Сентябрь 2026 года. Посвящается Оззи, моей половинке

Рейчел Уорд

Числа. Хаос

Числа – 2

Рейчел Уорд

Числа. Хаос

Посвящается Оззи, моей половинке

Июнь 2026 года

Адам

В дверь стучат рано утром, только стало светать.

– Откройте! Откройте! У нас эвакуационный ордер на эти квартиры. Отправление через пять минут. Все на выход, пять минут!

Слышно, как шагают по коридору, колотят в двери, повторяют одни и те же распоряжения. Я‑то не спал, но бабуля задремала в кресле и теперь встрепенулась и ругается.

– Черт побери, Адам… Который час?

Дряхлая, сморщенная – такой фиолетовые волосы совершенно не по возрасту.

– Полшестого, баб. За нами пришли.

Бабуля глядит на меня – усталая и перепуганная.

– Пришли, значит, – говорит она. – Давай‑ка собирайся.

Я гляжу в ответ на нее и думаю – фиг тебе. Никуда я не пойду, а с тобой тем более.

Мы этого ждали. Четыре дня просидели взаперти в квартире, глядя, как на улице прибывает вода. Всех предупредили, что дамба скорее всего не выдержит. Ее построили сто лет назад, до того как повысился уровень моря, а теперь еще и талые воды нахлынули по весне и шторма зарядили один за другим.

Мы думали, вода поднимется и схлынет, а она так и осталась.

– Наверно, в Венеции тоже было так же, пока ее не смыло, – мрачно заметила тогда бабуля. И швырнула окурок за окно, в воду. Он поплыл себе вдоль улицы туда, где раньше был бульвар. А бабуля закурила следующую сигарету.

Свет отрубили еще в первый вечер, а потом из крана потекла коричневая жижа. По улице бродили какие‑то люди и кричали в мегафоны, что воду из‑под крана пить нельзя и что они дадут нам воду и еду. Ничего они не дали. Нам пришлось обходиться чем было, но без тостера и микроволновки, да еще когда молоко в холодильнике скисло, уже часов через двенадцать мы страшно проголодались. Когда бабуля ободрала целлофан с последней пачки сигарет, я понял – дело плохо.

– Когда они кончатся, сынок, придется сматывать удочки, – сказала она.

– Никуда я не пойду, – ответил я.

Это был мой дом. Все, что осталось от мамы.

– Нельзя же здесь оставаться, когда все так.

– Я никуда не пойду. – Констатация факта. – А ты езжай в свой долбаный Лондон, если так приспичило. Ты же давно мечтаешь.

Так и есть. Ей здесь всегда было не по себе. Она переехала к нам, когда мама заболела, и осталась присматривать за мной, но так тут и не прижилась. От морского воздуха она кашляла. От просторного голубого неба – жмурилась и юркала в дом, будто таракан.

– Выбирай выражения, – сказала она, – и складывай рюкзак.

– Ты мне не приказывай. Ты – не мама. Не буду я собираться, – сказал я – и не стал.

В результате у нас на все про все пять минут. Бабуля поднимается и начинает что‑то запихивать в большой черный мешок для мусора. Исчезает в своей комнате и появляется с охапкой шмоток и полированной деревянной шкатулкой под мышкой. По квартире она шастает на удивление быстро. Меня колотит. Не могу я отсюда уехать. Я не готов. Так нельзя.

Беру из кухни стул и прислоняю к двери. Ее так не заклинишь, поэтому я хватаю все что попало и строю баррикаду. Пододвигаю к двери диван, ставлю сверху кухонный стул, потом журнальный столик. Пыхчу, как загнанный, по спине течет пот.

– Адам, какого черта?..

Бабуля дергает меня за руку, хочет остановить. Длинные желтые ногти впиваются мне в кожу. Я отпихиваю ее.

– Отвали, баб. Я никуда не пойду!

– Не дури. Собирай вещи. Нельзя же ехать без ничего.

Делаю вид, что не слышу.

– Адам, хватит корчить из себя идиота! – Она снова вцепляется в меня, и тут в дверь стучат.

– Откройте!

Я застываю на месте и гляжу на бабулю. В ее глазах видно число – 2022054. Ей осталось еще без малого тридцать лет – а поди догадайся. С виду‑то она вот‑вот концы отдаст.

– Откройте!

– Адам, будь любезен…

– Нет, баб.

– Отойдите от двери! В сторону!

– Адам!..

По замку бьют кувалдой. Потом сама дверь разлетается в щепки. В коридоре стоят два солдата: один – с кувалдой, другой – с ружьем. Оно наделено прямо в квартиру. В нас. Солдаты быстро обыскивают остальные комнаты.

– Вот что, мэм, – говорит тот, который с пистолетом. – Вынужден попросить вас разобрать это заграждение и покинуть здание.

Бабуля кивает.

Я гляжу в дуло. Не могу отвести глаз. Еще секунда – или даже меньше – и все, может быть, будет кончено. Может быть, вот оно. Всего‑то нужно двинуться ему навстречу. Если сегодня мой час, мой последний день, – вот оно.

Какое у меня число? А вдруг сегодня?

Ствол ружья такой чистый, гладкий, прямой. Интересно, я увижу, как вылетает пуля? Пойдет ли дым?

– Вали отсюда, – говорю. – Забирай на хрен свое долбаное ружье и вали.

Тут происходит все сразу. Тот, который с кувалдой, бросает свою кувалду, отпихивает диван и бросается в комнату, словно игрок в регби – в потасовку на поле, тот, который с ружьем, поднимает дуло в потолок и следует за ним, а бабуля бьет меня по лицу, наотмашь.

– Слушай, ты, придурок мелкотравчатый, – шипит она, – я обещала твоей маме, что присмотрю за тобой, и слово свое сдержу. Я твоя бабушка, и ты будешь делать все, что я велю. Хватит тут выкобениваться. И выбирай выражения, я тебе уже говорила!

Щека так и горит, но идти на попятный я не готов. Это мой дом. Нельзя же вот так взять и выгнать человека из дому!

Оказывается, можно.

Солдаты хватают меня с обеих сторон под локти и выволакивают из квартиры. Я отбиваюсь, но они огромные, их двое. Все происходит так быстро. Я и оглянуться не успеваю, как меня протаскивают по всему коридору и по пожарной лестнице и сажают в надувную лодку, которая ждет у лестницы внизу. Бабуля садится рядом, сгружает свой набитый мусорный мешок к ногам и обнимает меня за плечи, и мы уплываем – медленно‑медленно ползем по затопленным улицам.

– Все нормально, Адам, – говорит бабуля. – Все будет нормально.

Кое‑кто в нашей лодке тихонько плачет. Но у всех остальных лица пустые. Меня по‑прежнему корчит от унижения. Все это просто в голове не укладывается.

Я ничего с собой не взял. Не взял записную книжку. Меня снова окатывает волна паники. Надо сбежать и вернуться за ней. Нельзя мне без записной книжки! Куда я ее засунул? Где я видел ее в последний раз? Тут я чувствую в кармане что‑то жесткое, лезу туда рукой. Конечно, она здесь. Никуда я ее не задевал, ношу при себе, как всегда.

Я вздыхаю с облегчением. И тут до меня наконец доходит. Мы уезжаем. Мы бросили квартиру. Может быть, я ее никогда больше не увижу.

В горле застревает ком. Я пытаюсь его проглотить, но не получается. Чувствую, как набегают слезы. Солдат, который правит лодкой, смотрит на меня. Нет, не буду я плакать – при нем, при бабуле, при всех в лодке. Не дождутся. Со всей силы впиваюсь ногтями в ладонь. Слезы не отступают, так и грозят показаться. Впиваюсь ногтями еще сильнее, чтобы боль вытеснила все остальное. Не буду плакать. Не сдамся. Не дождетесь.

В транзитном центре мы встаем в очередь на регистрацию. В одну очередь встают те, кому есть куда ехать, в другую – те, кому некуда. Мы с бабулей не чипированы, поэтому должны показать удостоверения личности, и бабуля заполняет анкеты на нас обоих для переправки в Лондон. Нам к одежде прикалывают бумажки с номерами, как будто мы собираемся бежать марафон, а потом сгоняют в какой‑то зал и просят подождать.

Раздают горячую еду и питье. Мы снова встаем в очередь. Когда очередь уже подходит и я вижу еду и чувствую запахи, рот наполняется слюной. Остается три человека, и тут в зал входит очередной солдат и выкрикивает номера, в том числе наши. Наш автобус уже подогнали. Пора ехать.

– Баб!..

Я голодный как волк. Мне бы перекусить, хоть что‑нибудь, иначе я с ног свалюсь.

– Извините, – говорю, – вы нас не пропустите?

Никто и ухом не ведет. Все притворяются, будто не слышали.

Солдат начинает повторять номера, и я еще раз прошу нас пропустить. Ничего не происходит. Я в отчаянии. Кидаюсь вперед, просовываю руку в просвет между двумя людьми и лихорадочно шарю. Рука что‑то нащупывает – вроде бы тост, – и я его беру. Кто‑то хватает меня за запястье и больно стискивает.

– Здесь очередь, – твердо говорит этот кто‑то. – Мы – англичане. Мы умеем стоять в очереди.

– Простите, – говорю. – Это для моей бабушки. Она проголодалась, а нас сейчас отправляют.

Гляжу в лицо человеку, который меня схватил. Средних лет, полтинник или около того. Седой, угрюмый – сразу видно, что с ног валится от усталости, но меня потрясает не это, а его число. 112027. Ему осталось всего полгода. А еще я на мгновение вижу его смерть – ужасная, жестокая, удар по голове, кровь, мозги…

Роняю тост на тарелку и пячусь. Человек отпускает меня, он думает, будто победил, – но, похоже, и он что‑то во мне заметил: лицо у него смягчается, и он протягивает руку, берет тост и дает мне.

– Это для твоей бабушки, – говорит он. – Беги, сынок. Не опоздай на автобус.

– Спасибо, – мямлю я.

Так хочется сунуть тост в рот – прямо здесь, целиком, – но тот человек смотрит на меня и бабуля тоже, поэтому я бережно выношу тост на улицу, и когда мы с бабулей устраиваемся в автобусе, отдаю его ей. Она ломает тост пополам и половину возвращает мне. Мы ничего не говорим. Я запихиваю свой кусок в рот и заглатываю в два счета, а бабуля растягивает вкусняшку надолго, до тех пор пока мы не выезжаем из города на автостраду, которая ведет на восток. Автострада проходит по насыпи, окруженной целыми милями затопленных полей. Наконец‑то показывается солнце и превращает воду в серебряное полотно, яркое‑яркое – смотреть больно.

– Баб, – говорю. – А вдруг весь мир затопит? Что нам тогда делать?

Бабуля вытирает рукой с подбородка капельку масла и облизывает пальцы.

– Построим ковчег, наверно, ты да я да мы с тобой. И позовем на него каждой твари по паре. – Она с усмешкой гладит мне руку – теми пальцами, которые только что облизала. Там, где я в лодке впился в кожу ногтями, остались ярко‑красные полумесяцы.

– Чего это ты? – спрашивает бабуля.

– Ничего.

Бабуля глядит на меня и хмурится. Потом легонько пожимает мне руку.

– Не переживай, сынок. Мы отлично устроимся в Лондоне. Там и защитные дамбы есть, и все прочее. В Лондоне свое дело знают. У нас все будет хорошо. Старый добрый Лондон…

Она откидывается на спинку, закрывает глаза и вздыхает – довольна, что наконец‑то едет домой. Зато мне расслабляться нельзя. Надо записать число человека из очереди, пока я его не забыл. Меня снова встряхивает. Когда видишь числа всю жизнь, начинаешь их заранее чувствовать. А у этого человека число какое‑то неподходящее. Мне не по себе. Запишу – сразу станет легче.

Достаю из кармана записную книжку и вношу туда все, что успел запомнить: словесный портрет (лучше, конечно, указывать имя), дата, место, его число, как именно он умрет. Я все тщательно записываю, и с каждой буквой, с каждым словом мне становится спокойнее. Теперь все здесь, в книжке, никуда не денется. Можно будет потом перечитать.

Убираю записную книжку. Бабуля начинает тихонько похрапывать. Хорошо ей. Гляжу на остальных пассажиров. Некоторые пытаются поспать, но кое‑кто – как я, на взводе, нервные. С моего места видно человек шесть‑семь, которые не спят. Мы ловим взгляды друг друга, а потом молча отводим глаза – мы же чужие.

Но мне хватает всего одного взгляда, одного мига, чтобы заметить их числа, у каждого свое, – даты смерти.

Вот только у этих числа совсем не разные. У пятерых они кончаются на 12027, а у двоих – вообще совпадают: 112027.

Теперь сердце так и колотится у меня в груди, я дышу мелко и часто. Лезу в карман, снова нащупываю книжку. Руки у меня трясутся, но все же удается достать книжку и открыть ее на нужной странице.

Эти люди – как тот человек в очереди: им тоже осталось всего полгода.

Они все умрут в январе следующего года.

Они все умрут в Лондоне.

Сентябрь 2026 года

Сара

– Ты сама знаешь, почему здесь оказалась. К такому ты не привыкла, но у нас не осталось вариантов. Здесь твоих штучек никто терпеть не станет – так что не вздумай опаздывать, прогуливать, грубить. Это шанс начать новую жизнь, на этот раз сделать все как положено, взяться за ум. Пожалуйста, Сара, не подведи нас. Не подведи саму себя.

И та‑та‑та, и бу‑бу‑бу. Завел шарманку. Я так устала, что слышать ничего не хочу, вот и пропускаю все мимо ушей. Сегодня я почти не спала, а когда задремала, мне снова приснился тот сон, и пришлось силой заставить себя проснуться. А потом я лежала и прислушивалась к домашним шорохам, пока не рассвело.

Я ему ничего не говорю, даже не прощаюсь, – вылезаю из «меркьюри», и все. С силой хлопаю дверью – и представляю себе, как он морщится, так и слышу, как он ругает меня, и от этого мне становится легче – на секунду.

Прохожие оборачиваются на «меркьюри», как всегда. На подъезде к школе машину увидишь не каждый день, тем более такую роскошную громадину, как папина. Теперь они и на меня оборачиваются. Супер – еще ничего не началось, а я уже выделилась из толпы. А, плевать.

Кто‑то свистит, а потом тянет мне вслед: «Ки‑и‑иса» – этак с оттяжечкой.

Поглазеть на меня остановилась компания мальчишек – человек шесть‑семь. Меряют меня взглядами, облизываются, будто волки. Ну и что мне теперь, интересно? Испугаться? Порадоваться, что нравлюсь им? А пошли они. Показываю им средний палец и иду в ворота.

Кажется, для районной школы тут не так уж и плохо. По крайней мере, все новенькое и чистенькое, а не обшарпанное, как я ожидала. Новенькое, правда, только потому, что старое здание подожгли во время волнений 2022 года, а репутация у «Форест‑Грин» осталась прежней: крутой режим, крутые детки. Когда мама с папой сообщили, что определили меня сюда, сердце у меня екнуло, а потом я подумала: «Какого дьявола? Школы – они все одинаковые. Школа, дом – один черт, все равно тюрьма, так ведь? Везде тебя подгоняют под стандарты». Где я, не важно – голова моя при мне, и что в ней делается, никто не проконтролирует.

И вообще, не важно, куда меня послали, я все равно здесь долго не задержусь. У меня свои заботы – ну, то есть одна большая забота или, лучше сказать, маленькая забота, которая растет с каждым днем. А значит, пора думать своей головой, планировать, решать.

Надо стать самой себе хозяйкой.

Больше ждать нельзя.

Пора бежать отсюда.

Адам

Он первый начал. Я не виноват.

Когда я выходил утром из дому, бабуля просила не нарываться на неприятности, да я и сам не собирался. Всего‑то хотел – явиться, зарегистрироваться, сделать что скажут, и вернуться к бабуле.

Я заранее знаю, что там будет прорва «двадцать седьмых», потому что их везде прорва. Я засекал их все лето. Записи в книге показывают одно и то же, где бы я ни побывал.

«Килберн‑роуд. 84».

«Винный магазин, шерри для бабули. 12».

Их так много, что я больше не записываю подробностей. Не могу. Я только фиксирую, сколько когда видел. Тех, у кого другие числа, или знакомых я записываю как полагается. Мне от этого сразу легчает – хоть немножко. По крайней мере, раньше легчало. Но чем дольше я живу в Лондоне, тем отчетливее понимаю: мы с бабулей крепко облажались. Не надо было сюда приезжать. Здесь опасно. Скоро погибнет много народу.

Вот я и решил: буду держаться тише воды ниже травы, делать все как следует, чтобы бабуля была довольна, но только до тех пор, пока не разберусь, как унести отсюда ноги и куда податься. Надо найти место, где нет «двадцать седьмых». Если никто не собирается погибать в январе 2027 года, так, наверно, и у меня больше шансов выжить – своего‑то числа я не знаю, вот в чем дело. Не знаю – и все. Узнать его можно только одним способом – найти другого человека, который тоже видит числа, – а я почти уверен, что я такой один.

В дверях у стойки регистрации давка. Не люблю толпу и никогда не любил – много народу, много смертей, – но все равно заставляю себя пройти в ворота и встать в очередь. Моргнуть не успеваю, как позади набирается толпа, словно стадо в загоне, деваться мне некуда, меня колотит. На верхней губе и под мышками пробивается пот. Оглядываюсь в поисках выхода. Кругом числа, числа, все кончаются на 2027, и вдруг это все обрушивается мне на голову – грохот, хаос, застрявшие руки и ноги, сломанные кости, тьма, отчаяние.

Надо брать себя в руки. Мама меня научила.

«Дыши помедленнее, – говорила она. – Надо себя заставлять. Вдох через нос, выдох через рот. Ни на кого не смотри. Гляди под ноги. Вдох через нос – два, три, четыре, – выдох через рот – два, три, четыре».

Стараюсь не смотреть по сторонам, гляжу вниз, в лес ног, ботинок, сумок. Если не видеть числа, это ощущение пройдет. Я приду в норму. Дышу я неровно и мелко, воздуха не хватает, чтобы наполнить легкие.

«Вдох через нос, выдох через рот. Давай. Все получится».

Не помогает. Только хуже. Сейчас меня вырвет… или я хлопнусь в обморок…

Кто‑то бьет меня по спине. Я упираюсь подошвами в землю и стою на месте.

«Дыши медленнее».

Почему не помогает?!

Сзади напирают сильнее. Какой‑то парень так и лезет, пытается меня обойти. Сейчас повалит на фиг – и все, меня затопчут, раздавят в лепешку. Наверно, это он специально – но я такой смерти не хочу и не собираюсь сдаваться без боя.

Вот, опять!

Я разворачиваюсь и врезаю ему под дых локтем.

– Блин! Гляди, куда прешь!

Он так и выплевывает эти слова – парень чуть ниже меня, с кривыми зубами и стрижкой бобриком. Я сделал ему больно, и теперь по его взгляду видно: он хочет сделать мне больно в ответ. Знаю я этот взгляд – сто раз уже видел. Надо бы мне собраться, напрячься, приготовиться к первому удару, – но его число так и жжет меня. Не такое оно, как у всех, – странное. Парню осталось всего три месяца. 6122026. В мозгу у меня вспышка – нож, горячий металлический запах крови, – и от этого меня тошнит еще пуще. Не могу пошевелиться – его число, его смерть вцепились в меня мертвой хваткой. Закрываю глаза, пытаюсь отогнать эту картину, развеять чары. Открываю – за долю секунды до того, как его кулак бьет меня в лицо.

Кто‑то, наверное, его толкнул: он задел мне только ухо, да и то слегка, но мне хватило, чтобы вернуться к реальности. Сжимаю кулак и бью его в живот. Ему больно, конечно, но до нокаута далеко – парень снова лезет ко мне, лупит под ребра раз, другой. Кругом визжат и хохочут, но это не важно. Важно – это мы с ним, он и я.

Даю ему сдачи. Теперь я уже хочу, чтобы ему было больно. Хочу прогнать его отсюда. Хочу все это прогнать подальше – этого парня, эту толпу, эту школу, бабулю, Лондон.

– Хватит, ребята, брейк!

Это охранник – размером с небольшую ropy. Пробирается сквозь толпу и хватает нас обоих за шкирятник.

Крысорожий пытается протестовать.

– Ничо я не делал! А он взял и как навалится на меня! Ну и чо мне было делать, а?

В ответ его только еще разок встряхивают и велят заткнуться.

Нас волокут вперед, толпа расступается. Заставляют по одному пройти через рамку‑металлоискатель, а по ту сторону еще и обыскивают. Потом нас конвоируют по коридору в какой‑то кабинет, где нас ждет завуч.

– Судя по вашему сегодняшнему поведению, мы напрасно приняли вас в нашу школу.

Завуч весь такой в рубашечке и галстучке – из тех, кто не говорит, а только выступает. Зачитывает нам «Закон об антиобщественном поведении», но я не слушаю. Смотрю на перхоть у него на плечах, на обтрепанный рукав пиджака.

– Драться в первый же день – стыд и позор, стыд и позор! Что вы можете сказать в свое оправдание?

Думаю, крысорожий – оказалось, его зовут Джуниор – уже бывал в таких кабинетах. Знает, как положено себя вести. Мы оба сначала стоим молча, а секунд через десять мямлим:

– Нет, сэр, ничего, сэр.

– Не знаю, что вы там не поделили, но я требую, чтобы вы помирились, раз и навсегда. Пожмите друг другу руки, мальчики.

Мы глядим друг на друга – и снова его число застилает все остальное, и я оказываюсь рядом с ним в тот миг, когда нож входит в тело. Так и чувствую его испуг, неверие, жгучую боль.

– Жми мне пять, козел, – шипит на меня Джуниор.

Я прихожу в себя: вот они, кабинет, учитель, Джуниор. Джуниор протягивает мне руку. Я беру ее и пожимаю. Он стискивает мне пальцы так сильно, что кости хрустят. Я не показываю вида, только стискиваю ему руку в ответ.

– Отведите их обратно к стойке регистрации. Мальчики, я не хочу больше видеть вас в этом кабинете. Понятно?

– Да, сэр.

Нас конвоируют обратно и ставят в конец очереди. Я стою перед Джуниором. Он наклоняется ко мне и шепчет прямо в ухо:

– Это была самая большая ошибка в твоей жизни, дебил.

Я делаю полшага – лишь бы подальше от него – и задеваю девчонку, которая стоит передо мной.

– Извини.

Она глядит на меня через плечо – девчонка как девчонка, сантиметров на пятнадцать ниже меня, длинные блондинистые патлы. Наверно, собиралась прищуриться на меня по‑злому – и тут замирает как вкопанная, и глазищи у нее делаются как тарелки.

– О господи, – шепчет она.

Знаю, многие думают, будто я чокнутый – из‑за того, что я так на них гляжу, да еще и подолгу. Я стараюсь ни на кого не таращиться, честно, но иногда меня переклинивает, вымораживает из‑за их чисел, худо из‑за них становится, как с Джуниором. Но на эту девушку я не таращился. Я вообще только‑только в очередь встал.

– Чего ты? – спрашиваю. – Что случилось?

Тут она разворачивается, ко мне целиком – и глаз с меня не сводит. Глаза у нее голубые, самые голубые‑голубые на свете, но под ними темные круги, а щеки бледные и ввалившиеся.

– Ты, – слабым голосом говорит она. – Это ты. – Белеет еще сильнее и неловко пятится от меня подальше, из очереди, отступает, все так же не сводя с меня глаз, и вдруг весь мир словно тает.

Ее число и ее смерть разом сносят мне крышу.

Она проживет еще больше пятидесяти лет – и я вижу, как она легко и незаметно расстается с жизнью в море любви и света. Я это чувствую – всем телом и еще внутри, в голове. И она не одна. Я с ней, она – это я, я – это она. Здрасьте, приехали!..

Тут она отворачивается и пускается бежать по коридору. Один из охранников замечает ее и кричит, но она не останавливается.

– Оба‑на! В бега подалась! – цедит за спиной Джуниор. – Ничего, без регистрации далеко не убежит.

Так и есть. Входы‑выходы заперты. Я вижу, как девушка в отчаянии дергает все ручки по очереди. Камеры в потолке следят за каждым ее движением. А ее скрутило по‑крупному – молотит кулаком по стеклу, брыкается… Потом охранники хватают ее под локти с обеих сторон и тащат обратно в нашу сторону – но не в очередь, а куда‑то в боковую комнату рядом со стойкой регистрации. Девушка визжит и отбивается, лицо ее перекосилось от ярости, но когда она на миг открывает глаза и снова видит меня, в них яснее ясного написано не только число.

Она боится до смерти.

Она боится меня.

Сара

Они хотят знать, какая муха меня укусила, почему я пыталась убежать. Что мне им сказать? Что сказать, чтобы не показаться чокнутой? Что я тут в очереди увидела парня, который снится мне в страшном сне? Что ночь за ночью я вижу, как мы с ним попадаем в какую‑то адскую западню и он хватает ребенка – мою дочку – и тащит в огонь?!

И вот он оказался здесь, в моей новой школе. Этот дьявол. Эта тварь, которая существует только в моей голове, – вот он, тут как тут.

Так что теперь я убедилась – это не просто страшный сон. Здесь все по‑другому, по‑настоящему.

Вот уж все обрадуются. Папа всё им обо мне рассказал – от и до: как и откуда меня исключали, и временно, и насовсем. Теперь и здесь уразумеют: я не просто «трудная», а еще и двинутая.

Вот я и молчу. Никаких оправданий. Никаких извинений. Мне читают стандартную нотацию. Тут обо мне всё знают – из каких школ меня выгнали пинком под зад и за что именно мне там дали пинка под зад. Видимо, то, что меня сюда вообще пустили, – большая честь. Я должна считать это шансом начать новую жизнь с чистого листа.

Стою и думаю: «Ни хрена вы обо мне не знаете» – и чувствую, как жмет в поясе юбка. «Никто ничего не знает. Никто не знает всей правды».

Меня ведут обратно к стойке регистрации, приставляют ко мне какого‑то ботана, который обязан проследить, чтобы я благополучно добралась до кабинета и не подалась в самоволку по дороге. Оглядываю коридор – нет ли там того парня, парня из моих снов. Останавливаюсь на пороге кабинета и рассматриваю соучеников. Если этот парень здесь, в моем классе, я сюда ни ногой. Но его тут нет. До поры до времени мне ничего не грозит. Вот я и сажусь на свободное место и сижу себе, преданно глядя на классного руководителя, который нудит у доски. Ни слова не слышу. Думаю только об одном: этот парень – он настоящий? Кто он такой? Что он здесь делает? Время идет, и я уже почти уверена, что выдумала его, что я на самом деле двинутая и подсознанка решила портить мне не только ночи, но и дни.

Потом, на перемене, я вижу его опять.

Он сидит в сторонке, на низкой перегородке перед закутком с кабинетами физики и химии. С моего места можно наблюдать за ним так, чтобы он не заметил. Я пытаюсь вытряхнуть из головы весь перепсих и смотрю на него, как нормальный человек на нормального. Изучаю.

Он из тех, кто не может сидеть спокойно под страхом смертной казни. Сидит на перегородке – а нога у него все время дергается. И головой дергает, будто музыку слушает, но никаких наушников у него нет.

Еще бы он не сидел в сторонке. Он странненький, не такой, как все, – и двигается не так, и вообще не такой. Чего я только испугалась? Обычный псих, урод, никто.

А потом он вытаскивает из кармана записную книжку и принимается в ней что‑то писать – нагнулся вперед и локтем заслонился. Не знаю, что он там пишет, но явно не хочет, чтобы кто‑то подсмотрел. Значит, у него свои тайны, у этого парня, – это мне даже нравится. Еще мне нравится, что у него записная книжка и он пишет на бумаге: мне самой нравится рисовать на бумаге, ощущать в руке карандаш, а больше, наверное, никто бумагу и в руки не берет – есть же тач‑скрины и распознавалки для голоса. А он не такой, как все. Не такой, как все, – это нормально. И вообще мне ужасно интересно, что он там пишет.

Когда он пишет, то ерзает на месте, и на левую сторону его лица падает свет. Да он, оказывается, очень даже ничего – и не просто ничего, а самый настоящий красавец: овал лица, глубоко посаженные глаза, четко очерченная линия челюсти, изгиб губ. А какая кожа. Теплого бежевого цвета, можно сказать, медовая, такая гладкая и чистая… это неправильно. Парень из моего сна – тот, кого я испугалась, – весь в шрамах, лицо у него в таких отметинах, что прямо чувствуешь, какое оно шершавое.

Это не он.

Этого не может быть.

Я хмыкаю и трясу головой. Выставила себя дурой и влипла по уши в первый же день – вообще нипочему. Молодчина, Сара.

Наверное, он заметил движение краем глаза – оборачивается и видит меня. Захлопывает свою книжку, пихает обратно в карман, не сводя с меня глаз. Вид у него виноватый – и я тоже чувствую себя виноватой: я на него пялилась, а он меня застукал. Но я не отвожу взгляд – и, когда мы смотрим друг на друга, у меня перехватывает дух. Между нами есть какая‑то связь.

Я не двинутая.

Я знаю его, а он знает меня.

Господи, что происходит?!

Адам

– Ну, все ничего?

Когда я возвращаюсь домой, бабуля сидит на своей табуретке в кухне, как я и думал. Куда бы ее ни занесло – что сюда, что в Уэстон, – она найдет куда взгромоздиться, отыщет себе местечко и горчит себе там, хлещет чай и дымит весь день напролет.

– Типа того. – Пожимаю плечами.

Она, бабуля в смысле, вроде бы и не двигается – но при этом всегда все замечает, только я не хочу ничего ей рассказывать про школу. Рано еще. Ни к чему ей знать, что я завел себе врага и встретил девушку.

На Джуниора с его угрозами мне начхать. Таких кретинов и таких гадостей мне всю жизнь хватало. Хочет, чтобы я еще разок дал ему под дых, – дам. Я его не испугался. А вот число у него – это другое дело. Я записал его на перемене – но все равно не могу забыть. Мерзкая смерть, и так скоро. Она меня так мучает, что в голове мелькают совершенно лишние мысли. Например, может быть, я при этом буду. А может быть, это у меня в руке будет нож…

Даже сейчас, когда я стою в кухне, опираясь на скамейку, лицо мне заливает пот – будто вот‑вот хлопнусь в обморок. А вдруг у меня такое же число, как у Джуниора? Вдруг это не его смерть, а моя? То, что я не знаю собственного числа, бесит меня просто жутко. Я пытался его разглядеть. Все перепробовал – и в зеркало смотрел, и в отражение в окне, даже в воде. Ничего не выходит. Надо смотреть человеку в глаза, и все тут, а единственный человек на свете, на которого я не могу посмотреть, – это я сам.

Вообще‑то я именно поэтому дергаюсь из‑за всех этих «двадцать седьмых». Их так много, что я запросто могу оказаться среди них. В школе их сотни. В одном моем классе тринадцать.

– Адам, очнись. Я задала тебе вопрос!

Сквозь суматоху в голове пробивается бабулин голос, мозг не успевает вмешаться, и с языка у меня срывается:

– Тринадцать.

Блин! Проболтался!

– Что «тринадцать», малыш? – спрашивает бабуля.

– Да ничего. Так просто подумал… задачка одна по математике.

Бабуля прищуривается и выдувает в потолок струйку дыма. Надо срочно ее отвлекать, поэтому я роюсь в рюкзаке и выуживаю наладонник, который мне выдали, когда я наконец зарегистрировался. Я включал его на уроках, но у меня в жизни не было своего компа, мама считала, что в доме им не место, поэтому я вечно выглядел как полный лох. Видел, как на меня косятся и смеются – мол, дикий совсем, только с пальмы слез.

Бабуля косится на наладонник, но без особого интереса. Она нацелилась в меня, и никакие халявные гаджеты не собьют ей мушку.

– Ну, ты же любишь математику, – говорит бабуля. – И числа любишь.

Я? Люблю числа?! Люблю?! Бабуля пристально смотрит на меня – и вдруг я перестаю понимать, про что она спрашивает. Я про числа никому не рассказывал, кроме мамы и еще одной учительницы в школе, когда был маленький и еще не разобрался, что это такое. Мама всегда говорила, что числа – это наш секрет и знаем о них только мы с ней. Вот я и помалкивал. Никому не рассказывал. Когда она умерла, я решил, что теперь о них знаю только я один. Один на свете. Теперь я засомневался.

– Да нет, не то чтобы люблю, – отвечаю, тщательно подбирая слова. – Просто без них в жизни ни как.

– Ага, – кивает бабуля. – Никак.

Мы таращимся друг на друга с минуту – и ничего не говорим. Бубнит радио – новости, типа правительство признало, что промахнулось по целям в Киото на несколько миль, – соседский пес тявкает, как обычно, но молчание наше так и трещит от электричества.

– Адам, я знаю – ты не такой, как все, – говорит наконец бабуля, и по спине у меня бежит холодок. – Я сразу это увидела, как только ты родился.

– Что ты увидела?..

– Я увидела – и вижу сейчас – красивого мальчика. Они в тебе оба – и папа, и мама. Господи, ты так похож на моего Терри. Иногда, честное слово, так и кажется, будто он рядом… словно ничего и не…

Она умолкает. Глаза у нее поблескивают больше обычного, а веки порозовели.

– А еще, бабуля? – Да, она что‑то знает. Коротко вздыхает и глядит мне прямо в глаза, глубоко‑глубоко.

– А еще у тебя такая аура – ни у кого таких не видела. Красная с золотом. Честное слово, ты ни на кого не похож. За тобой пойдут на край света. Ты из чего угодно выпутаешься. В тебе столько отваги – она так и лучится. Ты сильный – сильный духом. На что угодно спорю – у тебя предназначение.

Решаю рискнуть. Надо наконец выяснить.

– А число у меня какое?

Она хмурится.

– Сынок, я чисел не вижу. Я не такая, как ты и мама.

Выходит, она все знает.

– Откуда ты про них узнала?

– Твоя мама рассказала. Я уже давным‑давно про них знаю, а когда она обнаружила, что у нее будешь ты, то сразу мне позвонила.

Тут я понимаю: придется ей рассказать про первое января – рассказать, что я держал в себе все лето.

– Баб, половина народу в Лондоне погибнет в следующем году. Я не сочиняю. Я видел их числа.

Она кивает:

– Знаю.

– Откуда?!

– Ну, Джем говорила мне про две тысячи двадцать седьмой. Предупреждала.

Хватаюсь за голову. Бабуля все знает! Мама все знала! Меня трясет, но не от страха, а от злости. Совсем обалдели – ничего мне не говорить? Как можно было бросить меня одного?!

– Почему ты мне не сказала? А она?..

Злость во мне так и шипит, так и бурлит в руках и ногах. Пинаю панель на стене под кухонными шкафчиками.

– Перестань!

Мне надо что‑то разнести, иначе я сейчас лопну. Пинаю панель еще раз – она со стуком валится на пол.

– Адам! Прекрати!

Бабуля уже на ногах и кидается ко мне. Хватает за запястья. Я пытаюсь вывернуться, но она сильная, гораздо сильнее, чем кажется с виду. Несколько секунд мы боремся. Потом она молниеносно отпускает одну руку и с размаху влепляет мне пощечину.

– Здесь нельзя! – кричит бабуля. – В моем доме – нельзя! Не потерплю!

Я немного прихожу в себя. Смотрю на все со стороны – парень‑подросток подрался со старухой в ее кухне, – и мне становится жарко от стыда.

– Прости, баб, – говорю. Тру щеку – там, где она мне врезала. Не знаю, куда глаза деть.

– То‑то же, – отвечает бабуля и идет ставить чайник. – Если ты успокоился и в состоянии слушать, можем все обсудить.

– Ладно, – говорю.

– И вообще сам заваривай чай. Мне надо перекурить.

Садится, нашаривает пачку, – и когда она достает сигарету и прикуривает, рука у нее дрожит, еле‑еле.

Чай готов, и я сажусь напротив.

– Рассказывай, баб, – говорю. – Рассказывай все, что знаешь. Про меня, про маму, про папу. Я имею право…

Она разглядывает столешницу – или притворяется, будто разглядывает. Стряхивает на пол крошечный клочок пепла – а потом смотрит на меня, выдувает из уголка рта длинную струйку дыма и говорит:

– Да, право ты имеешь, и, похоже, сейчас самое время.

Сара

Он дергает дверь.

Я перестаю дышать.

В темноте слышно, как поворачивается дверная ручка, как металл царапает дерево: я заклинила дверь стулом. Слышно, как они трутся друг о друга – это он шевелит дверь, сначала чуть‑чуть, потом налегает изо всех сил. Так и вижу его лицо – сначала растерянное, потом злобное, – и отодвигаюсь подальше к изголовью, сижу прямо‑прямо, уткнувшись подбородком в колени, и скрещиваю на счастье пальцы на обеих руках.

На несколько секунд в комнате становится тихо – а потом он начинает снова. Не верит. Хочет убедиться.

Потом шаги – и тишина.

Я еще сильнее обхватываю коленки и качалось из стороны в сторону. Впору кричать, визжать, плясать – но тишину нарушать нельзя. Нельзя будить остальных – Марти и Люка в соседней комнате, маму в спальне дальше по коридору.

Теперь надо поспать. Теперь можно. Распрямляю ноги, проскальзываю под одеяло. Я устала, но спать не хочется, и приходится лежать целую вечность – и все это время я и ликую, и боюсь. Битву я выиграла – но война еще не кончена. В окно барабанит дождь.

Вот бы мне поспать – восемь часов пустоты, мечта! – но, даже когда удается задремать, это не отдых. Я проваливаюсь в страшный сон, который поджидает меня каждую ночь.

Пламя пылает оранжевым.

Я горю заживо. Я в ловушке, меня завалило обломками.

Пламя пылает желтым.

Малышка кричит. Мы погибнем – мы с ней погибнем. Парень со шрамами на лице тоже здесь. Он сам – пламя, сам – огонь, он обожжен, обуглен, черная фигура среди грохочущего, трескучего, брызжущего жара.

Пламя пылает белым.

И он хватает малышку, мою девочку, и уходит, и пламя пожирает его.

Когда я силой заставляю себя проснуться, в комнате еще темно. Футболка на спине и простыня насквозь мокрые. В голове у меня число – яркое, будто неоновое, оно слепит мне глаза изнутри. Первое января две тысячи двадцать седьмого года. Такого мне раньше не снилось. Это что‑то новое. Это он мне принес. Тот парень.

Тот парень из школы – и есть тот парень из моего сна. Это он. Я уверена. Сумел выбраться у меня из головы и пролез в мою жизнь. Как? Как ему это удалось? Хрень какая‑то. Чушь собачья. Так не бывает.

Шарю по тумбочке, включаю свет. Тру глаза, пока они не привыкнут, и тут вижу стул, ножкой которого я заклинила дверь.

Еще как бывает, думаю я туповато. Еще и не такое бывает, сплошь и рядом.

Адам

Оказывается, они были знаменитости! Мои мама с папой. А я и не знал. Пару недель в 2009 году о них говорила вся страна и все их искали. «Разыскиваются подозреваемые». Подозревали их в том, чего они не делали, – просто оказались и ненужное время в ненужном месте. А все потому, что мама тоже видела числа – как я.

Бабуля сохранила вырезки из газет – у меня от них мурашки по коже. Мама с папой – такие молоденькие, моложе, чем я сейчас, глядят с первой страницы. Когда они завели меня, они были вообще дети. Папа так вообще про меня так и не узнал. Он погиб, когда мама еще не знала, что беременна.

Рассказали бы мне обо всем раньше – спросил бы у мамы, мы бы с ней поговорили… а так она про числа долдонила только одно – это тайна, и все тут. Никому нельзя говорить, какое у него число. Вот я и успел сказать на всем белом свете только ей – написал на той картинке в школе.

Что же с мамой после этого творилось, а? Каково ей было в последние годы – все знать? Кое‑что я сейчас выясню. Рядом с моей записной книжкой лежит сложенный пополам конверт. Договорив все про папу и маму, бабуля дает его мне.

– Она хотела, чтобы ты это прочитал. Когда настанет время. По‑моему, это как раз сейчас.

На конверте написано мое имя – маминым почерком, который я ни с чем не спутаю. Когда я его вижу, у меня сердце останавливается на секунду, вот честное слово. Не верится, что письмо настоящее. Оно от мамы. Оно – мне.

А бабуля, оказывается, прятала его от меня. Какое право она имела… Во мне снова вспыхивает злость.

– Давно оно у тебя? – спрашиваю.

– Она дала его мне за пару месяцев до того, как ушла.

– Почему ты не отдала его мне? Оно мое. На нем стоит мое имя.

– Я же тебе говорила, – произносит она медленно, словно к полудурку обращается, – она попросила, чтобы я сберегла его для тебя. До той поры, пока ты не будешь готов…

– А ты, конечно, прекрасно понимаешь, готов я или нет! Ты‑то точно знаешь, как лучше!

Она глядит мне прямо в глаза. Не хуже меня слышит, как между нами все звенит, и отступать не собирается.

– Да, знаю, твоя мама, по крайней мере, так считала. Она мне доверяла.

Я фыркаю.

– Мне шестнадцать лет. Я и без тебя могу все решить! Ты про меня ни фига не знаешь!

– Я знаю больше, чем ты думаешь, сынок. Может, успокоишься наконец и вскроешь конверт?

Конверт. А я и забыл, из‑за чего мы тут лаемся.

– Я один прочитаю, – говорю и прижимаю конверт к груди. Он мой, а не бабулин. Она явно расстроена. По всему видно – старую клячу так и корежит от любопытства. Потом она громко хмыкает и тянется за очередной сигаретой.

– Естественно, – говорит она. – Естественно, читай. Потом приходи, поговорим. Я буду здесь, никуда не уйду.

Уношу письмо в комнату и сажусь на кровать. Это моя территория, моя личная комната – только на самом деле она не моя. У меня же своего – раз, два и обчелся. А остальное тут папино – то есть того мальчишки, который был моложе меня, мальчишки, которого я никогда не видел и который так обо мне и не узнал. Я тут как в музее – в окружении его барахла. После смерти папы бабуля ничего здесь не трогала, и было ясно, что селить меня сюда для нее нож острый, но мне было больше некуда деваться.

Кладу конверт на колени и таращусь на него. Мамин почерк. Этого конверта касались ее руки. Интересно, на нем что‑нибудь осталось? Разглаживаю его пальцами. Да, я хочу прочитать письмо, но еще я понимаю: прочитаю – и все кончится. Больше у меня ничего от мамы не будет. Это как еще раз с ней прощаться.

А я не хочу, чтобы все кончалось. Я и так знаю, что уже все. Знаю, что ее нет – а теперь мне вернули маленькую ее частичку.

– Мама, – говорю.

Голос звучит непривычно, как будто чужой.

Как я хочу, чтобы она была здесь, со мной!

И я открываю конверт – и она здесь.

Как только я начинаю читать, сразу слышу ее голос, вижу, как она сидит в постели, опершись на подушки, и пишет. Волос у нее нет, никакого тела почитай что и не осталось. Отощала – даже лица не узнать. Но это все равно она. Все равно мама.