Русское общество и революционный террор

В порядке отступления уместно здесь коснуться вопроса, какова была реакция на террор не в радикальном студенчестве или в рабочих кружках, вовлеченных в революционную и со­циалистическую пропаганду, — а в широких кругах общества, и либеральных, и даже далеких от либерализма. Материалы по этому вопросу должны пролить свет на ту психологическую ат­мосферу, в которой приходилось действовать либералам. И. И. Петрункевич в своих воспоминаниях останавливается на отношении к цареубийству 1 марта в провинции. Он пишет: «В Смоленске рассказывали, что когда весть об убийстве импе­ратора (Александра Второго) была вечером получена в обще­ственном клубе, в первую минуту публика была ошеломлена и как бы оцепенела, но спустя несколько минут, кто-то из играю­щих обратился к своему партнеру: «ваш ход», игра продолжа­лась, и внимание сосредоточивалось не на всероссийской тра­гедии, а на картах»... «Может быть, некоторые возразят, что это выдумка и клевета, — продолжает Петрункевич. — Ни­чуть. Разве это не похоже на бал у французского посла во вре­мя коронационных празднеств, спустя несколько часов после гибели многих тысяч людей на Ходынском поле в Москве?»⁵ Речь идет о Ходынской катастрофе во время коронации Ни­колая II-го.

Это отношение не только к политическому террору, но и к цареубийству отразилось и в письме Исполнительного Коми­тета Народной Воли к Александру Третьему (от 10 марта 1881 г.), решившегося утверждать, что «даже такой факт, как цареубийство, вызывает в огромной части населения — радость и сочувствие! Да, Ваше Величество, не обманывайте себя от­зывами льстецов и прислужников. Цареубийство в России очень популярно».

Интересна в этом отношении запись из «Дневника» А. С. Суворина за 1887 год. Он передает свой разговор с Ф. М. До­стоевским в день покушения Млодецкого на Лорис-Меликова (20 февраля 1880 г.), разговор о политических преступлениях и о взрыве в Зимнем дворце.

«Достоевский остановился на странном отношении обще­ства к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним отно­ситься.

— Представьте себе, говорил он, что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину». Мы это слышим... Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтобы он арестовал этих людей? Вы пошли бы? (спрашивает Достоевский Суво­рина).

— Нет, не пошел бы.

— И я бы не пошел. Почему?.. Причины—прямо ничтож­ные. Просто — боязнь прослыть доносчиком... Напечатают: До­стоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена... Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас все ненормально, — оттого все это происходит, и никто не знает, как ему поступить... Я бы на­писал об этом... (Но) у нас о самом важном нельзя гово­рить».⁶

Такое же отношение к террору сохранялось в русском обществе и два десятилетия спустя. В своих воспоминаниях И. В. Гессен рассказывает, что в апреле 1902 года в вечер,

когда Балмашев убил министра внутренних дел Сипягина, он, Гессен, встретился в фойе театра с Щегловитовым. «Поздо­ровавшись, Щегловитов спросил: Ну, что вы скажете? Я ответил: — Конечно, это ужасно. Но он перебил меня: — Ужасно, ужасно! Но поделом вору и мука!... В высших бю­рократических сферах острили, что желание Сипягина уви­деть перед смертью государя объяснялось желанием сооб­щить секрет приготовления какого-то салата, очень нравив­шегося царю».⁷ А ведь Щегловитов был не только министром юстиции, но на этом посту был вдохновителем дела Бейлиса и одно время председательствовал в Союзе русского народа.

Если убийство Сипягина не вызвало в обществе особого резонанса, — личность убитого министра была незначитель­ная, — то зато удавшийся террористический акт против Плеве был встречен с большим сочувствием в самых широких кру­гах. «Радость по поводу его убийства была всеобщая», — от­мечает П. Н. Милюков в своих «Воспоминаниях»,⁸ а И. В. Гес­сен, подтверждая, добавляет несколько новых штрихов к это­му событию. «Как ни ужасно, — пишет он, — но убийство Плеве у всех вызвало вздох облегчения, а у многих радость, и, пожалуй, прежде всего в рядах самой бюрократии, непосред­ственно знавшей и чувствовавшей, что, как выразился Крыжановский, с Плеве никакого дела иметь нельзя было». А Крыжановский был сам весьма реакционно-настроенный чело­век, которому приписывается, между прочим, идея «третье-июньского переворота», совершенного Столыпиным после раз­гона 2-ой Государственной Думы.

Неудивительно, что при той психологической настроен­ности в пользу террора, которая характеризует русское обще­ство еще в начале 20-го века, — накануне первой революции, — скрытые или явные симпатии к террору окрепли после 9 ян­варя 1905 года. Тот же Гессен, который тщательно старается регистрировать общественные проявления того времени, де­лится некоторыми «анекдотами», складывавшимися на фоне политического убийства Каляевым великого князя Сергея Александровича в Москве.

«Великого князя разнесло на куски, оторвало голову, камни обрызганы были мозгами, и тем не менее, несмотря на весь ужас убийства, оно подало повод к новым остротам. В доме одного профессора в Москве я тогда услышал фразу:

«Пришлось все-таки раз и великому князю пораскинуть моз­гами».

В Москве пользовался тогда успехом анекдотический го­родовой, который на вопрос старушки, кого убили, ответил:

«Проходи, проходи, убили, кого надо!» Что уж в самом деле сетовать на общество, когда в день убийства Сергея Алек­сандровича в Петербурге состоялся обед, а после обеда царь и Александр Михайлович занимались борьбой, стараясь друг друга столкнуть с дивана»...⁹

Цареубийство 1 марта, к которому отнеслись равнодушно и даже сочувственно одни, вызвало в других, тоже либераль­но-настроенных кругах, подлинную панику и поспешный от­каз от конституционных иллюзий. Недавно еще числившийся в красных А. Суворин превратил «Новое Время» в откровен­ный порт-пароль реакции. Другой красный Катков прославил­ся крутым поворотом направо и призвал общество к послу­шанию: «Прошу встать! Правительство пришло!» Борис Чи­черин, один из столпов консервативного либерализма, под­держивал правительственную акцию расправы с революцион­ной «бандой» и свои конституционные чертежи перечеркнул законопослушной идеей «приобщения выборных от дворян­ства и земства к Государственному Совету». А Лев Тихомиров, один из вдохновителей цареубийства в Народной Воле, если не сам цареубийца, — в своей стоградусной эволюции «каю­щегося террориста» докатился до поста редактора оголтело-правых.«Московских Ведомостей». Началась эра Победонос­цева, не прекратившаяся и с новым царствованием, когда Ни­колай II, на которого одно время либералы возлагали прекраснодушные надежды, но который обескуражил обще­ство и обессмертил себя приглашением делегации земств оста­вить навсегда «бессмысленные мечтания» о конституции в России.

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла...

Он дивным кругом очертил

Россию, заглянув ей в очи

Стеклянным взором колдуна...

(А. Блок).

4. ВРОЗЬ ИДТИ, ВМЕСТЕ БИТЬ

В создавшейся политической обстановке либеральная мысль лишилась последней надежды на то, что Россия распо­лагает возможностью вступить на путь мирного, западного, парламентского развития. В 90-х годах цвет либеральной ин­теллигенции радикализировался в своих политических требо­ваниях. Повидимому, для России не было иного пути, как пути революции, — и сближение с лагерем революции стало для либерализма неизбежным. Времена были другие: не нео-народничество, а марксизм и шедшее под его знаменем молодое ра­бочее движение, как магнит, притягивали к себе симпатии ли­беральных кругов. Молодое поколение либералов нашло свое политическое самоопределение в марксизме, ставшем власти­телем дум русского общества, — в направлении, казалось, от­крывавшем выход из тупика, куда загнал Победоносцев с сво­им планом «подморозить» Россию.

Что, собственно, привлекало в марксизме представителей русской общественной мысли 90-х г.г.? Об этом рассказывает С. Л. Франк в своей биографии П. Б. Струве.¹⁰ Марксизм «был новой политической доктриной и политическим движением и вместе с тем новым общим направлением русской мысли... В этом качестве он был первым последовательным западниче­ством в России, тогда как прежние западники, начиная с Гер­цена, оставались как бы «славянофилами» в области социаль­но-экономической, мечтая... об особом, отличном от Западной Европы, пути развития России». Н. А. Бердяев в «Самопозна­нии» в более широком аспекте подает марксизм, как новое кредо широких кругов интеллигенции. «В конце 90-х годов образовалось марксистское течение, которое стояло на гораздо более высоком культурном уровне, чем другие течения рево­люционной интеллигенции. Это был тип мало похожий на тот, из которого впоследствии вышел большевизм... В марксизме меня более всего пленил, — пишет Бердяев, — историософический размах, широта мировых перспектив. По сравнению с марксизмом старый русский социализм мне представлялся яв­лением провинциальным. Марксизм конца 90-х годов был не­сомненно процессом европеизации русской интеллигенции, приобщением ее к западным течениям, выходом на большой простор».¹¹

П. Н. Милюков в своих воспоминаниях говорит очень ску­по о своих политических настроениях в эту эпоху. Некоторую дань увлечению марксизмом он, однако, отдал. Известно, напр., что его предисловие к «Очеркам по истории русской культу­ры» признавало положительное значение применения к изуче­нию истории методов «экономического материализма» (т. е. марксизма), а в статье в «Совр. Записках», посвященной боль­шевистскому историку Покровскому, Милюков вспоминал:

«Мы вместе пережили полосу увлечения «экономическим ма­териализмом», жаждали его применения к русской истории». Но, рассказывая в воспоминаниях о своем аресте в 1901 году в Петербурге, Милюков не упоминает о своей причастности к одной нелегальной социал-демократической попытке тех лет. Ева Бройдо в «Летописи революции», в статье о группах «Со­циалист» и «Рабочая библиотека», существовавших в 1899-1901 г.г., рассказывает, как участники этой группы обратились за литературным содействием к ряду сочувствующих, в том числе и к П. Н. Милюкову. «Милюков писал какую-то брошю­ру (не помню, на какую тему). Он был арестован одновремен­но с нами 29 января 1901 г. При обыске, как говорили, у него была взята эта рукопись, и ему было предъявлено обвинение в участии в «Рабочей Библиотеке» (издания которой печата­лись в нелегальной типографии, проваленной провокатором Гуровичем, который был связан с П. Б. Струве и другими ини­циаторами издания марксистского журнала «Начало»).¹²

Если признать случайным и эпизодическим участие Ми­люкова в тех или иных начинаниях марксистов, — то в отно­шении ряда деятелей, игравших видную роль в русском либе­ральном движении в начале 20 века, — надо сказать, что одно время они были активными и даже руководящими фигурами в марксизме и в социал-демократии. Особенно связан был с но­вым течением П. Б. Струве, — автор манифеста 1898 г. о воз­никновении РСДРП, участник совещания в Пскове совместно с М. И. Туган-Барановским, положившего начало с.-д. газете «Искра» под редакцией триумвирата «молодых»: Ленина, Мар­това, Потресова и «стариков» из группы Освобождения Труда:

Плеханова, Аксельрода и Веры Засулич, и в «Искре» Струве напечатал несколько статей. Еще раньше в 1896 г. Струве вхо­дил в делегацию русской социал-демократии на Лондонском международном социалистическом конгрессе, а в 1897 г. в за-

граничном «Работнике» он писал о петербургской стачке тек­стильщиков. Словом, Струве был ряд лет — «свой» в марк­систском лагере, даже тогда, когда он стал бернштейнианцем, ревизионистом.¹³

Тем не менее, несмотря на марксизм Струве и его друзей, для представителей социал-демократии с самого начала было ясно, что тут речь идет о двустороннем договоре, о соглаше­нии двух групп. В начале 1901 года переговоры со Струве про­должались заграницей между группой «Искры» и «Зари» — с одной стороны, и «группой демократической оппозиции «Свобода» — с другой. «Свободу» представляли П. Б. Струве и В. Я. Богучарский. «Предметом договора служило издание «общеполитического приложения» к «Заре» под названием «Современное Обозрение», которое должно было выходить под совместной редакцией представителей обоих договариваю­щихся сторон. Проект соглашения написан Г. В. Плехановым от имени редакции «Зари» и П. Б. Струве — от имени «демо­кратической оппозиции». Стоит остановиться на содержании этого проекта, — одного из первых соглашений между социа­листами и либералами в ту эпоху. «Этот исторический доку­мент, — подчеркивает А. Н. Потресов, — остается неоцени­мым свидетелем того положения вещей, которое вынуждало либеральную демократию — при ее политическом дебюте — делать попытку создать общую с революционным марксизмом литературную трибуну и искать опоры... в социал-демокра­тии».

Плеханов в своем проекте подчеркивал, что «социал-демократия всегда готова по мере своих сил поддерживать всякое, более или менее прогрессивное движение, направлен­ное против существующего у нас порядка... Сознательные русские с.-д. всегда твердо держались того убеждения, что (революционные и оппозиционные) элементы должны идти рядом и поддерживать друг друга там, где речь идет о борьбе с общим врагом». Далее говорится, что необходимое для по­беды над старым порядком соглашение, втягивая в дело «ле­гальную борьбу т. н. общества»... «составит собою политиче­ски необходимое и давно желанное дополнение к революцион­ной деятельности социал-демократии»...

Более подробно следует, — к характеристике левых, ра­дикальных тенденций в русском либерализме, — процитиро-

вать часть договора, написанного Струве. В нем автор уже не выступает ни как марксист, ни как представитель рабочего движения. Можно сказать, что эволюция Струве и его политическое самоопределение от марксизма к либерализму нахо­дит тут довольно отчетливое выражение. Но в этом документе Струве отражает настроения тех кругов либерализма, которые отдают себе отчет, что интересы успешной борьбы с самодер­жавием требуют союза либеральной оппозиции с социал-демократией.

«Желая служить делу широкой общественной пропаганды идей свободы, — читаем мы в проекте Струве, — мы не задаемся выра­боткой какой-либо партийной программы, предрешающей в деталях то или другое политическое устройство нашей многоплеменной и многоязычной страны... Наше внимание будет одинаково уделено и нелегальной, т. наз. «революционной» борьбе и всем фактически осуществляемым и возможным попыткам — бороться с суще­ствующим политическим порядком вещей на его собственной почве. Мы наперед заявляем, что одной из главных задач литературного предприятия будет — политически осмысливать легальную борьбу с— превосходно организованным самовластием бюрократии... Все больше и больше укрепляющееся и у русской оппозиции и у... пра­вительства убеждение в неразрывной исторической связи между т. н. легальной и культурной деятельностью и деятельностью, прямо и открыто направленной на изменение существующего политиче­ского порядка, является на наш взгляд важнейшим приобретением политического сознания за последнее время... Мы не отвергаем в легальной общественной деятельности неизбежности известных компромиссов, но мы будем признавать только те компромиссы, которые диктуются неуклонным стремлением скорее и прочнее за­воевать для русского человека условия достойного политического существования. За этими пределами практичность переходит в нравственно презренную и политически опасную беспринципность... Наконец, мы считаем нужным подчеркнуть, что мы так же, как и соединившаяся с нами для общего дела соц.-дем. группа, признаем первостепенное политическое значение и призвание русского рабо­чего движения. В нем политическая мысль интеллигенции нашла себе могучего союзника, с ростом которого отныне неразрывно связаны судьбы политической свободы в России. Мы рассчитываем, что "Современное Обозрение» встретит сочувствие и поддержку со стороны всех оппозиционных элементов. Задача его — соединить все эти элементы в одном литературном предприятии, в теснейшем союзе с единственной организованной силой русской оппозиции, социал-демократией».¹⁴

А. Егоров (Мартов) рассказывает, что «договор был уже подписан, но арест Струве и его высылка замедлили осу­ществление плана» соглашения между с.-д. «Искрой» и ли­беральной оппозицией. Но были и другие причины, сорвав­шие договор, — в первую очередь к этим причинам надо от­нести политическое оформление земского движения в 1901-02 г.г. Некоторое значение в этом отношении имел бур­ный рост студенческого движения в стране. А 1 июля 1902 г. в Штутгарте под редакцией П. Б. Струве стало выходить «Освобождение» — либеральное движение обзавелось своим собственным органом печати, — заграничным, нелегально на­правляемым в Россию по разным адресам (в том числе и в адреса всех губернаторов).

Год спустя — в июле 1903 г. заграницей была основана и организация, объединявшая земцев и радикальную интел­лигенцию, — Союз Освобождения. На совещаниях в Шафгаузене и Констанце участвовали наряду с представителями земского движения И. И. Петрункевичем, Ф. И. Родичевым, кн. Д. И. Шаховским, кн. Петром Д. Долгоруким и др. пред­ставители радикальной, левой интеллигенции, — среди кото­рых было немало недавних социал-демократов, как П. Б. Струве, С. Н. Прокопович, Е. Д. Кускова, Н. А. Бердяев, С. Л. Франк и др.¹⁵ Впоследствии в Союз Освобождения включи­лись и будущие народные социалисты — Н. Ф. Анненский, В. А. Мякотин, А. В. Пешехонов, В. Г. Короленко. Как мы видим, либеральная организация начала нового века в ка­кой-то мере была ориентирована налево.

Это сказалось и в первых выступлениях журнала «Осво­бождения». В № 1 журнала редакция (устами Струве) воз­вещала: «Пусть национальное освобождение будет открыто провозглашено общим делом отцов и детей, революционеров и умеренных. Пусть насилию, унижающему наш народ и из­вращающему нашу жизнь, будет брошен в лицо соединен­ный вызов, будет противопоставлена единая борьба. Такого вызова оно испугается, перед такой борьбой оно не устоит». В том же номере «Освобождения» появилась за подписью «сс» (П. Н. Милюков) декларация русских конституциона­листов, написанная автором в имении Машук, принадлежав­шем Петрункевичу в Тверской губернии. Милюков призывал единомышленников отказаться от лозунга Земский Собор и

выдвинуть на своем знамени лозунги всеобщего голосования и социальных реформ. Вскоре было признано и «принуди­тельное отчуждение помещичьей земли».

Несмотря на разрыв переговоров с социал-демократией, в тактике «Освобождения» продолжала доминировать ориен­тация на сближение с революционным движением. В № 5 «Освобождения» мы читаем: «Если в России оппозиция счи­талась крамолой, то это значит, что в России нет крамолы, а есть только оппозиция. Никакого хаоса и никакой анархии революционное движение не может создать. Либерализм должен признать свою солидарность с т. н. революционным направлением». А в «Листке Освобождения» (№ 17) эта солидарность получает конкретное выражение: «Действия различных революционных и оппозиционных партий, как рус­ских, так и заграничных (т. е. эмигрантских), будут коорди­нироваться». В одном из следующих номеров «Освобожде­ния» Струве писал, как бы возвращаясь мысленно к перего­ворам с «Искрой» и «Зарей» в 1901 году: — «Русскому ли­берализму не поздно еще занять правильную позицию — не против социал-демократии, а рядом и в союзе с нею».

С точки зрения социал-демократии, однако, уже было поздно. На том 2-м съезде РСДРП осенью 1903 года, где произошел исторический раскол на меньшевиков и больше­виков, — протянутая рука либералов из Союза Освобожде­ния не встретила ответного пожатия. По предложению Пле­ханова и Ленина (при возражениях Мартова) была принята специальная резолюция о журнале «Освобождение», в ко­торой съезд «настоятельно рекомендует всем товарищам об­ращать в своей пропаганде внимание рабочих на антирево­люционный и противопролетарский характер того направле­ния, которое выразилось в органе г. П. Струве».¹⁶ Таким образом, готовность «Освобождения» сохранить союз с со­циал-демократией оказалась обреченной.

И, действительно, когда осенью 1904 года для оппози­ционных и революционных групп созрела возможность «ко­ординации», о которой писало «Освобождение», и в Париже была созвана конференция «революционных и оппозицион­ных партий российского государства», — на ней Союз Осво­бождения встретил в качестве партнеров — эсеров, финских активистов, поляков, — обе с.-д фракции, меньшевики и

большевики, уклонились от участия на этой конференции. Союз Освобождения был представлен кн. Петром Долгору­ким, П. Б. Струве, В. Я. Богучарским и П. Н. Милюковым, — последний участвовал под псевдонимом Александров, — что потом было раскрыто в Государственной Думе Столыпиным по донесению Ратаева, осведомителем которого на конферен­ции был Азеф. Об этой попытке «координации» по существу распространяться не стоит, — ибо от конференции у деяте­лей Союза Освобождения во всяком случае осталось чувство неловкости, когда выяснилось, что за кулисами ее действо­вали авантюристские элементы, к тому же свои революцион­ные планы намечавшие при содействии японцев (ведь дело было в русско-японскую войну)...

5. ЛИБЕРАЛЫ «УГОВАРИВАЮТ» РЕАКЦИЮ

Этой формулой можно было бы покрыть тактическую линию генерального штаба русских либералов от канунов первой революции 1905 года — через полосу думского пар­ламентаризма и первую мировую войну — до взрыва второй революции — в феврале-марте 1917 года. Это был период политической истории — бурный и противоречивый, ката-строфический, зигзагообразный. Начался он с убийства Пле­ве. Милюков в своих воспоминаниях пишет: «Плеве, который боролся с земством, устраивал еврейские погромы, преследо­вал печать, усмирял порками крестьянские восстания, давил репрессиями первые проявления национальных стремлений финляндцев, поляков, армян... Он, который сказал Куропаткину: чтобы остановить революцию, нам нужна маленькая победоносная война».¹⁷ Плеве был убит социалистами-рево­люционерами, и он, этот последний временщик самодержавия, уже не мог собственными глазами убедиться в том, как вся его охранительная политика привела к обратному результату и оказалась водой на мельницу революции.

Политические последствия ухода со сцены Плеве ска-зались очень быстро. Началась «оттепель», объявлена была политическая.«весна». Ее открыли земские съезды, банкет­ная кампания интеллигенции. Поражения на фронте войны с Японией, вслед за студенческим (1901), крестьянским (1902)

и рабочим (1903) движением предыдущих лет, оказались яр< кими зарницами, предвещавшими революцию. Либеральное движение к концу 1904 года консолидировалось и кристалли­зовалось. По мере его углубления и выхода на историческую авансцену, по мере роста его популярности в широких кругах интеллигенции, среди представителей свободных профессий, — шел процесс и его политической дифференциации. Этому содействовали новые органы печати, и новые, свежие голоса, неожиданно зазвучавшие в стране, — яркие провозвестники надвинувшейся уже вплотную революции. 9 января 1905 г. открывает ее первую, причудливую, почти фантастическую страницу, когда на улицы Петербурга с петицией, формули­ровавшей политические требования народа, вышли многоты­сячные массы рабочих под руководством главы легальной организации, созданной при поощрении властей, священника Гапона (как оказалось, связанного с Департаментом полиции). Запуганный царь, под влиянием ограниченных разумом совет­ников, ничего умней не придумал, кроме расстрела рабочей демонстрации, — одновременно расстреляв картечью и по­следние монархические чувства в народе.

Еще до начала первой революции, в ноябре 1904 года умеренные, консервативные земцы получили возможность при­ступить к переговорам с правительством. Возможно, что ини­циатива переговоров шла сверху, из растерявшихся придвор­ных и министерских кругов, но это дела не меняло, — ибо попытка убедить правительство пойти на уступки, вступить на путь реформ и была генеральной тактической линией влия­тельной фракции либерально-настроенных земцев. С. Ю. Вит­те, как известно, выбрал для переговоров представителей уме­ренных земских элементов Д. Н. Шилова, Н. Н. Львова, А. И. Гучкова, гр. Гейдена и др. Сменивший Витте на посту премьера П. А. Столыпин, — это уже было в период 1-ой Государствен­ной Думы, когда девятый вал первой революции уже был по­зади, — продолжал переговоры тоже преимущественно с уме­ренными либералами.

Как известно, целью переговоров явилось вхождение в состав правительства представителей общественности. Послед­ние, как правило, если не ставили прямых условий, то всегда обуславливали свое вхождение в правительство теми или дру­гими политическими аргументами. Как в 1904 г., так и в 1905

и 1906 годах, т. е. на всех этапах переговоров, представители либералов стремились "уговорить» реакцию пойти навстречу требованиям страны, дать конституцию, созвать народных представителей, положить предел царящему — не без админи­стративного восторга — произволу, наконец, дать амнистию политическим заключенным и ссыльным, и этими прелиминар­ными мерами предотвратить и обуздать революцию.

Переговоры оказались бесплодными. Ни одного из самых умеренных партнеров ни Витте, ни Столыпину не удалось пе­ретянуть на свою сторону. Слово «конституция» нельзя было даже произнести, — ибо царь поставил это слово под запрет. От кандидатуры давно скомпрометированного П. Н. Дурново, как министра внутренних дел, в сферах ни за что не хотели отказаться, — между тем с ним идти в правительство никто из самых консервативных либералов не считал возможным. Картина переговоров с представителями земского съезда в Петербурге 6-9 ноября 1904 г., окончившихся в ничью, бук­вально повторилась осенью 1905 года по свежим следам все­общей октябрьской политической забастовки, вырвавшей ма­нифест 17 октября. Опять приглашались умеренные либералы, Шипов, будущий октябрист, а сейчас «конституционалист по высочайшему повелению», Гучков, граф Гейден, — последне­му принадлежит тонкое определение той роли, которая отво­дится представителям общественности: «Нас приглашают на роли наемных детей при особах легкого поведения», — вполне понятно, что никто на такие «роли» не склонен был пойти.

Неискренность, «уклончивость» манифеста 17 октября была очевидной, хотя «правда, Победоносцева за нею уже больше не чувствовалось», — пишет об этом времени Милю­ков в своих воспоминаниях.¹⁸ Он говорит о «двусмысленности обещаний» и об отсутствии серьезных политических гарантий. Но, приводя слова Милюкова, мы тем самым передвигаемся от консервативных либералов — к либералам радикальным. Ми­люков — ведь это недавно еще Союз Освобождения, Париж­ская конференция с эсерами, Союз союзов, сыгравший круп­ную роль в организации октябрьской всеобщей забастовки 1905 года. Тем не менее Милюков в этот переломный момент в русском либерализме уже представлял собой «центр», — левое крыло освободительного движения передав т. н. «Боль­шой петербургской группе», где действовали Е. Д. Кускова,

В. Я. Богучарский и др. Но к этому времени уже повелительно назревала необходимость перехода от нелегальной организа­ции Союза Освобождения — к образованию легальной поли­тической партии русского либерализма — «к открытой поли­тической партии в европейском смысле слова». В октябре 1905 г. возникла конституционно-демократическая партия (ка-де), которую и возглавил Милюков. С этого момента про­исходит существенная эволюция и роли либерального «цен­тра». От некогда формулированной Струве тактической за­дачи: «не против социал-демократии, а рядом и в союзе с нею» уже абсолютно ничего не осталось. Либеральная политика пе­реходит к совершенно новым задачам: она ведет переговоры с правящими кругами о власти, — точнее, — она «уговари­вает» реакцию...

На долю П. Н. Милюкова выпала эта задача еще за не­сколько лет до того, как были призваны на предмет перего­воров умеренные земцы, на заре его политической деятельно­сти. В своих воспоминаниях он передает эпизод, как, сидя в заключении в петербургских «Крестах» (1902 год), он был вызван неожиданно к Плеве. «Он спросил меня в упор: что я сказал бы, если бы он предложил мне занять пост министра народного просвещения... Я ответил, что поблагодарил бы, но, по всей вероятности, от него бы отказался... — Почему же? — Потому, что на этом месте ничего нельзя сделать. Вот если бы ваше превосходительство предложили мне занять ва­ше место, тогда я бы еще подумал»19. Разумеется, продолже­ния переговоров, — если это были переговоры, а не так ска­зать проба пера, — не было.

Но в последующие годы Милюкову, уже признанному ли­деру легальной либеральной общественности, пришлось не­сколько раз вести переговоры и с Витте, и с Столыпиным, и — совершенно секретно — с Ф. Д. Треповым, — хотя и не занимавшим поста премьера, но бывшим представителем «вто­рого», настоящего правительства (при царском дворе).

В своих материалах «К истории русского лжеконститу­ционализма» Милюков прослеживает различные стадии пере­говоров в 1905-06 г.г., в которых участвовали преимуществен­но умеренные, земские представители общественности, — и приходит к выводу, что все попытки «уговорить» реакцию оказались фатально обреченными в сложившейся обстановке.

Он пишет: «По поводу записок Д. Н. Шилова было недавно высказано предположение, что если бы русская интеллигенция оказалась более уступчива и если бы старое земство сыграло роль умеренного центра... то весь ход русских событий мог бы сложиться иначе. Не буду отрицать вредных последствий ин­теллигентского максимализма... Но ведь власть не могла сго­вориться не только с максималистами»20. Он продолжает под­бивать итоги: «Только государственное предвидение могло предупредить надвигавшуюся катастрофу. В рядах обществен­ности это предвидение вовсе не было уж такой редкостью... Но предостережения наткнулись на... толщу непонимания и закоренелых предрассудков... Самая элементарная интрига царедворца легко одерживала верх над государственной про­ницательностью... Серьезный компромисс был невозможен, а несерьезный — бесполезен»^21.

В этом было все дело: царь и его приближенные, — а именно они, — а не Витте или Столыпин, — были решающими инстанциями в период переговоров. Они не искали сколько-нибудь серьезного компромисса ни со страной, ни с обществен­ностью, — ни до манифеста 17 октября, ни после него. Подъ­ем общественного движения вызвал оторопь в придворных и бюрократических кругах, оторопь сменилась испугом, когда в освободительном движении стали брать верх революционные и социалистические течения. Перед натиском октябрьской всеобщей политической забастовки, явившейся кульминацион­ным пунктом национальной революции, царь и правительство устоять не могли и вынуждены были уступить. Однако, мера этих уступок и степень их серьезности находились в зависимо­сти от дальнейшего хода событий.

Не столько политическим сознанием или расчетом, сколько инстинктом самосохранения руководствовался старый порядок, когда, наблюдая нараставший разлад и распад в ла­гере революции и оппозиции, стал довольно стремительно брать назад или лишать всякого содержания сделанные уступ­ки. Переоценивая свои силы и возможности, революция своей политикой в Совете рабочих депутатов, нерасчетливой практи­кой всеобщих забастовок, заранее обреченных на провал, и всем трагическим развитием, приведшим к краху московское декарбьское восстание, революция не только изолировала ра­бочие и социалистические круги, не только оттолкнула от се-

бя симпатии либеральных кругов и вырыла пропасть между собою и обществом, — революция как бы сама вскормила и окрылила реакцию.

Левое крыло либерализма, еще ориентировавшееся на со­глашение с революционным движением, как бы лишилось по­следних политических аргументов в пользу этой ориентации. Правое крыло и центр либерализма перед лицом надвинув­шегося «Ахеронта» слева (мифологической адской реки, вол­ны которой грозили затопить все и вся...) и предчувствуя от­ветное наступление «Ахеронта» справа, — разнузданных и осмелевших черносотенных банд, уже на другой день после манифеста 17 октября устроивших под руководством полиции массовые погромы евреев и интеллигенции, — продолжали свою безнадежную и обреченную работу по «уговариванию» реакции.

Поправение либерализма несколько позже получило свое яркое выражение в выступлении семи смиренных либералов в сборнике «Вехи», духовным вождем которого явился тот же П. Б. Струве, который в 90-х годах примкнул к социал-демо­кратии. Вместе с группой бывших марксистов, Бердяевым, Булгаковым, Франком и др. он не только попытался возродить направление «консервативного либерализма» времен Б. Н. Чичерина, — но наиболее отчетливо обнаружил стремление к сговору с правительством П. А. Столыпина, с его политикой жестокого усмирения революции, с его великодержавными им­периалистическими тенденциями. В сборнике «Вехи» разоча­рование в освободительном движении приняло весьма экстре­мистские формы, выражаясь в пересмотре идейного наследия... Петра Великого и, конечно, Белинского и в «благословении» власти, оградившей вехистов от разлива революционной сти­хии. «Центр» либерализма так далеко не шел. Напротив, Ми­люков и Петрункевич провели решительное размежевание с кругом идей, одушевлявших участников сборника «Вехи». Разгон 1-ой и 2-ой Государственных Дум убедил всех, что курс на реакцию взят твердый, и попытки умеренных либера­лов удержать Столыпина от разгона 2-ой Думы, — бесплод­ные попытки перебросить мост к правительству, «уговорить» его, добиться от него какого-нибудь компромисса с Думой, — засвидетельствовали лишний раз обреченность всей полити­ки правого крыла либералов.

Вот как подвел итоги русского лжеконституционного раз­вития один из правых кадетов, В. А. Маклаков, — один из тех, кто в переговорах с П. А. Столыпиным в последний раз до войны пытался «уговорить» реакцию, чтобы избежать реци­дива революции и обеспечить для России мирное, парламент­ское направление. «Во 2-ой Думе, — писал он, — начала... намечаться та объективно необходимая комбинация «прогрес­сивного блока», которая одна могла реформировать Россию без потрясений и изменить ее облик, сохраняя в ней и порядок, и преемственность государственной власти... Для той кучки, которая хотела, чтобы государство служило только их ин­тересам,... Первая Дума, против своего желания, вела все-таки нас к революционному взрыву, вторая же (Дума) могла от него Россию избавить. После ее неудачи все пошло по иному. Третья Дума компрометировала и Столыпина, и октябристов. Несмотря на внешний успех конституционного строя и свя­занный с ним расцвет экономической жизни, она вела к возоб­новлению старой борьбы власти и общества. Это обнаружи­лось в 4-ой Думе. И при третье-июньском законе результат выборов оказался другой. Страна опять явно левела, а вместе с нею и Дума. Правительство же искало спасения в еще большем повороте направо. Серьезный конфликт назревал. Он был замаскирован и отсрочен войной. Под влия­нием военной опасности думские партии уже обдуманно пере­шли к той спасительной комбинации «прогрессивного блока», которую инстинктивно наметила 2-ая Дума. Это был новый и самый реальный шанс примирения с властью. Но с этим было опоздано. Верховная власть тогда с рельс уже сошла и летела к пропасти, ничему не внимая».²²

Маклаков нас подводит таким образом к новейшей исто­рии России, к последнему этапу, когда была сделана в слушный час попытка «уговорить» реакцию. Втянутая в мировую войну, потребовавшая от страны и народа напряжения сверх­сметных сил, — Россия столкнулась с распадом всей полити­ческой системы, разъеденной распутинщиной, сухомлиновщиной, протопоповщиной. Идея объединить самые умеренные, самые лояльные элементы Государственной Думы под фирмой Прогрессивного Блока, — и таким образом поставить заслон против разлива революционной стихии, особенно грозной во время войны, — целиком принадлежала признанному лидеру

либерализма П. Н. Милюкову, видевшему в Прогрессивном Блоке (1915 г.) инструмент давления на власть, способ за­ставить ее опомниться и пойти на необходимые реформы. Про­грессивный Блок явился последней попыткой уговаривания реакции со стороны либералов. Эта карта либерализма была бита, как и все предыдущие. Сцилла реакции повернулась спи­ной к либералам, и они автоматически очутились перед Ха­рибдой революции.

6. РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ ПОНЕВОЛЕ

Что могло быть более умеренного, нежели план объеди­нения большинства 4-ой Госуд. Думы, — кадет, октябристов, националистов, — вплоть до Крупенского, Шульгина, Пуришкевича, на программе самых скромных политических требова­ний, — объединения, к которому примыкали члены Государ­ственного Совета, генералы великой войны? Пожалуй, про­грамма эта почти ничем не отличалась от верноподданнических адресов Черниговского и Тверского земств, которые форму­лировал 30 лет тому назад И. И. Петрункевич. Как и тогда, как и в 90-х годах, — так и сейчас при временщиках типа Штюр-мера, не могло быть и речи ни о конституции, ни о правовых гарантиях, ни о сколько-нибудь серьезных реформах, — ни о действительной обороне на фронте. Катастрофа надвигалась неотвратимо. Старый режим, как слепая лошадь, летел в про­пасть навстречу гибели. Прогрессивный Блок не мог и не хо­тел разделять его судьбу, и Госуд. Дума — против своей воли — стала фактором революции.

В. А. Маклаков, как известно, в ряде своих мемуаров "Власть и общественность на закате старой России», «Первая Госуд. Дума», «Вторая Госуд. Дума» и в статьях, опублико­ванных в парижских «Современных Записках», подверг кри­тическому пересмотру и переоценке деятельность русских ли­бералов, особенно в полосу первой революции 1905-1907 г.г-«Партии эволюции, — писал он, — надлежало помогать вла­сти во всех ее попытках двигаться в лучшую сторону, как бы ни было это движение незначительно». Вместо этого либералы критиковали правительство, более того, возбуждали в насе­лении враждебное отношение к власти. Либералы, по его мне­нию, впадали сами в максимализм, когда выдвигали лозунги

Учредительного Собрания и всеобщего избирательного права,

— не говоря уже о том времени, когда они искали прямого со­юза с революционными социалистическими партиями. Возра­жения со стороны Маклакова вызывали ретроспективно и по­ведение либералов в переговорах с Витте и Столыпиным и от­ношение их к т. н. органической работе в Госуд. Думе. Нет сомнений, что в той сложной и зыбкой политической обста­новке, которая господствовала в эти годы, русский либерализм порой метался между Сциллой реакции и Харибдой револю­ции, и ни здесь, ни там не мог добиться сколько-нибудь при­емлемого компромисса, и в этом смысле критика Маклаковым политики кадетской партии ухватывает какие-то объективные моменты.

Но вместе с тем он несомненно не может отрицать, что Милюков прав, утверждая, что «партия в своем большинстве употребляла все усилия, чтобы спасти Россию от революции, к которой ее вели другие факторы».²³ Милюков безусловно прав в своем ответе на критику Маклакова, когда, даже согла­шаясь с последним, что «конституционная монархия была един­ственным способом мирного преобразования государства», резонно замечает, что в этом рассуждении Маклакова забыто, что «сама самодержавная власть не оставила другого пути к конституционной монархии, кроме революционного». Да в сущности в конкретном политическом плане это признает и Маклаков, когда пытается искать причины исторической не­удачи либерализма. «Причиной злополучного уклона нашей новейшей истории (речь идет здесь о «войне общества с властью») было самодержавие. У него все было в руках, что­бы обойтись без войны. Примирение власти и общества, воз­вращение самодержавия на героический путь великих реформ

— зависело тогда от него. Последний несчастный наш само­держец этого не захотел и сам начал войну со страной», — пишет Маклаков. И с особенной отчетливостью это сказалось в годы войны, когда положение пыталась исправить «спаси­тельная комбинация прогрессивного блока». Но «с этим было опоздано, — отдает Маклаков себе полный отчет, — Верхов­ная власть уже с рельс сошла и летела к пропасти, ничему не внимая».

Какая иная политика в это время была возможна? В. А. Маклаков, вскрывая пороки и преступления либерализма, на

самом деле ставит другую проблему, притом гораздо более важную. Это проблема о готовности царя и старого режима в 1906-1917 годах идти на Реформу или реформы на основе соглашения с умеренно-либеральными течениями. Наличие этой готовности царя и его окружения надо доказать, и бремя доказательства в этом отношении целиком ложится на Маклакова. Приводит ли он такие доказательства? Решается ли он, знаменитый русский адвокат, взять на себя защиту старого режима? Нет. Ибо самый умеренный либерал XX века не мо­жет взять на себя задачу — обелить старый режим, его поли­тику, фатально заводившую в тупик страну, а двор и монархию — к распаду и гибели. Ему ничего другого не осталось, как признать в своей работе о 1-ой Госуд. Думе: «Через 10 лет революция пришла. Не либеральная общественность и не ре­волюционные партии ее вызвали. Ее подготовили непосиль­ная тяжесть войны и ошибки потерявшей голову власти».

Вопрос о том, кто вызвал русскую революцию, до сих пор еще недостаточно освещен в литературе, и в эмиграции, осо­бенно в ее монархических и правых кругах, до сих пор господ­ствуют самые примитивные представления и предрассудки на этот счет. Русская действительность эпохи канунов февральско-мартовской революции, казалось бы, наглядно устанавли­вает, что в 1914-1916 годы все политические события разви­вались, вопреки всяким застарелым предрассудкам и банальным представлениям о революции. Накануне февраля 1917 года никто не ожидал революции и не верил в ее близость. Сколько бы большевики ни рассказывали о «железных батальонах», которые подготовили революцию, — на деле ни у большеви­ков, ни у меньшевиков, ни у эсеров не было ни одного сколько-нибудь серьезного подпольного центра, который ориентиро­вался бы на близкую революцию и который бы мог ей в какой-либо мере содействовать. Ни революционных армий у револю­ции не было, не было у нее и вождей.

Но жаждой перемены, сознанием необходимости перепрячь лошадей, — даже в годы войны, когда такая перемена была сопряжена с большим риском, — были охвачены все в России. Царский двор, распутинская шайка, несколько крайне-правых кружков, получавших субсидии от тайной полиции, — были абсолютно изолированы в стране. И нужно признать бесспор­ным, хотя и парадоксальным фактом, — что к революции 1917

года в России призывали не социал-демократы-меньшевики в Госуд. Думе и в рабочих группах Военно-Промышленных Комитетах, не трудовики в Госуд. Думе и не кадеты, с особенной тревогой относившиеся к революции во время войны.

Но «революционерами поневоле» были все: деятели Про­грессивного блока Госуд. Думы и Госуд. Совета от Милюкова

— до Пуришкевича, деятели Союза городов и Союза земств, деятели Военно-Промышленных Комитетов, весь генералитет во главе с генералом М. В. Алексеевым, многие министры цар­ского правительства, не принадлежавшие к партии Распутина. и — великие князья. В поисках выхода из политического ту­пика, куда была загнана Россия, объединились не только ра­дикальные и либеральные, но консервативные и монархиче­ские круги, — не останавливавшиеся ни перед перспективой дворцового переворота, ни перед перспективой революции. Из этого всенародного порыва и вышла февральская революция, революция национальная по своему происхождению, — хотя ее носителями явились революционеры поневоле.

В. А. Маклаков, один из ретроспективных критиков либе­рализма и сам революционер поневоле, в одной из своих книг счел нужным выступить и в защиту либеральной формулы про­гресса. «Идеи либерализма теперь не в фаворе, — писал он.

— Сейчас отстаивают не «права человека, а «силу государ­ственной власти»... Я не только не отрицал этих идей, но на­ходил, что если бы даже должно было признать, что эпоха личной свободы в мире окончилась, и вернулось время управ­ления сверху, или что прогресс состоит в том, чтобы челове­ческое общество превратить в улей или муравейник, в чем Муссолини, Гитлер и Сталин между собой солидарны, — то и в этом случае в России 20 века для таких взглядов не было почвы. Нападки на либерализм, как таковой, получили свой raison d´etre в государствах, где личная свобода все свои ре­зультаты дала и показала свою оборотную сторону... В России этого не было; она не даром была отсталой страной. Ей еще нужно было именно то, в чем многие уже разочаровались на Западе; была нужна самодеятельность личности, защита лич­ных прав человека, ограждение его от государства. Прогресс для России был в этом».

В связи с этим уместно привести и некоторые размышле­ния Маклакова о коммунистической революции в России. «Де-

лом революционеров была только октябрьская революция, — писал он. — Но их большевистская революция была вредна потому, что ее цели были России не нужны. Во славу «теории» она осуществила их силой; но такая победа полезных резуль­татов дать не могла. И, действительно, пока еще не достигнуто ничего из того, чего октябрьская революция добивалась, — ни народовластия, ни равенства, ни господства трудящихся, ни коммунизма. В уродливой форме вернулась личная власть, привилегии «классов», хотя и других, всемогущество бюрократии, беззащитность народа и человека, т. е. все язвы старых порядков. Конечно, командные высоты оказались в руках новых людей; сложилась новая аристократия, новый двор и «угодники»; трудящиеся сделаны были полными па­риями; честолюбивые люди стремятся выйти в бюрократию и властвовать над народом. Новые господа своей личной судь­бой могут быть и довольны; но революция ставила не эти за­дачи и потому не она победила. На общем несчастье выиграли только отдельные люди».²⁴

ПРИМЕЧАНИЯ

1. И. И. Петрункевич. "Из записок общественного деятеля», "Архив русской революции», т. XXI, Берлин, 1934, стр. 96-97.

2. И. И. Петрункевич. «Из записок общественного деятеля», «Архив русской революции», т. XXI, Берлин, 1934, стр. 97.

3. В. Богучарский. «Народная Воля». Стр. 403.

4. И. И. Петрункевич. Стр. 101.

5. И. И. Петрункевич. Стр. 150.

6. А. С. Суворин. Дневник, М., 1923, стр. 15-16.

7. И. В. Гессен. В двух веках, стр. 144.

8. П. Н. Милюков. Воспоминания, т. I, Н. И. 1955, стр. 224.

9. И. В. Гессен, стр. 195.

10. С. Л. Франк. Биография П. Б. Струве, Н. И., 1956, стр. 13-14.

11. Н. А. Бердяев. «Самопознание». Опыт философской автобио­графии, Париж, 1949, стр. 125.

12. Е. Л. Бройдо. «Летопись революции», Берлин, 1923, кн. 1у стр. 132.

13. Л. Дан. «Около редакции «Искры» (из воспоминаний) и Г. А. «Комментарии», «Против течения», кн. 2, Н. И., 1954, стр. 57-72.

14. «Общественное движение в России в начале 20 века», т. I. Статьи А. Н. Потресова, А. Егорова (Ю. О. Мартова), Н. Череванина, стр. 615-616 и др.

15. И. И. Петрункевич, стр. 338.

16. Протоколы 11-го съезда РСДРП (1903), стр. 402-403, Москва, 1959.

17. П. Н. Милюков. Воспоминания, т. I, стр. 224.

18. П. Н. Милюков. Воспоминания, т. I, стр. 312.

19. П. Н. Милюков. Воспоминания, т. I, стр. 203.

20. П. Н. Милюков. Три попытки, Париж, 1921 г., стр. 83-84.

21. П. Н. Милюков. Три попытки, Париж, 1921 г., стр. 85-86.

22. В. А. Маклаков. Вторая Государственная Дума, Париж, стр. 257-258.

23. П. Н. Милюков. «Кадетский либерализм», «Совр. Записки», кн. 41.

24. В. А. Маклаков. Первая Государственная Дума, Париж.

СОЦИАЛИСТЫ В РОССИИ И В ЭМИГРАЦИИ

1. ПОСЛЕ ПЕРВОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Нет более соблазнительной темы, и темы более жгучей,. чем тема об «истоках» постигшей Россию великой катастро­фы. Пусть скептики утверждают, что история учит нас только тому, что она ничему не учит, — наша мысль то и дело воз­вращается к прошлому, задумываясь над тем, что было, во­рошит и вопрошает историю, свидетелями, участниками, жерт­вами которой судьба нас поставила. По известному выражению, история — это политика, опрокинутая в прошлое, — может быть, она в таком случае способна кое-чему научить и совре­менность?...

Историческим фоном, на котором факторы революции по­лучили питание и развитие, явилась первая мировая война. Война вызвала хаос и осложнения, страсти и нигилизм, раз­нуздала инстинкты разрушения, обесценила человеческую жизнь, породила настроение: все — трын-трава.

Война наглядно вскрыла гнойники и язвы старого поряд­ка. Наличие общественности в стране, Государственной Думы, городского и земского самоуправления, — всей системы на­рождавшегося конституционализма могло постепенно, — быть может? — оказать воздействие на разлагающийся Двор, убить гидру распутинщины. Но война сорвала эмбрион пар­ламентаризма, растоптала зародыши свободы. Поражения на фронтах, рост продовольственной и хозяйственной разрухи в тылу усиливали действие деструктивных элементов в стра­не. И старый порядок, как слепая лошадь, несся в подкарау­ливавшую его бездну, влача за собой еще упиравшийся на­род, еще сопротивлявшуюся, хотя и явно слабеющую страну...

Среди факторов русской действительности некоторую роль играла и резервная армия профессиональных револю­ционеров, уцелевшая от событий 1905 года и как бы нарочно вскормленная старым режимом «про запас», на случай своего крушения. Люди особой психологии, отталкивавшиеся от на­стоящего, живущие мечтой о неопределенном, но многообе­щающем будущем. Правда, поколение революции 1905 года постепенно перестраивалось. Многие поняли знамения вре­мени и отдавали себе отчет в том, что Россия уже вступила на путь политической эволюции, на путь, ведущий к демокра­тии. Но были еще подпольщики, были тюремные сидельцы, были политические эмигранты, — для которых Россия оста­валась всегда в будущем, никогда в настоящем. И когда вспых­нула война, российская вольница восприняла ее как широко распахнутую дверь в революцию.

Перед войной страна еще подбивала итоги первой рево­люции. Каковы были эти итоги? Одни считали, что революция, достигнув своей кульминации во всеобщей политической за­бастовке в октябре 1905 года, в скорости потерпела пораже­ние. Это была побежденная революция. Другие, напротив, по­лагали, что несмотря на все свои «прыжки в сторону» (поль­зуясь немецким выражением), революция наметила перспек­тиву нового свободного развития, вызвала к жизни какой ни на есть, но парламент, расширила свободу печати. «Началь­ство вернулось», но вернулось в другом виде: в России уже не стало неограниченного самодержавия. Двор, дворянство, бюрократия должны были потесниться, уступить некоторые свои позиции.

Конечно, процесс эволюции был противоречив и зигзаго­образен. В течение полутора лет свирепствовала контррево­люция, бушевал белый террор, шла вакханалия военно-поле­вой скорострельной юстиции. Административный восторг брал реванш на окраинах, особенно в антисемитизме и ущемлении национальных стремлений. Все, что отдавало революцией в напуганных сердцах представителей старого порядка, — даже 1-я и 2-я Государственные Думы, — подвергалось ликвидации. Строптивые элементы угонялись в Сибирь. Никак нельзя было говорить, что Россия превращается в правовое государство.

Но все же: медленным шагом, робким зигзагом, — при­мерно с 1908 года, — наблюдался процесс пореволюционной

стабилизации. Либеральные, умеренные общественные силы находили себе довольно широкое применение. Прошла поло­са общественных съездов с участием радикальной интелли­генции и организованных рабочих групп. Полуявочным спосо­бом и в порядке легальности создавались организации рабочих и возникла социалистическая печать, — меньшевиков, эсеров и большевиков.

Третья Государственная Дума, а затем и Четвертая, — возникшие на основе третьеиюньского государственного пере­ворота, явились в сущности первой ступенью политического воспитания народных масс в городе и деревне. Администра­тивный произвол еще разгуливал на воле, но все же обузды­вался народившимся в стране новым эффективным фактором — общественным мнением. «Темные силы» еще брали верх в органах управления и мешали складываться правовому го­сударству, — но объективно можно сказать, что борьба за превращение России в правовое государство западного об­разца шла, и порой не безуспешно.

Сложнее обстоял вопрос с субъективными итогами рево­люции 1905 года. Ленин, напр., еще на весну и осень 1907 го­да назначал даты новых революционных вспышек, все еще рассчитывая на новый девятый вал революции и носился с партизанскими лозунгами образования боевых подпольных «троек» и «пятерок».

В иных социалистических кругах, не шедших на прими­рение с действительностью, шла дискуссия: переживаем ли мы в России еще 1848 год, год подъема,—или мы уже въехали в 1849, год спуска с горы? Если наступил 1849 год, — тогда уже нет речи о революционной ситуации в России, — тогда наступает полоса «конституционных иллюзий».

Так и не закончив дискуссии, так и не выяснив в точности, идет ли Россия в гору или под гору, — участников дискуссии стал точить червячок сомнений. Хорошо знавшие Ленина лю­ди утверждали, что он всегда был верен пословице: бережен­ного и Бог бережет. Почва Финляндии горела у него под но­гами, и его потянуло к гостеприимным берегами Сены.

2. ОДИНОЧЕСТВО ЛЕНИНА

Может быть, одним из интереснейших фактов эмиграции в годы 1908-1914, — до войны, — был малоизвестный и почти забытый факт растущей изоляции большевиков и особенно ра­стущего одиночества Ленина, — вероятно, самой колоритной и демонической фигуры в русском революционном движении — после Бакунина.

В этот период отошла от Ленина вся старая гвардия боль­шевизма, созданная им и сцементированная им с особой хо­зяйской тщательностью в полосу раскола с меньшевиками на 2-м съезде РСДРП (1903 г.) и в боях 1905 года. От боль­шевизма откалывались целые группы и фракции, — и в пер­вую очередь группировка «Вперед» со своими разветвлениями «отзовистов» и «ультиматистов». Чтобы уяснить себе значение этих расколов, следует перечислить имена отступников, играв­ших большую роль в формировании большевизма: Богданов-Малиновский, Воинов-Луначарский, Базаров-Руднев, Мешков-ский-Гольденберг, Григорий Алексинский, Покровский-Домов, Сокольников-Бриллиант, Рожков, Станислав Вольский, Войтинский, Рыков, Красин, Лядов-Мандельштам, Менжинский, Лозовский, Мануильский, Владимиров, — вот имена наиболее известных тогда большевиков в России и заграницей, поки­нувших Ленина. Горький тоже порвал с Лениным. В связи с делом провокатора Малиновского (члена Государственной Ду­мы), которого Ленин пытался покрыть, — ушел в оппозицию Трояновский. Отчасти с делом Малиновского возникли первые трения у Бухарина в отношениях с Лениным. С Каменевым был разрыв после ареста большевиков — членов Госуд. Думы.

Надо иметь в виду, что целый ряд будущих, послеоктябрь­ских большевиков в годы, предшествовавшие войне и даже в первые годы войны, считали себя меньшевиками, не предви­дели и не предчувствовали своей карьеры под Лениным. Троц­кий, например, несмотря на свои индивидуалистические укло­ны, оставался одним из ведущих меньшевиков и был в стане последовательных противников Ленина. Чичерин-Орнатский (будущий наркоминдел) был секретарем меньшевист­ских групп содействия заграницей. Ларин (будущий нацио-нализатор промышленности), Урицкий (будущий глава петро­градской Чека), Майский и Александра Коллонтай (будущие

красные дипломаты), — наконец, Антонов-Овсеенко (просла­вившийся в октябре штурмом Зимнего дворца), — все они были меньшевиками накануне войны, во время войны, а не­которые и позже, — и даже порой меньшевиками правого тол­ка: ликвидаторами, потом оборонцами.

Один из рабочих-эмигрантов А. С. Шаповал в своих ме­муарах² воссоздает обстановку в Париже вокруг Ленина в 1911 году: «Ленин был почти одинок»... «Как дятел какой-то Ленин говорит одно и то же», — высмеивает его Алексинский. «Тоже лезет со своим деревянным языком», — смеялся над французским языком Ленина б. большевик С.». «Ничего не понимает ваш Ленин в философских вопросах», — говорят другие большевики или полубольшевики. К этому времени на собраниях большевиков бывало всего 12-15 человек, — отме­чает Шаповал. К тому же на собраниях царило «враждебное настроение против Ленина». Доходило до того, что опасались, как бы его не столкнули с трибуны. Б. Горев подтверждает воспоминания Шаповала: «Был период (приблизительно 1911 год), когда Ленин и его небольшая группа в эмиграции была почти одинока». Это одиночество возрастало с каждым го­дом.²

Политическая изоляция Ленина особенно подчеркнуто вы­глядела незадолго до войны, когда по инициативе Междуна­родного Социалистического Бюро 16-17 июля 1914 г. было созвано в Брюсселе совещание для примирения всех социал-демократических течений в России. Из видных иностранных социалистов на совещании были Вандервельде, Каутский, Гюисманс, Роза Люксембург. Почти все видные меньшевист­ские группировки были представлены, как и наиболее видные деятели: Плеханов, Аксельрод, Мартов, Троцкий, Чхенкели (член Гос. Думы), печатник Романов, Батурский, Триа (из России). Был и Алексинский от группы «Вперед».

Большевикам очень не хотелось участвовать в одном со­вещании с меньшевиками да еще с целью объединения. По­этому Ленин прежде всего решил самому не ехать в Брюссель. Об этом писал Ганецкий в «Ленинградской Правде».*³ «Ильич взбешен. Лучше бы не принимать участия. Жаль времени и денег. Но неудобно». И Ленин послал делегатов второго ран­га: Инессу Арманд, Владимирского, Попова да Ганецкого (от

польских социал-демократов), которые и прочитали написан­ную Лениным декларацию против объединения.

Меж тем совещание в Брюсселе признало, что «в настоя­щее время не существует тактических разногласий достаточно крупных, чтобы оправдать продолжение раскола». И эту точ­ку зрения разделяло полностью Международное Социалисти­ческое Бюро. Война сорвала все маниловские планы и наме­рения. Но в сущности при противодействии Ленина эти планы и без войны не имели никакого шанса.

Особенностью политической изоляции Ленина было не столько решительное отмежевание его от всех течений мень­шевизма (что можно объяснять полярностью его политики и идеологии), — сколько систематический разрыв его с едино­мышленниками, с большевиками, в какой-либо мере расходив­шимися с ним, даже независимо от важности этих расхожде­ний. Отход от Ленина большевиков продолжался и во время первой войны. Так, в 1915 году на конференции заграничных большевиков в Швейцарии вспыхнули острые разногласия ме­жду Лениным и влиятельной тогда группировкой «божийцев» (по имени городка Божи), с четверкой видных большевиков: Бухариным, Пятаковым, Евгенией Бош, Трояновским.

В том же 1915 году на Циммервальдской конференции интернационалистов Ленин не только был в меньшинстве, — против «правой циммервальдской», но и в самой «циммервальдской левой» он ухитрился разорвать с Розой Люксембург и Карлом Радеком. Изоляция Ленина в большевистском лагере как раз достигла своего апогея накануне революционных со­бытий в России, — именно в январе 1917 года Ленин подал в отставку...

Очень соблазнительно продлить эти замечания и распро­странить их на эпоху февральской революции 1917 года. Ведь по приезде в Россию в ночь с 3 на 4 апреля Ленин тотчас же оказался в изоляции в своей собственной большевистской сре­де. Его лозунги социалистической революции, свержения Вре­менного Правительства, братания на фронтах, разрыва с социалдемократией встретили всеобщее сопротивление. Когда он выступил со своими «апрельскими тезисами», Каменев отиме­ни большинства ЦК дезавуировал его, и никто из видных боль-

шевиков, — Рыков, Сталин и другие, — не был сним согла­сен.

Ленин оставался в меньшинстве и позднее, после провала июльского выступления большевиков и обвинения в получе­нии Лениным немецкого золота, когда скрылся в пресловутом шалаше у финской границы, вызвав острое недовольство в большевистской головке, настаивавшей на его явке на суд Временного Правительства.

Изолирован Ленин был в большевистском штабе даже в октябре 1917 года, когда не имея контакта со своими едино­мышленниками по вопросу о восстании и никем не поддержан­ный, он предъявил ультиматум и грозил уходом. Та же картина изоляции повторилась спустя неделю-другую, когда все дело с восстанием повисло на волоске, ибо против восстания вы­сказались наиболее близкие ему люди: Зиновьев, Каменев, Ры­ков, Шляпников, Лозовский, Рязанов, Ларин...

Чем объяснить в таком случае загадку победы Ленина, от идей и лозунгов которого все отталкивались, все буквально шарахались? Ролью личности в истории, которая столь недо­оценивалась марксистской мыслью? Или тем, что в революции Ленин оказался человеком одержимым, мономаном, обладал железным упорством, и был единственным характером среди претендентов на власть? Или не последнюю роль тут сыграла особенность психологии большевистской среды, того слоя про­фессиональных революционеров-большевиков, который об­лыжно называли «железной когортой», но который на деле от­личался бесхребетностью и беспринципностью, и авторитар­ностью, и склонностью к беспредельному послушанию?

Как это ни покажется парадоксальным, но в большевизме издавна, — еще со времени уральских большевиков 1902-03 г., выразивших уже тогда готовность к вождизму, к подчинению личной диктатуре, — сложились предпосылки для образования слоя исполнителей с гибкой поясницей, впоследствии столь напоминавших собою готовых на все чиновников старого ре­жима, а порой и превосходивших их своей лакейской психо­логией...

3. «МЫШИНАЯ ВОЗНЯ» В ЭМИГРАЦИИ

Вторая эмиграция XX века, — после революции 1905 года, была немногочисленна. Вероятно, ее надо считать в несколько сот человек. Преимущественно это были вожди эсеров, мень­шевиков и большевиков, которым удалось благополучно унести ноги после крушения и избежать расправы, тюрьмы и ссылки.

С течением времени этот основной костяк политической эмиграции стал пополняться беглецами из сибирской ссылки. Вспомним побег в бочке с капустой такого крупного террори­ста, как Гершуни, или побег Троцкого, покинувшего место сво­ей ссылки с довольно большими удобствами.

Конечно, вокруг руководящих фигур эмиграции довольно скоро образовалась периферия. Одни вернулись заграницу по непривычке к русской жизни, не доверяя к тому же легальным возможностям, открывшимся после революции. Другие рекру­тировались из категории «вечных эмигрантов», как были когда-то в России вечные студенты. Была также и молодежь, при­ехавшая учиться в заграничных университетах, сочувствовав­шая социалистическим идеям и входившая в группы содействия большевикам, меньшевикам, эсерам. Как правило, многие бед­ствовали.

В эмигрантских колониях, в центрах политической эмигра­ции, — а их было немало: Париж, Женева, Вена, Берн и другие, — однако, не прекращалось неизменное кружковое кипенье. Шла борьба партий, шла «мышиная возня» фракций. Меньше­вики в эти годы еще входили в одну с.-д. партию с большевика­ми, но в рамках единой партии уже сформировались не только два течения, две фракции, но в сущности уже сложились две партии. Поэтому на так наз. пленумах Ц.К. (1908 и 1910) шла ожесточенная внутренняя борьба, получавшая вовне выраже­ние в острой полемике, в дожде листовок и порой брошюр.

Всякий, кто хотел бы ознакомиться с отравленной атмо­сферой тех лет, должен прочесть брошюру Ю. О. Мартова «Спасители или упразднители» (1911), — после которой ста­нет очевидной неизбежность раскола с.-д. партии. И действи­тельно, Мартов и Дан вышли из состава редакции официаль­ного партийного органа «Социал-Демократ», которым окон­чательно завладел Ленин, а в 1912 году произошел формальный разрыв между меньшевиками и большевиками. (В Вене обра-

зовался так наз. Августовский Блок, которому удалось объ­единить почти все меньшевистские течения).

Троцкий до того издавал в Вене свою газету «Правду» и долго не мог примириться с тем, что большевики у него похи­тили принадлежавшее ему название, а в Париже выходил мень­шевистский «Голос Социал-Демократа», под редакцией Мар­това, Дан