Дорогой Адам!

Я пишу это письмо, зная, что, когда ты его прочитаешь, меня уже не будет. Мне столько надо тебе сказать – но все сводится к одному. Я тебя люблю. Всегда любила и всегда буду любить.

Надеюсь, ты меня помнишь, но если начнешь забывать, как я выглядела или какой у меня голос или еще что‑нибудь, то это ничего. Главное – помни саму любовь. Остальное не важно.

Жалко, что я не увижу, как ты растешь, но, раз не получится, я попросила бабулю за тобой приглядеть. Твоя бабуля – золото, веди себя с ней как следует, не хулигань и не груби.

Адам, мне надо, чтобы ты сделал одну вещь. Меня не будет, беречь тебя будет некому, поэтому я говорю тебе это сейчас. Живи в Уэстоне или где‑нибудь еще в маленьком городке. Адам, не езди в Лондон. Когда я росла, то видела тамошние числа. Мы с тобой одинаковые – видим такое, о чем больше никто не должен знать. Я кое‑кому говорила – нарушала собственное правило – и ни к чему хорошему это не привело. Никому не говори. Ни одной живой душе. Никогда. Будет только хуже, честное слово, Адам, я знаю, что говорю.

Лондон – опасное место. 112027. Когда я была маленькая, то видела это число у прорвы народу. Адам, найди место, где у всех хорошие числа, и там и оставайся. Не езди в Лондон. Не разрешай бабуле увезти тебя туда и саму ее не отпускай. Так будет лучше.

Все, мне пора. Дописать, попрощаться – мне страшно даже подумать об этом. Всех слов на свете не хватит, чтобы сказать тебе, как я тебя люблю. Ты – лучшее в моей жизни. Лучшее. Не забывай.

С любовью – навеки –

Мама

ХХХХХХХ

С подбородка у меня капает слеза – прямо на письмо. Чернила расплываются, будто салют, и мамины поцелуи тают на глазах.

– Тьфу!..

Вытираю бумагу пальцем – только все порчу. Нахожу в кармане смятую салфетку и промокаю бумагу, и все это время слезы так и текут. Тогда я откладываю письмо на подушку – от греха подальше – и даю им волю.

Я уже давно не плакал – с самой маминой смерти. Теперь мне не остановиться. Будто плотину прорвало – меня уносит волной, которая сильнее меня. Я плачу всем телом и ничего не могу поделать – громкие всхлипы, слезы и сопли, рыдания и тоненький писк, – я и не знал, что во мне живут такие звуки. А потом я сжимаюсь в комочек и качаюсь вперед‑назад, вперед‑назад, не знаю даже, сколько времени прошло, но потом понемногу останавливаюсь. И ничего уже не осталось. Ни слез, ничего.

Оглядываюсь, как будто впервые вижу эту комнату, и меня снова одолевает злость – щекочется в кончиках пальцев, пульсирует с ног до головы.

«Не езди в Лондон. Не разрешай бабуле увезти тебя туда и саму ее не отпускай».

Так я и знал, что здесь опасно. Так я и знал, что не надо было нам сюда ехать.

Выбегаю из комнаты, хлопнув дверью, мчусь вниз по лестнице. Бабуля по‑прежнему в кухне. Перед ней – чашка чаю, в зубах – сигарета.

– Она не хотела, чтобы мы с тобой ехали в Лондон! Хотела, чтобы мы остались в Уэстоне! Ты это знала? Знала? Знала?!!

Наваливаюсь на стол напротив бабули, вцепляюсь в него обеими руками, изо всех сил, аж пальцы белеют.

Бабуля поднимает руку и трет себе лоб. На миг прикрывает глаза – но когда она их открывает, в них светится упрямство и непокорность.

– Да‑да, что‑то она такое говорила.

– Что‑то говорила – и ты все равно потащила меня сюда?!

– Да, потащила, но… – Она думает, со мной можно спорить, можно оправдаться! Совсем спятила? Да что бы она ни сказала – лучше не станет. Попалась, зараза, – оказывается, она только о себе и думала!

– Ведь я же говорил – не хочу никуда ехать! И мама говорила!

– Адам…

– Она тебе доверяла!

– Я знаю, но…

Она протягивает руку к пепельнице. Пальцы у нее дрожат, когда она тушит окурок. Пепельница переполнилась – грязная, гадостная, как она сама. Я тоже протягиваю руку, беру эту пакость и швыряю об стену. Пепельница валится на пол и разбивается. Осколки и окурки летят в разные стороны.

– Адам! – орет бабуля. – Хватит!

Ничего не хватит. Я ей еще покажу.

Хватаюсь за стол еще крепче и переворачиваю его, и он падает на бок, к мойке, битая посуда и старая заварка летят в одну кучу с пеплом и осколками.

– Господи боже мой! Адам, перестань!

– Заткнись! Не пыли мне тут!

– Как ты смеешь…

Пепельницы мне мало. Стола тоже мало. Они не виноваты. Это все она.

А значит, пора мне валить. Я‑то понимаю, что теперь сделаю, – а это уже полный перебор. Так нельзя. А очень хочется, но стоит начать… если я начну, то уже не остановлюсь.

– Сволочь! Сволочь!

Выбегаю из кухни в коридор, оттуда – за дверь, пока не передумал. В лицо ударяет холод, я останавливаюсь подышать. Только мне не стоится. Во мне искрит столько энергии, я так завелся, что иду по улице, быстрее, быстрее, потом бегу. Пока я бегу, начинается дождь, и ледяные капли жгут мне лицо.

Я бегу не от нее. Я бегу от того, что мог бы с ней сделать. Так будет лучше. Нам обоим будет лучше, если я буду бежать и бежать и никогда не вернусь.

Сара

Мне с собой ничего не взять. Он всегда подвозит меня до школы и обязательно заметит лишние сумки. Значит, остается только школьный рюкзак – и деньги. На деньги все можно купить.

Когда я убегу, проверят мой счет. Попросят полицию или еще кого‑нибудь проследить, что я потратила и где была. Нужна наличка. И побольше.

Я уже пару месяцев таскаю десятки у мамы из кошелька. По одной, чтобы она не заметила. Знаю, что папа держит деньги у себя в кабинете. Заходить к нему у меня не хватало духу – это его комната, она пахнет им. Даже когда я знаю, что его нет дома и еще сто лет не будет, все равно не могу себя заставить.

Теперь – другое дело. Завтра я убегу. Вытряхиваю из рюкзака все учебники – обойдусь без них, – а потом аккуратно складываю кое‑какое белье, любимые футболки, спортивные штаны. Гляжу на джинсы в комоде. Ужасно хочется прихватить пару – я всегда хожу в джинсах, – но даже самые любимые, выношенные и застиранные до того, что они стали мягкие и мешковатые, сейчас уже не годятся. Незачем мне брать вещи, которые я не смогу носить.

Подсчитываю припрятанные деньги – восемьдесят пять евро, мало. У Марти и Люка наверняка что‑то есть. Обокрасть родных братьев? Сейчас – пожалуйста, только они сидят у себя по комнатам. А мне нужны еще деньги. Значит, придется позаимствовать папины денежки.

Он где‑то гуляет – угощает клиентов обедом. Мама в гостиной смотрит ящик. Прохожу мимо двери, приостанавливаюсь. Есть и другой выход – или нет? Мне не обязательно убегать из дому. Можно вот прямо сейчас пойти и сесть рядом с мамой и все ей рассказать. А тогда – тогда ведь ей придется что‑то сделать, правда? Позвонить в полицию? Выгнать его вон? Или собрать манатки и уехать и забрать нас – и меня, и мальчишек?

А может, она и слушать не станет. Отправит меня сидеть в свою комнату за такую наглую ложь. Или вообще пожмет плечами – мол, такова жизнь и такой уж у него характер.

Вообще‑то я подозреваю, что она давно все поняла. Не слепая же. Только про ребенка она не знает. Никто не знает. Вот почему я ухожу. Этот ребенок – мой. И он его не увидит. Никогда к нему не притронется. Ребенок – мой, он растет во мне. Я его сберегу.

Я даже не знаю, какой у меня срок. Месячные у меня давно были через пень‑колоду, я и не заметила, когда они прекратились. Но одежда уже так жмет, что скоро я не смогу больше прятать живот. Пора уходить.

Я думала, он запер кабинет, – но нет, там открыто. Ручка поворачивается, дверь плавно открывается. Делаю шаг за порог – и меня начинает мутить. Этот кабинет – вылитый он: по стенам – сценки игры в гольф, стол и кресло красного дерева. Едва не впадаю в панику – но все равно подхожу к столу. Дергаю ящики. Заперто. Блин. Наверняка он носит ключ при себе, – значит, я влипла. Если дерну сильнее, сломаю замок, он заметит – и пошло‑поехало.

В кабинете есть камин с полкой. Там он расставил семейные фотографии в рамках – сплошь счастливые лица да улыбки. Камеру не обманешь. Правда?

Вот мой портрет – снимали в какой‑то поездке. Пляж в Корнуэльсе. Я в полосатом купальничке, светлые волосы падают на плечи. Глаза сощурены, потому что меня слепит солнце, улыбаюсь в объектив. Я обожала папу. Он был мой герой – большой, сильный, смешной. Все знал и все умел. А я была его принцесса. На этом фото мне семь, а когда он начал навещать меня по ночам, мне было двенадцать.

Что произошло? Почему он стал это делать? Неужели жизнь не могла остаться такой, как на этом снимке – золотой, солнечной, невинной?

Протягиваю руку и беру портрет. Как давно я перестала чувствовать себя девчушкой на фото, – можно сказать, между нами нет ничего общего. Я несколько секунд гляжу ей в глаза, а потом вдруг прижимаю снимок к груди. Мне хочется стать ей как мама. Мне хочется защитить ее. Мне уже поздно, думаю я, но для ребенка во мне – еще нет. Мы сможем начать все сначала, сможем прожить жизнь так, как положено.

Прямо передо мной – на уровне глаз, на каминной полке – лежит ключ. Оказывается, он хранит его за моим портретом. Беру ключ, ставлю фото на место. Я так хочу отчаянно уцепиться за этот портрет, так хочу забрать его с собой, но, если что‑то изменится, если будет какой‑то непорядок, он заметит – и начнет задавать вопросы. Мне нельзя рисковать. Надо вести себя осторожно.

Ключ подходит к ящикам стола. Деньги лежат в верхнем. Три пачки купюр, стянутые резинками. Как мне быть – забрать все и надеяться, что он не заглянет сюда ни сегодня вечером, ни завтра утром? Рука замирает над открытым ящиком. В конце концов я беру одну пачку, ту, которая лежит в глубине: если он приоткроет ящик, все на вид будет как раньше. Он заметит пропажу, только если выдвинет ящик до упора.

Сую пачку в карман, задвигаю ящик, запираю замок и кладу ключ обратно за собственный портрет.

– Пока, – говорю я девчушке на снимке. Закрываю за собой дверь в кабинет и иду наверх. Кладу деньги во внутренний карман рюкзака, который застегивается на молнию, и проверяю, все ли я взяла.

Да, все. Теперь я готова.

Адам

– Разбейтесь на пары и сядьте с двух сторон стола лицом друг к другу. Сегодня мы рисуем портреты, время – шестьдесят минут. Ну, ищите себе пару!

Естественно, я снова в школе. Когда я не вернулся домой, бабуля позвонила в полицию и заявила, что я пропал. Не думал, что она на такое способна – а вот ведь. На следующее утро меня находят, тащат в полицию, снимают отпечатки пальцев, фотографируют, берут мазок изо рта на ДНК – а потом чипируют меня: раз – и делают укол в шею. Я и пикнуть не успеваю.

– Какого хрена! А ну, блин, руки уберите!

Поздно. Чип уже внутри – крошечная штучка, которая расскажет обо мне все что угодно, только спроси.

– Вы не имеете права! Я ничего не сделал!

– Подано заявление о твоем исчезновении. Тебе еще нет восемнадцати. Теперь не удерешь. Мы тебя сразу найдем.

Когда бабуля приходит за мной, я с ней не разговариваю и даже не гляжу на нее. По дороге домой она пытается восстановить мир.

– Мы оба погорячились, наговорили лишнего, но убегать‑то зачем? Я волновалась. Не знала, где ты. Нам с тобой надо держаться вместе, Адам. Мы с тобой остались одни на белом свете…

Одни на белом свете. Это факт, но, раз так, она мне тоже не нужна. Она мне не мама. Я ее толком и не знаю, а что знаю, то мне не нравится.

– А знаешь, что они со мной сделали?

– Кто?

– Полиция. Знаешь, баб, что они со мной сделали? Взяли анализ на ДНК! И чипировали! Только за то, что я им попался! А все ты – нечего было заявлять на меня!

– Правда? Ох, Адам, какой ужас. Я не знала. Ну, ничего страшного, ты же не собираешься нарушать закон…

– Баб, чипируют обычно собак!

– Ну, сейчас уже всех. По всей стране. И до тебя дошла бы очередь, просто получилось пораньше.

Я стискиваю зубы, чтобы больше ничего не ляпнуть, и отворачиваюсь к окну. С ней говорить без толку, вообще без толку. Ни фига она не понимает.

Опять иду в школу – все равно лучше, чем сидеть с ней дома.

Скребут по полу стулья – все меняются местами и рассаживаются по парам. Я встаю – готов идти, только позовите, – но никто не смотрит мне в глаза. Никто не хочет быть со мной в паре. В дальнем конце класса стоит в сторонке девушка – та самая девушка со светлыми патлами. Сара.

– Ладно, ты и ты, давайте ищите себе стол.

Сара поднимает голову и смотрит на меня – как будто нож метнула через весь класс. Она глядит на меня, как на врага, – прямо чистая ненависть, хотя нет, не чистая: вперемешку со страхом, который я уже видел. Что‑то такое она обо мне знает – или думает, будто знает, – что‑то плохое. Хуже некуда.

– Мисс, не надо, – просит она. – Пожалуйста, не сажайте меня с ним.

Кое‑кто оборачивается: начинается интересненькое – или уже началось.

Учительница вздыхает:

– У нас нет времени на эту ерунду. Если никто не захочет поменяться, придется вам работать вместе. Добровольцы есть?

Все мотают головами и придвигают стулья поближе к столам.

– Ну все, садитесь.

– Я не хочу с ним сидеть.

– Или сядешь с ним, или пойдешь к директору.

А значит, позвонят домой. А значит, временно исключат из школы. Сара секунду обдумывает варианты, а потом садится за свободный стол. Лицо у нее – как грозовая туча. Я беру рюкзак, подхожу к ней и сажусь напротив. «Спокойно, – говорю я себе. – Не ляпни глупость. Не показывай, что ты псих. Веди себя нормально и вежливо».

– Привет, – говорю. – Меня зовут Адам.

– Я знаю, кто ты такой, – отвечает она, обращаясь к столу, но потом быстро‑быстро стреляет в меня глазами, и тут я опять вижу ее число.

Я ощущаю его каждым нервом, каждой клеточкой, и умом, и телом – ошеломляющее ощущение теплоты, мирный переход из этой жизни в другую. А я – рядом с ней, вот честное слово, держу ее в объятиях, вдыхаю запах ее волос. Лежу рядом, чтобы побыть с ней – ради нее. Вдруг я перестаю понимать, кто это – Сара или мама. И что происходит – она меня покидает или, наоборот, приходит ко мне. По какую я сторону?!

– Перестань. Хватит пялиться.

Хлоп – я снова в школе «Форест‑Грин».

– Мне же надо тебя рассмотреть, чтобы нарисовать, – говорю я.

– Что‑то я не вижу, чтобы ты рисовал.

Бросаю взгляд на стол. Сара уже наметила овал лица и тонкие линии там, где будут мои глаза, нос и рот.

– Ага, – говорю. – Да‑да.

Лезу в рюкзак за пеналом, пододвигаю к себе лист бумаги и начинаю рисовать контур Сариного лица. Волосы у нее до плеч и чуть‑чуть волнистые. Глаза не очень большие, зато пронзительные, красивые, со стрельчатыми ресницами. Нос прямой, волевой такой, – не смешная пуговка, как у некоторых девчонок, – но лица это не портит. Чем больше я на нее гляжу, тем больше понимаю, что для меня его ничто на свете не испортит.

Я изо всех сил стараюсь нарисовать ее похоже. Ужасно хочется, чтобы рисунок ей понравился. Но передать ее как есть, воздать ей должное не получается – видно, что на портрете девушка, только это не она. Я стираю, перерисовываю – не выходит, и все. А когда я гляжу, что рисует Сара, то вообще бросаю это дело. Она работает как настоящий художник, с тенями и всякими особенными линиями, от которых рисунок становится объемный. Ей как‑то удалось отключить свою ненависть. Смотрит на меня как на предмет.

Лицо на ее портрете – это лицо юноши, а не мальчика. В линии скул и челюсти видна сила, а в линии губ – мягкость. Но самое обалденное – глаза. Глядят с бумаги прямо на меня и больше никуда. Сара что‑то такое с ними сделала, что видно, как в них отблескивает свет, и получилась искорка, которая их оживляет. На портрете – личность, которая умеет и смеяться, и горевать, и надеяться. Это не просто рисунок, похожий на меня, – она нарисовала, какой я на самом деле.

– Ого, – говорю. – Потрясающе.

Сара перестает рисовать – только смотрит она не на меня, а на мой рисунок. Я прикрываю его рукой, хочу спрятать.

– У меня ничего не вышло, – говорю. – Жалко, что я не могу нарисовать тебя – твое лицо – как следует. Воздать тебе должное.

Она снова стреляет в меня глазами – только не улыбается и даже не краснеет, а щерится.

– Ну, понимаешь… я хотел… – Никак не подобрать слов. – Ну, в общем, у тебя такое милое лицо…

Дурак я – надо было держать язык за зубами. Похоже, я ее обидел. Она смотрит в сторону, поджимает губы, – наверное, старается промолчать.

– …И ты так здорово меня нарисовала… Я у тебя получился… Ну, таким…

– Красивым, – говорит Сара. Прямо смотрит мне в глаза, и хотя она хмурится, но не отводит взгляд – и тут меня снова захлестывает ощущение от ее числа, теплота и покой. Мы с ней вдвоем, только мы с ней…

Вдруг она делает что‑то невероятное.

– Не понимаю, – говорит Сара, и голос у нее тихий‑тихий и огорченный, словно она говорит сама с собой, и она протягивает руку и нежно касается моей правой щеки. От удивления у меня отвисает челюсть, и, когда я выдыхаю, капелька слюны, которая скопилась в уголке губ, вылетает Саре прямо на большой палец.

– Сара… – шепчу я.

Она заглядывает мне прямо в душу и открывает рот, чтобы ответить… но тут кто‑то присвистывает, и она отдергивает руку. Я оглядываюсь кругом – на нас смотрит весь класс.

Беспомощно гляжу на Сару – а она снова выключилась. Убирает карандаши в пенал, хватает рюкзак – и при этом лицо у нее так и пылает. Звенит звонок с урока, все начинают шебаршиться.

– Домашнее задание – закончить портреты! – кричит учительница, перекрывая шум.

Складываю вещи в рюкзак, задвигаю стул.

– Сара, – говорю я еще раз, но от нее остался только пустой стул. Она забыла на столе и пенал, и рисунок – и испарилась.

Сара

В Лондоне двадцать тысяч камер видеонаблюдения, и они, не мигая, глядят на улицы двадцать четыре часа в день. Они следят за тобой, фотографируют, считывают микрочип, записывают, что ты делал, где, когда. Я‑то думала, исчезнуть – уйти и раствориться в толпе – пара пустяков, но, когда доходит до дела, выясняется, что это невозможно. Практически.

Когда я после уроков выхожу из школы, то чувствую себя очень уверенно. У меня есть одежда, деньги. Маме и папе я сказала, что после школы зайду в клуб фотографов‑любителей. Они обрадовались – вроде как я ищу себе друзей по интересам. А я выиграла лишний час.

Иду прямо в Центр образовательных ресурсов, в тамошний туалет. Запираюсь в кабинке, снимаю школьную форму, переодеваюсь в свою одежду. Сначала думаю выбросить форму, она мне больше не понадобится, но в последний момент запихиваю ее в рюкзак. Одежды у меня не так уж много, можно будет надевать форму подо что‑нибудь для тепла. Через две минуты я выхожу обратно на улицу. Подъезжает автобус. Бегу к остановке, вскакиваю в него, вижу свободное место в конце салона, забираюсь туда и гляжу в окно.

Мне все равно, куда он едет, этот автобус, – главное, он меня увозит и едет быстрее, чем я хожу. Сердце у меня так и колотится – приходится прикрыть глаза на минуту и взять себя в руки. Получилось! Сбежала! То есть – сбежали. Пока мы еще не в безопасности, но с каждой минутой, с каждой секундой уезжаем все дальше и дальше – от дома, от школы, от него, от Адама.

Адам.

Когда я сидела так близко, рисовала его, смотрела на него – смотрела как следует, – то все больше убеждалась, что это он – парень из моего сна. Только он вблизи совсем не страшный. Странненький, да, весь дерганый, не может сидеть спокойно, зато как посмотрит на тебя – как будто видит насквозь. Вроде бы я должна была перепугаться до икоты – а нет, наоборот, хотелось посмотреть на него в ответ.

Во сне мне страшно до смерти. Во сне он рядом со мной, а кругом бушует пламя, и он берет самое дорогое, что у меня есть, мою малышку, отнимает ее у меня и уносит в огонь. Только Ночной Адам весь в шрамах, пол‑лица у него жутко изуродовано. А у Школьного Адама кожа просто фантастическая – гладкая, теплая, цвета кофе с молоком. Когда я потрогала ее, когда я протянула руку и потрогала его лицо, оно и на ощупь было такое же. Идеальное. У него идеальное лицо, и на один безумный миг я представила себе, как он наклоняется ко мне, как я заглядываю ему в глаза, как касаюсь его губами…

Автобус трясет, и я вскидываюсь. С потолка прямо на меня глядит объектив камеры. Блин! Ну еще бы! Камеры есть во всех автобусах! Надо выходить. Срочно. Нажимаю кнопку остановки по требованию, встаю, иду к дверям. Скорее, скорее! До остановки, похоже, миль сто. В конце концов тормоза скрипят, мы останавливаемся, и я выскакиваю наружу, как только двери чуть‑чуть приоткрываются, и шагаю отсюда как можно быстрее. Я стараюсь не бежать – бегущий человек сразу бросается в глаза и запоминается. Камеры вдоль дороги расставлены через каждые сто метров, а на углу – большой экран информации. На таких экранах показывают фото пропавших людей. Я их уже видела. Никогда не думала, что среди них могут быть беглецы вроде меня, те, кто не хочет, чтобы его нашли. Вдруг завтра здесь будет мое лицо? Поскорее ныряю в переулок.

На ходу лихорадочно соображаю. Что мне теперь делать? Если пойду в гостиницу или хостел, там попросят удостоверение личности. Нужно раздобыть фальшивое – или идти туда, где удостоверения не спрашивают. Нужно попасть в мертвую зону, исчезнуть.

Самой, без полезных знакомых, этого не сделать.

Тут до меня доходит, во что я вляпалась – шестнадцатилетняя девчонка из престижного коттеджного поселка, беременная, одна, в незнакомом районе Лондона с двумя тысячами евро наличными в рюкзаке. О чем я только думала? С чего я решила, будто мне такое по зубам?!

Гляжу на часы. 16.40. Минут через десять маме станет интересно, где я пропадаю. У меня нет времени! В конце улицы грохочет поезд. Можно уехать куда‑нибудь на поезде. Если удастся сесть на него незамеченной, к вечеру я окажусь в пятидесяти, ста, двухстах милях отсюда – в любой точке Соединенного Королевства. Деньги у меня есть. Все будет нормально.

Точно. Надо добраться до Паддингтонского вокзала.

Плохо, что я не понимаю, куда меня занесло. Придется рискнуть – вернуться на большую дорогу и опять сесть в автобус. Часов до шести, а то и дольше, мама не станет звонить в полицию… наверное. А я к тому времени буду уже далеко.

Да, Паддингтонский вокзал – это правильно.

Выхожу на большую дорогу, и долго ждать мне не приходится. Поднимаю воротник, хотя сама понимаю, что от этого ничего не изменится, и сижу, низко опустив голову. Добираюсь до вокзала, покупаю бутылку колы, стараюсь разобраться, где стоят камеры, найти местечко, где можно посмотреть расписание и придумать, куда ехать, и при этом меня не заметят. Тут я вижу, что на меня уже смотрят.

Ко мне подваливает какой‑то тип:

– Чего, приезжая? Комната нужна?

– Нет, – говорю, – все нормально. Жду приятеля.

Тип оглядывает меня с ног до головы и скалится.

– Давай я буду твой приятель.

Стоит ко мне впритирку. Прямо лицом к лицу.

– Нет, – повторяю. – Все нормально.

– Ладно тебе, – говорит он. – В таких местах девочки одни не шляются.

Мне в ноздри ударяет вонь – дешевый лосьон после бритья пополам с перегаром изо рта.

– Отвали, – говорю я храбро, хотя на самом деле меня трясет. И шагаю через зал – какие там сканеры, мне бы от этого придурка отделаться.

Надо купить билет, сесть в поезд и уехать отсюда подальше. Только я не понимаю куда, вот в чем дело. Куда мне податься. У кассы стоит девушка. Чуть старше меня. Кожаная куртка, все ухо в пирсинге. Смотрит, как я иду, удираю от подонка, который пытался меня склеить.

Останавливаюсь и отпиваю глоток колы.

– Больные какие‑то, да? – говорит девушка.

– Кто?

– Да эти козлы. Думают, раз ты одна, так и пристать можно. Маньяки.

– Ага, – говорю. Протягиваю ей бутылку.

– Пасиб, – говорит девушка и тоже отпивает.

– Едешь куда‑то?

– Ага, из Лондона.

– Там хорошо, где нас нет?

– Да мне все равно куда.

– А ты знаешь, что билет без удостоверения не продают?

– Ой… – Этого я не знала.

– Если тебе некуда податься, так у меня квартира. Хочешь, перекантуйся у меня несколько дней, пока все не рассосется. Есть диван…

– Серьезно?

Она кивает:

– А то. Сама в такое вляпывалась. Можешь мне не рассказывать. Нужно прийти в себя, подумать. Отсидеться.

Я ее не знаю. Не знаю, где она живет. Но она мне нравится – правильное у нее отношение к жизни. Она такая же, как я, сама так сказала.

– Ну, если на пару дней…

– На пару дней.

Возвращает мне колу.

– Меня, кстати, Мэг зовут, – говорит.

– А меня Сара.

– Пошли, – говорит она. – Прочь из этой мясной лавки.

Вот я и иду за ней по вокзалу. Нас захлестывает толпа – сотни и тысячи людей, – но это ничего: я больше не одна.

У меня появилась полезная знакомая, которая знает жизнь, и крыша над головой.

Адам

Она исчезла.

На следующий день я бегу в школу на взводе. Надо найти ее и поговорить. Не могу дождаться. Но она взяла и не пришла – ни тогда, ни на следующий день. Начинаю расспрашивать одноклассников, но никто не знает, куда она подевалась. Про нее вообще никто ничего не знает.

У меня из‑за этого сносит башню. Связь между нами, это электричество – больше ни о чем даже думать не могу. Лежу в кровати вечером и чувствую прикосновение ее руки, и меня в пот бросает. Мне это не приснилось. Это было на самом деле – и меня на самом деле всего колбасит, стоит только представить себе, как я увижу ее, обниму, прикоснусь к ней…

Это нечестно! Единственный человек в школе, который понял меня, увидел, какой я на самом меле – и вот ее нет!

– Куда это подевалась твоя девушка?

– Поглядела повнимательнее – и сразу свинтила!

– Да ну его, все равно ни хрена не слышит.

Все это меня бесит – эти дебильные шуточки, – но я не обращаю на них внимания. Фигня все это. Здесь все фигня.

Сижу на уроках и прямо чувствую, как время уходит, – учителя‑то ни черта не знают. С утра до вечера талдычат про историю с географией и литературу с физикой, а я‑то понимаю – все вот‑вот рухнет и нам кранты, осталось несколько месяцев! Слова, слова – тектонические сдвиги, глобальное потепление, предельное потребление нефти, предельное потребление воды, – разве это связано с тем, что происходит за окном, в Лондоне, сегодня? Здесь что‑то началось, и теперь все переменится и половина народу в классе погибнет. В школе про это не рассказывают.

Надо разыскать Сару. Она что‑то знает, зуб даю. А где она – непонятно, но не здесь, и если я буду сидеть на попе ровно, то точно ее не найду. Учительница выводит на экран классного компьютера карту мира и велит нанести границы тектонических плит на контурную карту, которую она разослала на наши наладонники.

Лезу в рюкзак за наладонником – а вместо него вытаскиваю Сарин пенал. Я взял его, когда она убежала из кабинета рисования, чтобы не потерялся, – думал, отдам на следующий день вместе с моим портретом, который она нарисовала. Расстегиваю молнию на пенале и заглядываю внутрь. Там нет ничего, кроме карандашей, ручек и стиралок, но у меня такое чувство, будто я заглянул куда нельзя. Собираюсь закрыть его, но тут мне бросается в глаза какая‑то надпись внутри – ее имя и адрес, аккуратно, печатными буквами, черной ручкой. Провожу по ним пальцем, как по маминому письму, – хочу почувствовать, что это – ее. Перечитываю адрес раз, другой, пока не запоминаю наизусть. Кручу его в голове до конца урока – и когда звонит звонок, я уже знаю, что делать.

Вместо того чтобы идти домой, я вбиваю Сарин адрес в наладонник, и навигатор прокладывает мне маршрут. До Хэмпстеда больше шести километров, и я топаю туда час с лишним, но пройтись мне очень кстати. Такое ощущение, что занят нужным делом. Такое ощущение, что занят.

Когда я дохожу до ее района, то начинаю сильно сомневаться, стоило ли соваться сюда. Сплошные особняки, большие, с электрическими воротами. Неужели Сара и правда здесь живет? Я знаю, ее возят в школу на роскошной тачке, слышал, как про это болтали, но тут совсем другая история. Ясно, почему ей больше нравится сидеть дома, а не в школу ходить. Жил бы я в таком месте – носу бы наружу не показывал.

Номер шесть прячется за высоченной кирпичной стеной с двумя видеокамерами наверху. Ворота стальные, сплошные – нипочем не подглядеть, что там внутри. Решетка домофона с кнопкой под ней. Кнопку я нажимаю – иначе за ворота не попасть. Почти тут же из решетки раздается женский голос.

– Да?

Прокашливаюсь.

– Я пришел повидать Сару. Я ее друг из школы.

– Из какой школы?

– «Форест‑Грин».

Молчание. Потом ворота начинают открываться. Я решаю, что это приглашение, и шагаю по подъездной дороге – под ногами хрустит гравий. Дом у нее – полный отпад. Весь белый, спереди большие колонны. У дверей припаркован черный «мерс», рядом – красный «порше». Офонареть! Ее семейка – не просто богачи, они миллионеры!

Когда я подхожу, входная дверь открывается, но это не женщина, с которой я говорил по домофону, – это мужчина. Здоровенный такой, высокий, а кажется еще выше, потому что стоит в дверях, а я – внизу у крыльца. На ногах у него черные мокасины, блестящие, дорогущие. Темные брюки от костюма и наглаженная белая рубашка с закатанными рукавами. Галстук он распустил. Смотрит так, будто меня кошка в зубах принесла, – а я вижу его число. 112027. Еще один. Сарин папа.

Войти он не предлагает.

– Ты что‑то знаешь о Саре? – спрашивает он. – Ты ее видел?

Значит, дома ее тоже нет. Подалась в бега.

– Нет, – говорю, – я ее уже несколько дней не видел. Думал, она здесь. Хотел поговорить.

– Поговорить?

– Ну да, мы… мы дружим. – Как‑то коряво это у меня выходит.

– Она дружит с тобой! – Он мне то ли не верит, то ли не хочет верить. Не нравится он мне и тон его не нравится.

– Ну да, – говорю, – на рисовании вместе сидим.

– Она тебе нравится, так ведь? – На что это он намекает?

– Ну да. Я же сказал – мы дружим.

Он выходит за дверь и начинает спускаться ко мне.

– Она пробыла в школе всего несколько дней, – говорит он. – И сбежала. Что ты с ней сделал? В школе? Что ты с ней сделал?

– Ничего. И не ссорился. Мы дружим. Вот и все.

Соображаю, к чему он клонит, – видно по тому, как он набычился, – и понимаю: пора сваливать. Пячусь от него, но убежать не успеваю.

Он выбрасывает руку вперед, хватает меня за горло и прижимает спиной к колонне. Наклоняется ко мне, дышит прямо в лицо, сдавливает шею, сейчас задушит.

– Ты к ней полез, да? Полез к ней своими грязными лапами, к моей дочери!

– Нет! – выдавливаю я. – Вы что!..

– Не выдержал и руки распустил, так ведь? Ах ты, гаденыш! Гаденыш!

Тычет мне своим числом прямо в глаза. Тоже «двадцать седьмой», но не такой, как все, – смерть у него другая, она идет изнутри, боль исходит из всего тела, стреляет от самого плеча, врывает его.

– Гэри! Что случилось?

За его спиной, за порогом, появляется женщина. Наверное, Сарина мама. В халате, босиком.

– Что там? Что‑то выяснили?

Папаша ослабляет хватку.

– Нет, – откликается он. – Ничего.

Я вырываюсь, растираю горло, ребра ходят ходуном – никак не отдышаться.

– Ничего, – повторяет он. Глядит, как я ковыляю по гравийной дороге, потом пускаюсь бежать. Слава богу, ворота еще открыты, – я выбегаю наружу и несусь со всех ног. Не останавливаюсь, пока не выбираюсь из этого душного пригорода и не попадаю в обычный человеческий район, где есть магазины и кафе и дома выходят прямо на улицу.

Влетаю в первую же газетную лавочку, покупаю себе колу, открываю банку, едва расплатившись.

– Э‑э, в магазине нельзя! Только на вынос! – кричит парень за кассой. Ну его. Сахар из газировки шибает в кровь, трясучка понемногу унимается. Уф, хорошо, отпустило. Я уж думал, он меня убьет. Вот козел! Нет, я понимаю, он волнуется за дочку, но это же ненормально – вот так бросаться на человека, он же меня чуть не задушил!

Допиваю колу и протягиваю банку кассиру. Он кивает в сторону бачка для вторсырья и дает мне мои пять центов с таким видом, будто от сердца отрывает.

– Спасибо, чел, – говорю я ему, выхожу из лавки и двигаю к дому. Ноги устали и едва плетутся, а в мыслях по‑прежнему переполох. Сары нет дома. И в школе нет. Где ее носит?!

Сара

Трехкомнатная квартира на шесть девушек, в том числе и меня. Ничего так. Девушки встречают меня спокойно, показывают уголок, где можно бросить рюкзак.

Мэг знакомит меня с остальными, потом ведет в кухню и делает нам яичницу с жареной картошкой. Умираю с голоду. По утрам кусок в горло не лезет, зато к вечеру я все смету, что не приколочено.

– По‑человечески ем раз в день, – говорит Мэг. – А в остальное время диета рок‑чики – сигареты, водка и… ну, сама знаешь.

При этой мысли у меня подводит живот. Я в жизни не пила спиртного, в жизни не курила – и сейчас тем более не буду.

Наверное, я скривилась, потому что Мэг добавляет:

– Придется тебе пить. Тут все пьют. Иначе свихнешься. Ну, может, не сегодня, не в первый вечер.

– Почему свихнешься? Тут вроде неплохо…

Лицо у нее не меняется – только в глазах что‑то мелькает. Что здесь делается? Открывается входная дверь, входит какой‑то мужчина и прямиком шагает в кухню. Невысокий, всего на несколько сантиметров выше меня, но крепко сбитый, мышцы так и распирают рукава джинсовой куртки. В одной руке у него сигарета, в другой – ключи от машины.

– Все нормально? – спрашивает он у Мэг и наклоняется поцеловать ее в губы. В последний момент Мэг отворачивает голову и подставляет ему щеку. – Чего ломаешься, сука? – говорит он, и в голосе его звучит такой холод, что у меня полосы встают дыбом. Тут этот человек замечает меня – и заговаривает совсем по‑другому. – А это у нас кто? – интересуется он и смотрит уже только на меня.

– Это Сара. Ей негде жить.

– Отлично, отлично. – Он оглядывает меня с ног до головы и протягивает руку. – Шейн. Добро пожаловать в наше скромное обиталище.

Пожимаю ему руку, иначе будет невежливо, а я не настолько уверена в себе, чтобы грубить этому человеку, по крайней мере пока, – а он немного затягивает рукопожатие, и мне становится неприятно.

– Небось на улице на тебя оглядываются, – говорит он.

Я пожимаю плечами.

– Не волнуйся. Здесь тебя не тронут. Никто тебя не сдаст. Я возьму с тебя плату за жилье, но не сегодня. Первая ночевка даром. Завтра.

– А, – говорю. – Ладно.

Деньги у меня есть – он не сказал сколько, но я‑то собираюсь пожить здесь день‑другой, наверное, в полсотни евро уложусь. Или в сотню?

Девушки куда‑то собираются, красятся, причесываются. Шейн шастает по спальням. На их месте я бы выгнала его взашей, но они все терпят. Мэг устраивается на диване и хлопает рядом с собой – приглашает меня сесть.

– А ты никуда не пойдешь? – спрашиваю.

– Нет, сегодня – нет. Побуду с тобой.

– Спасибо, – говорю.

Она достает жестяную баночку травы и бумажки и сворачивает косяк. Мы смотрим телик, а когда Шейн возвращается в гостиную, Мэг протягивает косяк ему и он стоит в сторонке и курит. Глядит на нас, а не в телик. Потом смотрит на часы – большие, броские, золотые.

– Девочки, на выход! – кричит он. – Пора!

Все остальные тянутся за дверь. Шейн выходит последним.

– Скоро Винни забежит. Примешь его, хорошо? – спрашивает он у Мэг.

– А то.

Он подходит к ней, сует пачку денег. Она засовывает их в лифчик.

– Ну, пока‑пока, девочки, – говорит он, а потом подмигивает Мэг и показывает ей сразу два больших пальца.

Дверь за ним закрывается.

– Какой… славный, – говорю. – Повел всех погулять.

Мэг хмыкает, наклоняется, берет с пола бутылку водки и отпивает.

– Та еще сволочь. Но не такая сволочь, как все остальные. На. – Она протягивает бутылку мне.

– Нет, спасибо, – говорю.

– Валяй, не стесняйся.

– Нет, все нормально, просто я не пью.

– А травки? Впирает! – Она сует косяк мне под нос.

– Нет. Спасибо.

Мэг глядит на меня, и лицо у нее мягчеет. Протягивает руку и поправляет мне волосы.

– Лет‑то тебе сколько?

– Восемнадцать, – говорю. Она улыбается.

– А на самом деле?

– Шестнадцать.

– Сара, беги домой. Беги домой, пока не поздно.

– У меня были причины уйти из дому.

– Причины у всех есть, но тут не лучше, честное слово. Я тебе помогу. Дам денег на такси и вообще…

– Не надо. Деньги у меня есть… – Мэг округляет глаза. Прижимает палец к губам.

– Никому не говори. Мне тоже не говори. Надеюсь, ты хорошо спрятала – здесь одни воровки.

– Они у меня… Пойду проверю.

Рюкзак я оставила в спальне. Вскакиваю и бросаюсь за ним. Молния расстегнута. Кто‑то в нем порылся. Деньги, конечно, исчезли. До последней бумажки.

– Черт! Их кто‑то забрал! Ты мне поможешь их вернуть?

Мэг мотает головой:

– Все, их нет. Больше ты их не увидишь. Если у тебя есть деньги, носи их при себе. – Она хлопает себя по груди, куда она засунула деньги, которые дал ей Шейн.

– Но это же кто‑то из девушек или Шейн! Он же заходил в спальни, правда? Нельзя же брать чужие вещи! Это мои деньги!

– Их больше нет. Это твой первый урок. Что, трудно? Будем надеяться, это не Шейн: если он видел вот это, все, пиши пропало. – Она вытаскивает из рюкзака мою школьную блузку с галстуком.

– И что?

– Заставит тебя завтра ее надеть. За девочку в школьной форме ему дадут в два раза больше.

Завтра. Шейн требует плату за ночлег, но какая‑то зараза меня обчистила. Где мне теперь взять денег? Блин, откуда… Тут до меня доходит, что сказала Мэг.

За меня дадут денег. Завтра.

– Девушки, – говорю, – они же не погулять пошли, да?

Мэг опять прикладывается к бутылке.

– Нет, не погулять, – кивает она, – а на работу. Мне бы тоже надо, но Шейн дал мне выходной. Хочет, чтобы я за тобой присмотрела.

Присмотрела, значит. Чтобы я не сбежала. Чтобы застряла здесь до завтра. Завтра. О господи!

– Мэг, – говорю. – Я не могу… Я не могу, как остальные девушки!

При мысли об этом меня мутит. Я же от этого и убежала. Больше никогда никому не позволю со мной так поступать. Не допущу. Не…

Она снова протягивает ко мне руку. Гладит меня по голове, успокаивает, утешает.

– Можешь, можешь. В первый раз все нервничают, это ничего. Выпей водочки, покури травки, нее и обойдется.

– Да нет, я, понимаешь, я… мне нельзя! Я беременна!

Она выпрямляется, хмурится – а потом откидывает голову и хохочет.

– Господи Иисусе! Совсем слепая стала. Даже не заметила. Какой срок?

– Не знаю. – Я тоже выпрямляюсь и обтягиваю свитером раздутый живот.

– Ни фига себе пузо! Шестой месяц? Седьмой? Ну все, я тебя отсюда вытащу.

– А тебе за это ничего не будет?

– Будет, а как же, да плевать я хотела. Даже я не отправлю такого ягненочка на бойню.

– Так ведь меня такую никто… никто со мной… не захочет…

Мэг спускает ноги на пол и встает с дивана.

– Захотят‑захотят, еще как. Тут такие психи водятся, мама не горюй, и Шейн всех знает. Ты точно домой не вернешься?

Мотаю головой. Что бы ни случилось, в какую бы мерзость я ни вляпалась, домой я не вернусь. Тогда Мэг подходит ко мне, приседает на корточки и обнимает меня.

– Ничего, подыщем тебе что‑нибудь. Спрячем, – шепчет она мне на ухо.

В дверь звонят. Мэг отрывается от меня, тушь у нее потекла. Она проводит пальцем под глазами, моргает и громко шмыгает носом.

– Ну я даю. Совсем размякла, да? Это Вин. Сиди здесь.

Она идет открывать. Слышу два голоса – ее и мужской, они довольно долго о чем‑то говорят, но слов мне не слышно. Потом Мэг возвращается ко мне.

– Это Винни, – говорит она. – Он согласился взять тебя к себе.

Из‑за ее спины выходит человек. Высокий, тощий, голова – будто череп, глаза огромные.

Не знаю, что сказать, как быть. Не понимаю, кому можно верить. Я думала, Мэг нормальная. А она, оказывается, вербует девочек для сутенера. Мало ли кого она привела!

– Да не бойся ты, – говорит Мэг, – он тебя не тронет. Я бы ему жизнь доверила. И доверяю. Каждый день.

Они коротко улыбаются друг другу, потом она берет его под руку и кладет голову ему на плечо.

– Сара, он тебе ничего плохого не сделает. Разве я могу тебя подставить?

Смогла же!

Винни гладит Мэг по голове, потом высвобождается.

– Поживешь у нас в норе, – говорит он. – За так. Без базара. Шейн тебя там не достанет. И полиция. Никто.

– Почему? Почему ты соглашаешься?

Винни глядит в пол, переминается с ноги на ногу.

– Ну, Мэг сказала. Про маленького. Тебе же надо куда‑то сховаться, а у меня есть куда. Все просто.

Зуб даю – все не просто, но я же понимаю, что будет, если я тут останусь. Выбор невелик, прямо скажем. Придется рискнуть.

– Ладно, – говорю.

– Выпьешь чего‑нибудь, Вин? – спрашивает Мэг. – Посиди, выпьем…

Винни глядит на часы и мотает головой.

– Давай‑ка двинем, цыпа. Собрались – так уж пошли. О'кей?

– Ладно, – говорю.

В дверях Мэг еще раз обнимает меня.

– Ты осторожней, – говорит она и гладит меня по животу. В первый раз кто‑то, кроме меня, погладил моего ребенка. От этого все сразу становится настоящим. Во мне кто‑то растет, новый человек. До меня доходит, что это значит, доходит реальность происходящего, и у меня кружится голова.

– Э, тебе плохо? – спрашивает Винни: я замираю, и меня слегка покачивает.

– Нет, – отвечаю. И делаю глубокий вдох. – Нет, все нормально. Пошли.

Адам

Иногда мне кажется, будто я ее сочинил. Сару. Помню ее такой идеальной – глаза, лицо. Закрываю глаза и чувствую, как ее пальцы касаются моей щеки. Как сон – только по‑настоящему. Я знаю, что по‑настоящему, – я же все тогда записал, как только добрался до дому.

Это все есть в моей книжке – и ее число, и все остальное, что я про нее помню. Целую страницу заняла. Перечитываю записи каждый день, а толку? Ее так не вернешь.

С тех пор как она исчезла, прошло уже три с лишним недели. Почти месяц.

Хожу по городу, высматриваю ее. Она же где‑то есть. Была бы у меня ее фотка – показывал бы всем, расспрашивал, да только фотки у меня нет. Все только в памяти.

Вообще‑то я не люблю бывать где много народу. Обычно я держусь от людей подальше, смотрю под ноги, чтобы случайно в глаза не заглянуть, но теперь другая история. Заставляю себя лезть в самую толчею. Пробиваюсь сквозь толпу, а иногда стою и смотрю – проверяю все лица. И везде на меня тоже смотрят. Обычно полиция тут же меня засекает и велит не задерживаться. И все эти хождения‑брожения, все старания не приближают меня к Саре. Зато чисел у меня теперь – завались.

Число есть у каждого. И смерть есть у каждого.

Крики, стоны, удары и боль – больно рукам, больно ногам, боль сдавливает голову, боль простреливает все тело. Меня пронзает железо, на грудь наваливается такая тяжесть – не спихнешь, – я истекаю кровью – ее не остановить, легкие не дышат, пытаются втянуть воздух, а его нет. Я проживаю все эти смерти. Они мелькают во мне – и оставляют следы. От каждой меня встряхивает. От каждой я не могу опомниться и теряю силы.

Я все записываю, пытаюсь вытеснить каждую смерть или группу смертей из головы – и загнать в записную книжку. Раньше так и получалось, а теперь – нет, и смотреть на толпу я могу не больше двух часов подряд. Потом голова переполняется. Тогда надо уходить – уходить подальше от людей, их историй, их концов.

– Черт побери, Адам, на тебе лица нет. Где ты был?

Стоит мне показаться на пороге, как бабуля начинает приставать.

– Где ты был? Куда ты вообще ходишь? С кем?

Хотел бы я, чтобы мне было куда деваться, – только некуда. Это мой дом. Ну, или типа того. Коробочка, в которой сидят два человека, которым нечего делать вместе. Протискиваюсь мимо бабули, топаю прямиком наверх, в свою комнату, и закрываюсь там. Вот чего я хочу, вот что мне нужно – закрытая дверь и никаких тебе лиц, никаких глаз, никаких смертей.

Лежу на кровати, сижу на полу – в голове все равно жужжит, я выбиваю ритм пальцами по спинке кровати, или нога у меня дергается, дергается, дергается… Нет, не могу я так сидеть и ждать. Надо что‑то делать.

Достаю записную книжку, пролистываю страницы. Места, числа, смерти. Перечитываю по сотому разу. Везде сплошные «двадцать седьмые». Что же тут произойдет? Что произойдет в Лондоне, почему погибнет столько народу? В одних районах каждый третий – «двадцать седьмой», в других – каждый четвертый. Сколько вообще народу в Лондоне? Почти девять миллионов? Неужели трем миллионам осталось жить всего два с половиной месяца? Неужели и мне?..

Страшные это смерти – поломанные кости и хребты, размозженные черепа. Так погибают, когда дома рушатся, или взрываются, или на них что‑то падает.

Да, похоже на войну или стихийное бедствие, потому что, если бы это была эпидемия – ну, грипп там, чума и все такое, – смерти были бы размазанные, правда? Не могли бы все умереть в несколько дней. И я бы не чувствовал того, что чувствую, когда вижу числа, – были бы жар, слабость и усталость. Правда?

Я вбил себе в голову, что во всем этом есть закономерность, надо только ее увидеть. Закономерность в распределении чисел. Они хотят мне что‑то сказать. Потом мне приходит в голову, что записная книжка – это только начало, с этими данными можно как‑то работать. У меня есть места. У меня есть даты. У меня есть разные виды смерти. Может, нанести их на карту? Бегу в гостиную за бабулиным автомобильным атласом. Когда бабуля слышит меня, то высовывает голову из кухонной двери, начинает что‑то говорить, но я делаю вид, будто не слышу, хватаю атлас и лечу обратно наверх.

Карты в атласе мелкие, в середине разворота вообще ничего не разглядишь. Начинаю со страниц с подъездными дорогами, вырываю их. Отрываются они плохо, так что, когда я раскладываю страницы на столе, не хватает кусочков из середины. Достаю пенал из школьного рюкзака и начинаю прорабатывать записную книжку. Первым делом отмечаю каждого человека точкой, но карта такая мелкая – стоило поставить десять точек, и уже получилась полная каша. Понимаю, что занимаюсь ерундой, но все‑таки сдаюсь не сразу, а потом выпрямляюсь, гляжу, что у меня получилось, беру страницы обеими руками, сминаю и бросаю к дальней стене. Ничего не выходит.

На столе лежит мой наладонник. Тоже маленький, но я им уже пользовался и на уроках, для домашних заданий, и в нем тонны всяких программ. Наверняка найдется и для этого. Эх, почему мама не разрешила мне завести комп?! Типа она не хотела, чтобы дома был Интернет. Там, типа, «одно вранье». Теперь‑то мне ясно: она прятала от меня правду, и все тут. Если бы я узнал про нее и про папу, то задавал бы слишком много лишних вопросов. Если бы да кабы… Теперь‑то чего париться?

Беру наладонник, включаю, иду и ложусь на кровать, обложившись подушками. Загорается приветствие: «Адам, добро пожаловать в сеть „Форест‑Грин“. У тебя четыре невыполненных задания. Подробности и сроки…» Жму «Пропустить» и роюсь в программах. Функций – прорва, в том числе базы данных. Наверняка то, что нужно. Но не проверишь – не узнаешь.

Если чуть‑чуть набить руку – раз плюнуть. Сначала создаешь такую большую таблицу с кучей столбцов. Надо только сделать так, чтобы искать можно было по любой категории и сортировать данные в любом порядке. Начинаю вбивать цифры из записной книжки. И тут я останавливаюсь.

«Адам, добро пожаловать в сеть „Форест‑Грин“».

Я же в школьной сети – так, значит, все, что я тут делаю, могут подсмотреть?! Так и слышу мамин голос: «Никому не говори. Ни одной живой душе. Никогда».

Блин!

«Сохранить изменения в документе? Да. Нет».

Нет.

«Вы уверены, что хотите уничтожить эту базу данных? Да. Нет».

Да. Ввод.

Все, стер.

Выключаю наладонник и швыряю в дальний угол кровати. Чертова хреновина. В школе только и добиваются, чтобы мы все торчали в Сети, так легче держать нас под колпаком. Правильно мама говорила: лучше не иметь с этим всем ничего общего. Но насчет базы данных – это правильная мысль, я уверен.

На столе напротив меня стоит ноутбук. Настоящее ретро, наверное, папин. Интересно, может ли работать комп, которому уже шестнадцать лет? Слезаю с кровати, топаю туда, вытираю пыль с крышки рукавом, открываю ноутбук и нажимаю «Пуск».

Последним, кто нажимал эту кнопку, был папа. Бабуля называла его Терри. Мама называла его Жук. Когда он делал это в последний раз, ему было пятнадцать. Интересно, они с мамой тогда же познакомились? Может, она тоже тут была – рядом с ним, в этой комнате.

Экран загорается, из колонок, которые стоят на столе по обе стороны от ноутбука, орет музыка.

«Ты не один, я здесь, с тобой…»

Высокий пронзительный голос, от которого мурашки бегут по коже. Майкл Джексон. Он умер в том же году, когда и папа. Неужели папа это слушал – в последний раз, когда был здесь? Я то думал, он был крутой, мой папа, настоящий рокер. А тут такая слезливая попса… прямо пробирает. Закрываю глаза и слушаю песню до конца. Какой была бы моя жизнь, если бы он был здесь? Вот если бы тут был он, или мама, или кто угодно…

Ужасно трудно одному.

Сара

В комнате кто‑то есть. Стоит на коленях у моего матраса… треплет меня за плечо. Это он! Он здесь! Нет уж, хватит!

Выбрасываю руку из‑под одеяла – кулак врезается ему в подбородок.

– Ой! Ты чего?!

Не тот голос. Моложе и выше. Знакомый.

– Сара, Сара, это я, это Винни!

Я не дома – постель на полу, окно с другой стороны. Тут я вспоминаю, как Винни вел меня какими‑то проулками к себе, в этот заброшенный дом, по лестнице на самый верх. Показал мне эту комнату – матрас на полу и больше ничего – и сказал: «Вот, это твоя, если хочешь». Я оглядела ее – дощатый пол, окно завешено простыней – и, несмотря ни на что, страшно обрадовалась. Моя комната, моя территория, мое жилище.

– Винни! – говорю. – Ты что здесь делаешь?

– Ты тут орала как резаная. Думал, тебя убивают.

Глаза привыкают к свету – неяркому желтому свету уличного фонаря, который сочится в щели по краям простыни‑занавески. Сажусь. Винни поднимается с колен и тоже садится, привалясь спиной к стене у постели.

– Так чего, все нормально? – спрашивает он.

– Снилась какая‑то жуть, – говорю. – Я тебя разбудила, извини.

– Да ничего, – говорит он. – Я‑то не спал, просто остальные… а что приснилось‑то?

– Пожар, – говорю.

– Геенна огненная? – вдруг спрашивает он.

– Чего?!

– Ну, не знаю, подумал – раз пожар, значит, огонь, раз огонь – значит, ад…

– В общем, да, только это было не в аду, а здесь.

– Здесь?

– В Лондоне. Город горит, кругом пожар, а тут я с ребенком…

– Ужас.

– Угу… и был еще кто‑то. Он взял ее… ну, ребенка… у меня. И унес в огонь.

– Блин.

Мы сидим и молчим. Я еще в той фазе – полусон‑полуявь, – когда не поймешь, что приснилось, а что было на самом деле.

– Я его знаю, – говорю. – Тот дьявол, который взял ребенка. Он есть на самом деле.

– Вот черт.

Винни подползает поближе и обнимает меня за плечи. Я, конечно, думаю: «Ну вот, этого‑то ему и нужно. Бесплатно? Ага, щас, платить всегда приходится». Наверное, я напряглась или поежилась, потому что он убирает руку.

– Да ладно тебе, – говорит он. – Ничего такого.

– Тогда почему ты пустил меня жить? Мне с тобой не расплатиться.

Он вздыхает – длинный‑длинный выдох в тихой теплой комнате, – и мне приходит в голову, что это он выгадывает время, придумывает, как бы половчее ответить. Но когда он подает голос, становится ясно, что я ошиблась. Он даже не глядит на меня – смотрит прямо перед собой.

– У меня была сестренка, – говорит он. – Несколько лет назад она залетела, ну, как ты, тоже сбежала из дому. Пошла к врачу, а там ее послали. Теперь всех посылают, закон такой. Если только что‑то с ребенком не в порядке, тогда да. А если девчонка влипла и помочь некому, так на это всем плевать. И если в петлю лезть готова, как Шелли. Ну, и она пошла и сделала нелегальный аборт и через несколько дней умерла. Мы и не знали ничего, пока нам не позвонили из больницы.

Его слова повисают в воздухе и никуда не деваются. Интересно, кому он еще об этом рассказывал. Вдруг только мне?!

– Винни, мне тебя так жалко…

– Ты тут ни при чем.

– Ну да, но…

– Ты ни при чем, я ни при чем. Только мне без нее плохо. Вот поэтому и живи тут сколько хочешь. Будет у нас еда – накормим тебя, а будут деньги – и тебе дадим, на ребенка.

Хорошо, что тут темно. Он не видит, что у меня глаза на мокром месте.

– Спасибо, это… это здорово.

– Может, у меня получится барахлишка какого‑нибудь раздобыть, ну, шмотки детские. Если тебе не важно, откуда я их возьму.

– А откуда?

– А, лучше тебе не знать. Я это умею, понимаешь? Добывать все, что нужно. Вот и тебе найду.

Малышка у меня внутри проснулась и шевелится, толкается ручками и ножками, ей уже тесно.

– Хочешь потрогать? Ну, ребенка? Вот…

Беру его руку и кладу себе на живот. Пару секунд все тихо, потом малышка пинается.

– Ух ты, круто! Фантастика…

– Вот. Сначала просто щекотно, а потом становится как сейчас.

– У тебя мальчик или девочка? Во сне вроде была девочка, ты говорила «она».

– Правда? – Тут до меня доходит – так и было. – Да, говорила.

– Девочка, значит?

– Я к врачу не ходила, но… да, я знаю. Точно знаю – девочка. – Обнимаю живот, представляю себе, как укачиваю дочку.

– А, понятно. Нужно все розовое.

– Винни, да брось, это же позапрошлый век! Мальчики в голубом, девочки в розовом…

– Ну ладно. – Винни явно расстроился.

– Да ничего, – говорю, – розовое так розовое. Мне все равно.

Адам

Числа не дают никаких ответов. Они есть, и все тут. И говорят только одно: в январе в Лондоне погибнет очень много народу. Первого случится что‑то такое, от чего кто‑то погибнет сразу, а кто‑то – в ближайшие дни.

Вбиваю все данные из книжки в папин компьютер, когда дают электричество. Со светом в Лондоне жуткие перебои – все уже привыкли, что его отключают на два часа и надо сидеть в темноте и холоде. Но в результате у меня получается только таблица. Чтобы в ней разобраться, нужен кто‑то поумнее меня, университетский профессор или учитель. Учитель. Может, найти кого‑нибудь в школе? Какого‑нибудь вундеркинда – есть же люди, которые все это любят, компьютеры, цифры, статистику, так ведь?

Несколько дней ищу себе помощника в школе. Только как он мне поможет, если я ему не расскажу, в чем дело? Придется нарушить правило.

«Никому не говори. Ни одной живой душе. Никогда».

Распечатываю базу данных – только числа и места, больше ничего.

Решаю пойти туда, где тусуются ботаны. Видел на доске объявлений, где собирается математический кружок на большой перемене, туда и топаю. Захожу в кабинет – прямо как в какой‑то салун на Диком Западе, честное слово. Все сразу застывают на месте и пялятся на меня, даже училка. Молоденькая. В рубашке и длинной хипповской юбке.

– Здравствуй, – говорит она. Улыбается, я тоже улыбаюсь – меня застали врасплох – и гляжу ей в глаза. Еще одна «двадцать седьмая». Начинаю психовать. Опять забыл, что нельзя ни на кого смотреть! Ох и трудно мне придется…

– Здрасьте, – говорю.

– Ты к нам?

– Э‑э… не знаю. Наверно.

– У нас сегодня интегральное исчисление.

Интегра… ой.

– Понятно. Э‑э… извините, зашел не в тот кабинет. Простите.

Пячусь из класса. Блин, блин, блин! Мозги тут такие заряженные, что хватит всю страну осветить! На следующий день прихожу снова.

– Да? – спрашивает училка.

– Мне надо задачку решить, – говорю. Ботаники хихикают. – По математике.

– Спроси своего учителя математики, – говорит училка. – Кто у тебя?

– Нет, – отвечаю, – это не школьная задача, другая.

Кладу на стол распечатку.

– У меня есть много дат и мест, и мне нужно их увидеть, посмотреть, где…

Все сбегаются ко мне.

– А что у тебя за даты?

Я заранее придумал отговорку – такую, чтобы поверили.

– Дни рождения. Дни рождения разных людей. Я их коллекционирую.

– Зачем? Зачем они тебе? – спрашивает мальчишка в металлических очках. Мне уже хочется уйти в глухую оборону, так и вижу, как они начнут показывать, что обо мне думают, – ну, сами знаете, приставят палец к виску и ну крутить. Нет, не показывают.

– Ну так, просто интересно, и все.

Кажется, для них это аргумент, и до меня доходит, что в математическом кружке коллекционировать цифры и факты – это нормально. Наверное, они все так делают.

– А почтовые индексы у тебя есть? – спрашивает очкарик. У него тик, уголок рта дергается, поэтому кажется, будто он все время ухмыляется.

Мотаю головой и показываю ему распечатку.

– У тебя тут только названия улиц и районов. В идеале нужны почтовые индексы. Я могу накачать их из онлайнового справочника, если ты мне дашь номера домов, и тогда нанести их на карту будет раз плюнуть. Давай будем помечать разные даты разными цветами, а не цифрами. Тогда сразу проявится закономерность.

Остальные понемногу разошлись, а вот Очкарика, похоже, я завербовал.

– Это домашние адреса? Эти люди там живут?

– Нет, – говорю. – Это где я их… видел.

– На улице? Ты их опрашивал, что ли?

– Ну да, типа того.

– Мм, жалко, ты индексы не спрашивал…

Что‑то он уже начинает меня доставать. О'кей, я все делал неправильно, фиговый из меня социолог. Но я беру себя в руки. Без Очкарика мне никак.

– Ну как, поможешь мне?

– Помогу, но мне нужны более точные данные.

Сердце у меня падает – опять идти на улицу, опять смотреть на людей… По‑моему, я больше не смогу.

– Посмотрю, может, что‑нибудь и получится, если ты мне ее домой дашь, – машет он на меня распечаткой.

– Бери, конечно, – говорю. – Спасибо… э…

– Нельсон.

– Нельсон. Спасибо, Нельсон. Меня зовут Адам.

– Да ладно. Мне самому интересно.

Ничего не поделаешь, приходится на него посмотреть – и сердце у меня снова падает. Число. 112027. Он нанесет на карту собственную смерть.

Я хочу вырвать у него распечатку, забрать от греха подальше. Он мне уже не чужой, так что лучше не надо… но вместо этого слышу собственный голос:

– Где ты живешь?

– В Черчилль‑Хаус.

Снова гляжу на него – и проваливаюсь, падаю, пол уходит из‑под ног, лечу в темноту. Ухватиться не за что, а со всех сторон в меня летят кирпичи, обломки стен, потолочные балки, все вперемешку…

– Адам!

– А?

– Ты чего? Что ты на меня так… уставился?

– Нет, ничего. Прости, у меня бывает. Я не нарочно.

Нервная ухмылка у него то загорается, то гаснет. Дерг, дерг, дерг. Он подносит руку к лицу.

– Ну тогда до завтра, – говорит он. – А то останься. Сегодня опять интегралы.

– Нет, я пойду. До завтра.

Надеваю рюкзак на плечо и выхожу из класса, но у меня такое ощущение, что кто‑то во мне, кто‑то очень большой, хочет остаться. Если бы я был поумнее – если бы мог остаться и не чувствовать себя дураком, – как раз нашел бы себе отличное местечко, где нормально быть не таким, как все. Хотя бы на час.

Снаружи все разбились на кучки и компании. Парами‑тройками – болтают, группами побольше играют в футбол или баскетбол. Тут быть не таким, как все, не круто.

Нахожу тихий уголок, проверяю, что никто на меня не смотрит, и достаю записную книжку. Вношу туда данные Нельсона. Я‑то надеялся, это меня успокоит, – только нет. Во мне поднимается паника, я ничего не могу поделать. Нельсон – хороший парень, из тех, кто в жизни мухи не обидит. Почему он погибнет так рано? Это несправедливо. Неправильно. Ему и трех месяцев не осталось – и все. А может, и мне тоже.

Когда я беру в руки записную книжку, такое чувство, что все эти смерти взывают ко мне, умоляют, чтобы их услышали. У меня в руках будущее города – жуткое, жуткое, страшное будущее. Вся эта боль, эти голоса, предсмертные крики – они во мне, в ушах, в мозгу, в легких. Мне этого не вынести. Сейчас взорвусь. Не выпуская книжку, я поднимаю руки к голове, сдавливаю виски, накрепко зажмуриваю глаза. Пытаюсь правильно дышать – «вдох через нос, выдох через рот», – но горло так перехватило, что туда ничего не проникает, а гул в голове такой громкий, что собственных мыслей не слышно. Слов не слышно.

– Чего это ты тут делаешь, чудила?

Узнаю этот голос. Приоткрываю глаза – чуть‑чуть. Передо мной – четыре пары ног, четыре человека. Голову можно не поднимать, и так понятно, кто это. Мне не надо видеть его число, чтобы ощутить запах крови и смертельный ужас. Джуниор с шестерками.

– Чего это ты тут делаешь, дебил? Что у тебя за книжка?

Сара

Я как будто перенеслась в прошлое. Наверное, так нее было в старые времена, в семидесятые, до мобильников, компьютеров и МР3‑плейеров. У меня‑то есть и мобильник, и барахляный налодонник, который выдали в школе, но я их не включаю: по ним меня могут вычислить, а я не хочу, чтобы меня вычислили.

Винни с приятелями высокой технологией не интересуются, кроме древнего CD‑проигрывателя (да‑да, CD!) и старенького телика. Я не интересуюсь даже теликом. Включишь – а там только реалити‑шоу про каких‑то уродов или по тридцать пятому кругу гоняют старые грустные сериалы, которые и в первый‑то раз смотреть не стоило, или новости. Новости – это вообще жуть. По всему миру войны, полпланеты затопило, на другой половине засухи и все мрут без воды. Я ничем не могу помочь, так какой смысл об этом знать? Когда я в последний раз смотрела новости, там сказали, туннель под Ла‑Маншем закрыли, чтобы прекратить нелегальную иммиграцию из Африки. Чего они сюда рвутся‑то? Тут свои проблемы, наводнения, беспорядки, отключения электричества… так что, если кому‑то сюда хочется, пусть приезжает, вот честное слово. Сразу поймет – здесь тоже не медом намазано.

Наверное, было бы хорошо, если бы побольше народу жили как мы. Наверно, вы думаете, мне не хватает всего, к чему я привыкла? Роскошный дом, тренажерный зал, домашний кинотеатр.

Единственное, по чему я скучаю, – это бассейн, потому что пузо у меня уже огромное. Так и тянет меня книзу, когда я хожу, и человеком я себя чувствую только в ванне. Да, поплавать было бы неплохо. А все остальное у меня в полном порядке.

Кроме Винни, здесь живут еще два парня – Том и Фрэнк. Оба сидят на героине. Ду