборейцев и охотно помогут в торговле. Конечно, какая‑то часть барыша достанется колонистам, но это законное вознаграждение, вполне ими заслуженное. Все равно прибыли будут большие, а удобства торговли неоценимы.

Херсонес – это кусочек цивилизованной Эллады, закинутый на край света. Уютный порт, тихие храмы… Ваши товары перенесут на берег, ваш корабль загрузят хлебом, наговорят вам приятнейших пожеланий и отправят домой с попутным ветром.

Нет, что бы ни говорили глупые тавры или простоватые скифы, но Херсонес, уютный старомодный полис с его несколько оскифившимися дорянами гераклейско‑мегарского происхождения, – это большой и богатый торговый дом для всего эллинистического мира, удобный, необходимый.

Если иностранцы в Херсонесе дорогие гости, то вольного скифа здесь можно встретить очень редко. Ни кочевники со своим скотом, ни хлеборобы с пшеницей не едут в Херсонес торговать. Да и дорог удобных по сухопутью, которые связывали бы Равнину с Херсонесом, нет. А где и были, так предусмотрительные греки завалили их камнями. Пусть никто не пробует пробраться к Херсонесу сушей. И дорог нет, и места дикие, не безопасные, того и гляди тавры спустятся с гор и вырежут весь караван. Кроме того, в Херсонесе открытого рынка нет. Это уже не тот эмпорий – торжок, каким он был когда‑то. Херсонес давно уже стал крепостью, наглухо отгородившейся от сухопутья. Двери в Херсонес – только с моря. И только с иностранцами совершаются торговые сделки в херсонесском порту. Со скифами город торгует в западных портах Тавриды – в Керкинитиде, Стенах, Прекрасном порту. Без этих портов Херсонес немыслим, он составляет с ними единое целое. Именно там он встречается со Скифией. В самом же Херсонесе нет шумных базаров, нет опасных гостей, увешанных оружием, раздражительных и обидчивых не в меру. Всем известна наклонность скифов устраивать на торжищах неожиданные драки, которые мгновенно превращаются в целые побоища с повальным грабежом всех приезжих и уводом их самих в плен.

Поэтому херсонесцы давным‑давно перенесли свои торговые встречи со скифами в западные порты. Там у них склады, торговые служащие, охрана. Многие там и живут. Хлеб и все скифские товары грузятся на корабли и отправляются на склады в Херсонес. Здесь их перепродают иноземцам, а иноземные товары везут в западные порты.

Такой способ обмена вдвойне выгоден херсонесцам. Во‑первых, он служит их безопасности, во‑вторых, дает верный барыш от посредничества между Скифией и запонтийскими странами.

Нарушение этой системы торговли означало бы для Херсонеса катастрофу. Забота о сохранении западных портов и связи с ними – вопрос жизни всей колонии. Она отражена и в присяге херсонесцев. Каждый совершеннолетний гражданин клялся на площади города сохранить для полиса Керкинитиду и Прекрасный порт и хлеб из них никуда не вывозить, кроме Херсонеса.

Обе стороны, то есть скифы и заморские купцы, привыкли иметь дело с расторопными и умными колонистами, умеющими наживаться за счет тех и других, особенно за счет простодушных скифов. Их город процветал, независимый и благоустроенный на диво многим.

Чудо‑город!

Словно в сосуде, наполненном играющим молодым пивом, бурлила в нем жизнь.

На пустынном мысе, омываемом угрюмым морем, в стране, населенной неспокойным народом, вырос он, чудо‑город, прекрасно распланированный, имеющий много красивых зданий, канализацию и водопровод.

Из греческого семени, занесенного в Скифию более трехсот лет назад, вырос и расцвел неувядающий цветок‑паразит, жадно сосущий соки чужой земли.

Херсонес не просто центр торговли, удачно расположенный в месте встречи варварского Севера с античным Югом, живущий своей особой, независимой жизнью. Нет, таким он никогда не был и не мог быть. Его корни ушли в толщу варварской земли, но самый толстый из корней шел назад к великому эллинскому миру, который его создал и поддерживал.

Херсонес был аванпостом эллинского мира в стране скифов, служил этому миру верой и правдой и в критические моменты истории обращался к нему за помощью.

Источник богатства Херсонеса был впереди его, в Скифии, сила его – позади, в мире эллинизма. Он был подобен помпе. При помощи его сначала Эллада, потом эллинистический Понт, а после них Рим выкачивали из Скифии несметные богатства. А раз он был нужен, то заморские хозяева заботились о нем, защищали его, не скупились на разные поблажки. Одной из таких поблажек была непременная элевтерия Херсонеса, его кажущаяся независимость. Только в этом разгадка изумительной жизненности «чудо‑города» на протяжении многих веков.

Херсонес Таврический вновь переживал тревожные дни.

Скифский царь Палак нарушил клятву о «вечном мире» и опять двинул свои орды к юго‑западному побережью Тавриды.

Всего год назад его войско потерпело поражение от понтийского полководца Диофанта, посланного царем Митридатом на помощь осажденному Херсонесу.

Только год прошел со времени великого ликования херсонесцев по случаю избавления от меча варваров. Кажется, вчера лишь венчали гордую голову Диофанта золотым венком, как победителя скифов и тавров, и возносили хвалу богам и понтийскому владыке Митридату Евпатору.

Тогда всем казалось, что набегам скифов положен конец, а тавры навсегда загнаны в горы.

Все видели, как стройные колонны понтийского воинства сходили на берег с огромных боевых кораблей, многие сами участвовали в походе и были свидетелями позорного поражения варварских ратей и считали, что многовековое могущество скифов, этих «степных мужиков», рушилось окончательно и навсегда.

Верили в то, чего желали.

Был заключен выгодный для греков мир. Диофант с войсками и флотом возвратился в Понт, где назревали новые события. Перед Херсонесом лежала поверженная страна, потоптанная ногами чужеземцев, готовая принять любые условия, которые захотели бы навязать ей победители. Херсонесцы не растерялись. Они ввели свои гарнизоны в скифские города Неаполь, Хаб, Палакий, быстро наладили жизнь в западных портах, следили, как скифы приводили в порядок свои хозяйства, учли все посевы и заранее запретили ссыпать зерно в ямы. Хлеб нужен был Херсонесу, хлеба требовал Митридат, торговля хлебом была жизненным нервом колонии.

Урожай в прошлом году был хороший. Зерно золотыми ручьями полилось в бездонные склады Херсонеса, а потом пошло за море, в Синопу, Амис, Гераклею, там было перепродано не один раз, и трудно сказать, как далеко на юг попал скифский хлебец, прославленный своей белизной и вкусом.

На пыльных дорогах Тавриды по направлению к западным портам продолжали тянуться скрипучие обозы с пшеницей, брели стада овец и быков, появились и караваны дальних купцов с воском из Гелонии, пушниной и золотом с Рифейских гор и толпами северных рабов, имеющих нежную кожу и волосы, похожие на лен.

В портах было людно и весело. Грузчики‑рабы, подобно муравьям, один за другим взбирались по трапам на корабли и набивали их деревянную утробу зерном, сушеной рыбой, тюками с шерстью, ссохшимися воловьими кожами, огромными амфорами с медом. Курчавобородые греки в полинялых гиматиях, запыленные и перепачканные мукой, делали пометки на вощаных дощечках и криками подгоняли рабов.

Князцы скифов‑хлеборобов рядились в пурпурные заморские хламиды, ходили по улицам Керкинитиды и Прекрасного порта, горланя пьяные песни, и с хвастливым шиком скупали блестящие украшения для своих жен и лошадей. Расплачивались полновесным пшеничным зерном, просом и скотом.

Десятки кораблей ежедневно приходили в херсонесскую гавань на смену отплывающим. Они везли сюда пестрые ткани, остродонные амфоры с вином, кожаные латы, обшитые бронзовыми пластинками, мечи, топоры, посуду.

Богатства водопадом лились в Херсонес. Переполнялись закрома, сокровищницы храмов, тайники города. Богатства не только поглощались, но и извергались городом. Отсюда уходили корабли, отягощенные хлебом, увозя на палубах толпы невольников, что с плачем и криками протягивали руки к родным берегам, прощаясь с ними навсегда.

Казалось, лучшие времена процветания Херсонеса вернутся вновь. Те времена, когда афинские, финикийские, даже карфагенские суда спешили в северное Скифское море, к берегам страны, где можно за бесценок получить изумительную пшеницу, когда сюда везли вино и оливковое масло с Родоса, Фасоса, Книда, Пароса…

Прошлогоднее оживление показало, что растущее Понтийское царство, враг и соперник Рима, может быть щедрым покупателем северопонтийских товаров, а суда его по своему виду и оснастке даже более красивы, чем те, что приходили в прошлом из стран Средиземного моря.

Херсонесские негоцианты перестали жалеть, что Боспор Фракийский закрыт для торговли римским флотом, Эллада отрезана от Понта Эвксинского. Только афинские граждане имели причину для тайных вздохов, вспоминая о дешевом скифском хлебе, получая взамен более дорогой и более темный египетский.

Слава царю Митридату! Слава великому Понтийскому царству, хозяину Понта Эвксинского!..

Никто не вспоминал о бесчинствах и грубости понтийских солдат, которые превратили город в постоялый двор, оглашаемый пьяными криками и опозоренный развратом. Все, а особенно те, кто набивал карманы золотом, благословляли Диофанта.

Даже огромные поставки понтийскому войску (что‑то вроде платы за оказанную военную помощь) не казались чрезмерными. Напуганные скифы‑пахари довольствовались малым, отдавая хлеб за ничтожную цену, а то и просто «в долг».

Кочевые скифы и их набеги стали воспоминанием. Палаковы рати представлялись в виде нестройных толп оборванцев, бродивших где‑то в степях северной Тавриды, куда загнал их Диофант. Царь Палак служил мишенью для острот херсонесских цирюльников. Над ним смеялись, называли его взбалмошным и неумным парнем, который, желая подражать своему великому отцу, начал войну, но был до полусмерти перепуган видом заморской пехоты и из заносчивого владыки сразу превратился в мирную овцу из Митридатовых стад. Базарные актеры изображали его глуповатым малым в потертом колпаке и разыгрывали сцену, как скифский владыка дерется со своими голодными женами, отнимает у них последние украшения, чтобы пропить их.

Херсонесские граждане смеялись до слез.

И вдруг все это сразу кончилось.

Нынче урожай был не хуже прошлогоднего, но большая часть собранного хлеба осталась не вывезенной с Равнины. Хлебная река, что несла свои богатства в закрома Херсонеса, сразу иссякла. То, что успели вывезти, уже уплыло на понтийских судах за море.

Словно серая градовая туча, поползли скифские полчища на юг из степей срединной и северной Тавриды. Пали Неаполь, Хаб, Палакий, а за ними и западные порты.

Мощная колесница торговли остановилась. Херсонес из гудящего улья, полного медом, с потрясающей неожиданностью превратился в старую, изрядно прогнившую колоду с пустым дуплом.

И сразу стало видно, как он дряхл, этот чудо‑город, как много мха наросло на его стенах, как глубоко вросли в землю его дома и храмы, над которыми нависла мгла столетий.

Херемон, сын Никона, из рода Евкратидов, знатный гражданин Херсонеса Таврического, вышел из дому рано утром в сопровождении раба Будина.

Херемон был костлявый и согбенный старец. В прошлом – другое дело. Видели когда‑то Херемона и победителем в борьбе, с дубовым венком на голове, и счастливым мужем благообразной Эвридики, увы, отошедшей под вечные своды Аида. Умирая, Эвридика оставила мужу дочь, ныне прекрасную Гедию.

Коварная старость сделала достойного мужа не только сморщенным и жалким, но придала его облику и движениям забавное сходство с подстреленной птицей. Он с трудом передвигался на неверных ногах и странно подергивался всем телом, как бы собираясь взлететь. Его костлявые руки походили на лапы грифона, а ссохшееся, как орех, личико по‑куриному вытянулось в изогнутый нос. Глаза смотрели с детским недоумением и отражали какое‑то внутреннее усилие, будто он на ходу решал в уме запутанную задачу.

Осенний ветер шумел под стрехами домов. Края гиматия, в который кутался старик, раздувались и хлопали, как парус. Херемона бросало из стороны в сторону, он что‑то бормотал и стучал, как слепой, дубовым посохом по плитам мостовой.

Будин казался олицетворением величия и силы по сравнению со своим убогим господином. Раб был хорошо сложен, имел копну рыжих волос, подобных пламени пожара, и белую весноватую кожу. Его голубые глаза следили за каждым движением хозяина. При переходе через улицу он поддерживал старца своими мясистыми руками.

Несмотря на ранний час, улицы были оживлены. Прохожие обгоняли Херемона, встречные ему кланялись. Все знали его как богатейшего гражданина, собственника домов, кораблей, мастерских, складов и меняльных столов. Его уважали, как богача, боялись, как одного из заправил полиса, и ненавидели, как заимодавца, черствого и безжалостного к должникам. Многие вздыхали ночами, ломая голову над тем, как выпутаться из паутины долговых обязательств, данных когда‑то Херемону, расплатиться с долгами, густо обросшими процентами. Наступит срок, и неисправимый должник будет обязан или немедленно внести всю сумму долга и процентов, или по требованию заимодавца пойти в долговую кабалу, мало чем отличающуюся от рабства. Уже немало таких, которые давно ждут рокового часа, не будучи в силах не только рассчитаться, но даже не представляя, насколько велика их разбухшая задолженность. Поэтому не удивительно, что многие из встречных низко кланялись Херемону.

По старости и физической убогости он не мог быть одним из эсимнетов, но был членом совета и имел почетную должность пастуха священных овец, принадлежащих храму Обожествленного города.

Конечно, овец охранял не сам Херемон, для этого были приставлены к стаду двое рабов. Но Херемон иногда посещал заповедные луга, где резвились посвященные богам животные. И горе нерадивым рабам, если бы они потеряли хотя бы одну божью овечку!.. При некоторой чудаковатости, старик шутить не любил и не замедлил бы содрать с виновного шкуру за недосмотр. Жрецы знали это и были спокойны за храмовое стадо. Овцы жирели и умножались во славу Херсонеса, являя собою яркое доказательство того, что всякое живое существо, посвященное богам, охраняется незримой силой. Это умиляло сердца граждан и укрепляло их благочестие.

Хозяин и раб миновали перекресток улиц, где стояла мраморная колонна с трехликой головой Гекаты, прошли вдоль колоннады гимнасия, держа направление к центру города. Туда же двигались многие, оживленно разговаривая.

Из‑за угла появилась процессия. Трое рабов в красных скифских кафтанах вели под уздцы трех белых коней, покрытых яркими попонами. Сзади ползли носилки – помост, поддерживаемый носильщиками. На помосте стояла четвертая лошадь, тоже белая и тоже под попоной. Она была искусно изваяна из дерева. Ее грива и хвост были позолочены, глаза выточены из каменного угля и оправлены бронзовыми веками. Это была изящная модель, игрушка, вполне отвечающая вкусам просвещенной Эллады.

Толпа восхищенных горожан и мальчишек следовала за процессией, шумно выражая свои чувства.

– Слава щедрому Бабону!.. Слава сыну Марона!

– Богиня будет довольна таким даром, и ее милость распространится на весь народ херсонесский!

– Бабон достойный гражданин и защитник полиса!

– Поэтому Дева сохранила его в опасности!

Тот, к кому относились эти лестные отзывы, Бабон, сын Марона, шел впереди шествия, слегка прихрамывая на левую ногу. Он слышал, как его восхваляют, и его полная лоснящаяся физиономия еще больше набухала от самодовольства. Он важно выступал, посапывая и улыбаясь в бороду. Его голова была обнажена, волосы густо смазаны душистым маслом. Чтобы ветер не трепал их, вокруг головы шла тесьма, как это принято у скифов. В руке он нес венок из виноградных листьев.

Херемон остановился. В его слезливых глазах дважды отразилось шествие с белыми конями.

– Эй, друг Бабон, – окликнул он дребезжащим голосом, – в честь каких событий ты украшаешь улицы города такой процессией?

– Привет тебе, почтенный Херемон!.. Выполняю обет!

– Да ты никак хромаешь? Ах, да, ведь ты же был ранен скифами!

Они пошли рядом.

– Я действительно был ранен и только три дня тому назад поднялся с одра болезни. Лекарь с большим трудом извлек из моего левого бедра вот эту штуку.

Бабон показал на ладони бронзовый наконечник скифской стрелы.

– Стрела была отравлена, но благодаря богам я вылечился кровью диких понтийских уток. Взамен бронзового я несу Аполлону‑Врачу и Асклепию по одному такому наконечнику, сделанному из золота. В дар по обету…

– Хороша, – одобрительно прокаркал Херемон, – ты благочестивый гражданин, и боги не оставят тебя своими милостями. Ну, а лошади?

– Тоже в дар – Деве‑Заступнице! Раненый, со стрелою в бедре, я уходил из‑под Хаба от скифской погони. Но моя прекрасная кобыла попала задней ногой в лисью нору и сразу потеряла быстроту. Я взмолился Деве и посвятил ей свою лошадь и пообещал еще трех белых коней, если спасусь. И совершилось чудо: кобыла сразу прибавила ходу и вынесла меня к передовым херсонесским заставам. Я понял, что моя жертва принята и Дева ко мне благосклонна. Однако загнанная кобыла пала замертво, а меня доставили в Херсонес в бреду и горячке на волах. Придя в сознание, я вызвал лучшего ваятеля города, вольноотпущенника Стратокла, и он сделал для меня вот эту лошадь из дерева взамен издохшей. Теперь я отправляюсь в акрополь, чтобы исполнить обеты.

– Ай, как это хорошо и похвально, мой друг, исполнять обеты! Ты будешь счастлив… Ведь ты еще молод! Сколько лет ты прожил на свете?

– Три гендекады!

– И не женат?

– Пока нет, отец.

Старик задумался, пожевал губами. Что‑то вспомнив, спросил:

– А кто лечил тебя, воин?

– Раб жреца Гераклида Трибалл.

– Ага… А не может ли этот варвар изгонять из тела демона тоски и бессонницы?

– Не знаю, отец. Обратись к Гераклиду, он берет недорого.

– Хорошо, иди с миром! Слава тебе, исполняющему священные обеты! Да спасет Дева город, как она спасла тебя, Бабон!

Они расстались, Херемон в сопровождении своего телохранителя заковылял влево. Бабон величественно продолжал свой путь к центру города.

Людей на площади все прибывало. Вся торгово‑ремесленная республика собралась сюда, подобно гудящему рою пчел, что сосредоточивается вокруг своей матки.

По небу мчались мутно‑серые тучи. Холодный ветер заставлял граждан плотнее кутаться в плащи и зябко позевывать, вспоминая о тепле домашнего очага. Но никому и в голову не приходило уйти домой и, лежа на кошме, ожидать событий. Городская площадь испокон веков служила тем местом, где гражданин привык быть изо дня в день. Здесь он покупал, продавал, во весь голос обсуждал свои и общественные дела. Здесь он встречался с друзьями, зачастую пил и ел на ходу, исполнял свои обязанности гражданина. Пребывание на рыночной площади, среди человеческого муравейника, было для античного грека так же необходимо, как вода для рыбы. Дом был для него всего лишь местом ночлега и складом‑хранилищем собственности, к приобретению которой он имел неудержимую страсть.

Сейчас торговли не было. Не видно было и заморских гостей. Война отпугнула их. Шли сюда для того, чтобы обсудить последние новости, узнать, что думают архонты, потребовать у властей мер по защите города от скифов.

Всем было ясно, что сегодня состоится экклезия – собрание всех граждан, хотя никто не объявлял об этом. Это разумелось само собою. Налет степняков, захват ими западных портов уже не казались, как вначале, разбойничьим предприятием. Гарнизоны портов вырезаны или бежали. Последние разъезды вернулись в город с ранеными и убитыми.

Толпой привалили кузнецы и оружейники. Они жили тем, что ковали сошники для крестьян и мечи для кочевников. Вздыхали, разводили руками, черными от железного нагара. Теперь не жди выгодного сбыта изделий. Со скифами война, а на свою городскую потребность расчеты плохие. Если городу понадобятся наконечники для копий или мечи, то он даст за них ничтожную плату, а то и даром возьмет. Кто посмел бы возразить против этого?

Интересы полиса превыше всего!

Полис требует не только устных заверений в преданности, но и готовности каждого гражданина безоговорочно пожертвовать своим достоянием, жизнью, самым дорогим, что есть у него, не требуя награды.

Крепкий дух шибанул в нос. Идут кожевники, покинув места свои у чанов на радость рабам, неожиданно получившим минуту отдыха.

Появляются запыленные шерстобиты, валяльщики сукон, портные, башмачники, золотых дел мастера, мукомолы, ваятели.

Все они владетели или компаньоны мелких мастерских, обслуживали своими изделиями значительную часть варварского населения западной Тавриды, получая взамен хлеб и сырье для своего производства.

Прошли времена, когда херсонесцы лишь посредничали в торговле между Скифией и Элладой. Сейчас они имеют свою промышленность. И в дополнение к привозным товарам на рынок идут местные изделия, иногда далеко не худшие, чем привозные. А главное, что местные мастера приспособились к вкусам туземцев. Они готовят для них узорчатые епанчи и тисненую кожу, вазы с изображением всадников, мечи с рукоятками в виде серебряных и золотых грифонов, терзающих друг друга.

Скиф охотно берет такие вещи, которые по своему виду близки его обычаям и верованиям.

– Конец торговле, – говорят мастера, – не иначе как придется надевать панцирь и снимать со стены копье!

– Что за времена настали? В прошлом году мне сломали два ребра, вот и сейчас это место болит. Нынче наверняка проломят голову.

– А у меня в амбаре ничего не припасено!

– Не забудь, что в прошлом году нам помогли понтийцы, а в этом помощи ждать не от кого.

– Это верно. Скоро зима, кто рискнет пуститься в плавание, когда навигация кончается!

Херсонесцы вздыхают. Они любят торговать, умеют работать. А вот лезть в свалку с дикими скифами, натыкаться животом на копья или получить по голове удар секирой – дело не очень веселое. Но как решат совет и народ! Если потребуется, то варвары узнают, сколь крепок строй эллинов, когда все они, одетые в железные рубашки, прижмутся плечом к плечу и выставят вперед гребенку копий. Впрочем, боги не допустят до схватки грудь с грудью! Стены города крепки и высоки!.. Херсонесцам выгоднее биться на стенах.

Если средний гражданин города, как правило, ремесленник, то более знатные граждане – оптовые торговцы, крупные собственники хлебных складов, жилых зданий и рабов.

Это их корабли ходят из Херсонеса в западные порты и обратно. Это они заключают сделки со скифскими князьями, скупают хлеб и скот и перепродают его за море. Им же принадлежат загородные виноградники, винодельни, рыбные промыслы и рабские каменоломни.

Эти двигаются медленно, чинно беседуют с откупщиками и чиновниками. На их руках блестят перстни с печатями. Их одежды чисты, однако без признаков излишней роскоши и украшений.

Демократический строй города‑государства воспитывает каждого гражданина в духе скромности и простоты. Всякое стремление быть заметным, чем‑то отличаться от других, возвыситься над другими было бы принято как вызов демократии. И никакое богатство не спасло бы такого щеголя от немилости народа. Даже члены совета и немногочисленные эсимнеты, выборные властители города, всегда старались подчеркнуть свою близость к народу и в одежде, как и в поведении, соблюдали общепринятую простоту. Они заявляли, что лишь выполняют волю народа и в любую минуту готовы сложить свои полномочия и скромно сойти с трибуны. Желание же завоевать личный авторитет, властолюбие и жажда популярности всегда могли вызвать подозрение и быть расценены как «демагогия» и попытка к подготовке единоличной тирании.

Достаточно было единодушного крика экклезии, чтобы опасного или нерадивого гражданина продали в рабство, а зазнавшегося богача раздели до рубашки и изгнали навсегда из города.

Заниматься своими делами, торговать или работать, чинно выполнять законы, жертвовать в храмы и почитать богов – вот что требовала от граждан неписаная конституция Херсонеса. Право собственности и личной свободы охранялось полисом очень ревниво, но сам полис в лице совета и народа мог лишить каждого всех благ и имущества, даже жизни, не предъявляя особых обвинений, лишь бы в этом была государственная целесообразность.

Херемон окинул мутным взглядом площадь. Толпы народа шумели и кричали, показывая руками на север. Но ни на трибуне, ни около алтаря, отгороженного от площади бронзовыми цепями, никого еще не было. Он направился к дому секретаря совета Дамасикла, председателя коллегии симнамонов, городских писцов‑секретарей.

Дамасикл, сын Афенея, из рода Гераклидов, оказался дома. Он встретил Херемона со сдержанной приветливостью, спрятав под усами снисходительную улыбку.

Их связывали общие воспоминания о незабвенных днях юности. Дамасикл был несколько старше Херемона, но сохранился куда лучше его. Он имел вид почтенный и благообразный. Ясные глаза смотрели приветливо и умно. Это был человек высокообразованный для своего времени, умевший привлекать к себе сердца окружающих. В совете он пользовался уважением и авторитетом. Народ любил его. Казалось, старость так же захотела украсить его, как обезобразила Херемона. Он не был лыс. Серебряные волосы мягкими волнами спускались до плеч. Такая же борода пышно падала на широкую грудь. Его движения были неторопливы и полны достоинства.

Греки любили красоту. Для них совершенство внешних качеств человека было божественным. Красота – это дар богов и угодна богам. Уродство, врожденное или приобретенное, – след гнева богов, и носитель его достоин презрения.

Одним из условий для тех, кто хотел занять общественную или жреческую должность, была физическая непорочность. Архонты, иереи, цари и целый ряд других выборных лиц должны были в той или иной степени отвечать этому требованию. Народ отверг бы талант, если бы его носитель был горбат или безобразен. В то же время ограниченный человек, имеющий внушительную внешность, мог быть избранным если не на магистратское место, то хотя бы на должность дежурного жреца, хранителя какой‑нибудь реликвии, или оплачиваемого статиста в религиозных церемониях.

Херемон, при всем своем богатстве и влиянии на экономическую жизнь полиса, дальше рядового члена совета и пастуха священных овец не пошел из‑за своей непредставительной внешности. На нем была печать злой насмешки богов, этих «бессмертных людей», столь же капризных, сколь и коварных.

Его хвалили за щедрость, с которой он вносил свою лепту в дело городского благоустройства, боялись и уважали, как могущественного богача, но никакая сила не помогла бы ему лично появиться на трибуне вместе с представителями городской власти. Его встретили бы непочтительным хохотом, комьями земли и гневными требованиями уйти прочь. Выбрать в вожди человека физически опороченного – значит погубить весь полис. Боги не простили бы этого.

Дамасикл же был не только внешне представителен, но умен, образован и богат. Этого было достаточно, чтобы занять одну из видных должностей в городе‑государстве.

Зная привычки своего друга детства, хозяин провел его в трапезную, где пылал камин, стояли ложа и столики.

Он хлопнул в ладоши. Вошел красивый юноша.