Глава 9. Звякнул телефон, Кристина тут же опустила глаза на бумагу и сделала вид, что ничего не слышит, а я снял трубку

Звякнул телефон, Кристина тут же опустила глаза на бумагу и сделала вид, что ничего не слышит, а я снял трубку.

– Алло?

Из мембраны донесся сильный уверенный голос человека, который привык говорить перед большим скоплением народа, дабы слышали и в задних рядах. Даже не просто говорить, а отдавать приказы.

– Владимир Юрьевич?

– Кто спрашивает? – поинтересовался я.

– Это из общества «За Родину!», – объяснили мне, но снова ни имени, ни отчества, ни фамилии. – Мы в восторге от ваших произведений!.. Ваши идеи нам очень близки, мы хотим пригласить вас на наш съезд, что через неделю. Как почетного гостя!.. Это будет освещено прессой, телевидением…

А вот этого мне и не надо, мелькнуло в голове. Да еще на съезде такой организации. Вовсе не потому, что на меня как‑то действует обамериканизированное общественное мнение, просто показавшись с правыми, вызываешь недоумение у левых, как и наоборот, и никто еще не соображает, что я сам – партия, движение, общество.

– Спасибо, – ответил я, – но…

– Никаких «но»! – запротестовали на том конце провода. – Мы вас ждем. Приходите обязательно! Мы позвоним еще за два дня, напомним день и время, а за вами пришлем машину. Мы на вас очень надеемся. Вы – выразитель чаяний нашего народа!

Я сухо попрощался, положил трубку. В чем‑то он, вообще, прав, этот звонивший. Любое общество воспринимает только тех, кто, говоря школьными фразами, как вот эти из «За Родину!», выражает мнения данного общества. Даже чаяния, как говорят еще круче и одновременно хрестоматийнее. К примеру, существовала советская власть, я ее еще застал, учился в школе, тогда мозги загадили именами великих и даже величайших писателей‑современников. О них говорили по радио, писали во всех газетах, журналах, о них издавались книги, их показывали по телевидению, у них постоянно брали интервью, они все время ездили за рубеж за государственный счет и там жаловались, как их печатают мало, зажимают, не дают хода, притесняют, «вырезают лучшие куски текста». Об этом же ходили упорные слухи по всей стране, об этом говорили дома, на работе, в городском транспорте, в кафе, театре, кино и даже на пляже. Черт, как достали эти утверждения, что «лучшее вырезано цензурой»! Как, помню, бросился читать после перестройки, что же вырезано… Идиоты авторы, так уверовали в свою гениальность и «выражаемость чаяний народа», что вернули куски, которые «вырезала цензура». Оказалось, что вырезала не цензура, а грамотные редакторы, которых отправили на пенсию с приходом рыночных отношений. А с этими вставками произведения стали намного хуже…

Так вот, рухнула советская власть, а с нею рухнули и те дутые авторитеты, что якобы боролись против власти. Казалось бы, пишите теперь вволю! Свобода!.. Так нет же, для этого нужно быть писателями, а они были всего лишь выразителями «чаяний народа». Хотел народ свержения советской власти, вот эти «писатели» и выражали эти чаяния. Рухнула власть, а эти старые чаятели – все живы‑здоровы! – никак не сообразят, что бы сейчас выразить такое, чтобы в яблочко. Увы, народ жаждет литературы. А вот здесь и облом, этого не потянут.

Точно так же и сейчас, в рыночное время, практически все новые пишущие пристроились к разным партиям, организациям, движениям, везде свои тусовки, везде кукушка хвалит петуха, везде что‑то выражают, умело приобретают симпатии «простого читающего народа», который поголовно записан в русскую интеллигенцию. Понятно, никто из подобных деловитых орлов в литературе не останется, но это им по фигу, главное – щас быть первыми, видеть свои фото и интервью на первых страницах газет и журналов, видеть себя по ящику, раздавать автографы, хапать и хапать повышенные гонорары, тусоваться в Интернете.

Коричневая шапка кофе начала подниматься, Барбос учуял запах, пришел и рухнул возле своей миски. Это на Западе пьют кофе с нифигом, что значит – без сахара и кофеина, а у меня должен быть и крепчак, и сахару три ложки, и в придачу увесистый бутерброд с салом… ну ладно, я ж теперь москаль, обойдемся без сала, зато бутерброд должен быть таким, чтоб заметно напрягался бицепс. А какой человек не поделится с собакой, это ж не другому человеку отломить.

Из комнаты донесся звонкий голос:

– Кофе в такую жару?

Зараза, она даже такую фразу ухитряется произнести настолько сексуально, что я не только за долю секунды успел забросить ее загорелые ноги на мои белые плечи, но и… нет, почти не дрожащей дланью смахнул это дияволово видение, переставил джезву с плиты на стол, поинтересовался:

– Вы, конечно, отказываетесь?

За окном раскаленное небо, прямо плавится от зноя, обнаженные плечи Кристины искрятся, как металл в раскаленном горне, кровь моя снова забурлила, запенилась, стараясь сломить преграды, воздвигнутые жалкими интеллектом и волей. Лицо ее в тени, но голос прозвучал ворукюще‑призывно:

– Ох, как вы размечтались, Владимир Юрьевич!.. Я от ваших предложений не откажусь. Все исполню.

Я снял с полки две чашки.

– Я пью с сахаром. А вы?

– Конечно, с сахаром, – ответила она. – А как иначе? Женщина должна быть сладкая.

– Но не до приторности, – буркнул я, и Кристина мгновенно посерьезнела, даже фигура как‑то сразу стала менее вызывающей. – Сколько ложек?

Она смерила взглядом чашку, а я пью кофе из чайных, в то время как чай – из компотных.

– В такую… три.

Не придется запоминать, подумал я. Я тоже кладу всегда три.

Кристина рассматривала меня серьезно и внимательно.

– Неприятности?

– У меня? – удивился я.

– Мне показалось… что последний звонок вас чем‑то расстроил.

Я отмахнулся.

– Ничуть. Просто люди не понимают, что меня нет.

Она вскинула брови, взгляд ее пробежал по мне сверху донизу, потом снизу доверху. Причем она ухитрилась неторопливо раздеть глазами, после паузы снова одеть, лишь тогда поинтересовалась со смешком:

– А что же есть?

– Мои книги, – ответил я.

Она не стала задерживаться, допила кофе, сама ополоснула чашки и моментально исчезла, словно просочилась сквозь стену. Я хотел проводить хотя бы до лифта, но она заявила, что у нас отношения работодателя с нанятым работником, а это не подразумевает, даже напротив – исключает всякие признаки ухаживания мужчины за ах‑ах‑ах слабой и беззащитной.

После ее ухода я задвинул засов, обернулся и содрогнулся от вида сразу потускневшей квартиры. Должна бы, наоборот, осветиться: Кристина своей красотой, молодостью, блеском – затмевала, но поди ж ты… Мебель из оранжевой, под цвет Барбоса, стала почти серой, люстра светит тускло, как будто перегорела половина лампочек, по углам сгущаются темные тени, там зло, даже Зло, входы в другие миры. Или выходы.

Как она сказала, зараза, при прощании: «Еще один день оказался напрасной тратой макияжа!..» Так вздохнула, что я чуть было не оставил ее на ночь. Чтоб, значится, расходы на макияж себя оправдали. Хотя не уверен, что она им вообще пользуется. Такую свежую кожу никаким макияжем не сымитируешь!

– «Последняя цитадель», – сказал я громче обычного.

Комп замигал, тут же открыл файл, протестировал, доложил, что хоть щас готов делать с ним, что угодно, хоть стереть. Итак, сказал я себе, вернемся к своим баранам. Или к одному барану, то есть себе. Ишь, слюни распустил, урод. А кто работать за тебя будет? Кто осчастливит человечество шадервом? Пока что умных мыслей – вагон и маленькая тележка, но реализации не видно.

– Спи, Барбос, спи, – сказал я. – Говорят, литераторы больше работают по ночам… Придется проверить, получается ли у этих придурков что‑то стоящее…

Буквы никак не желали складываться в слова, а слова в осмысленные фразы: перед глазами все еще стоит Кристина, в черепе звучит ее голос, слышу даже запах ее духов… нет, это аромат ее свежей нежной кожи.