Глава первая. Текст предоставлен издательством

Дарья Плещеева

Число Приапа

Остросюжет –

Текст предоставлен издательством

«Число Приапа: роман / Дарья Плещеева»: Вече; Москва; 2012

ISBN 978‑5‑4444‑0197‑2

Аннотация

1658 год. Курляндское герцогство накануне вторжения шведской армии. Барон фон Нейланд решает закопать свои сокровища. Случайно приютив бродячего художника Кнаге, он заказывает картину, которая должна стать ключом к кладу для его дочери, если барон погибнет. Племянник Нейланда, догадываясь о значении картины, заказывает Кнаге копию. И племянница барона – тоже.

В наше время все три картины всплывают почти одновременно в рижском салоне антиквара, коллекции бизнесмена и польском провинциальном музее. За ними тут же начинается кровавая охота. Некто, явно хорошо осведомленный о тайне шифра, стремится отсечь возможных конкурентов и завладеть сокровищами!..

Дарья Плещеева

Число Приапа

©Плещеева Д., 2012

©ООО «Издательство «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Глава первая

Курляндия, 1658 год

Скандал начался за ужином.

Ужин был праздничный – справляли именины молодой фрау Агнессы‑Шарлотты‑Амалии фон Брейткопф и усадили за стол тридцать человек гостей. Фрау всего лишь полгода назад обвенчалась с Карлом‑Готлибом‑Иеронимом фон Брейткопф и стала баронессой, а до того была пасторской дочкой; красивой, розовощекой, благонравной, знающей грамоту, домашнее хозяйство и все виды рукоделия, но всего лишь пасторской дочкой.

Барон был уже немолод, нагулялся, желал наследников. Молодую жену он любил даже больше, чем полагается доброму и рассудительному супругу, желал делать ей подарки и всякие приятные сюрпризы. Отсюда и произошел скандал.

Отправившись по делам в Митаву, фон Брейткопф нечаянно привез оттуда долговязого парня, хвалившегося, будто писал портреты по заказу самого герцога. Проверить это барон не мог – герцог Якоб, как всегда, был в отлучке, объезжал свои владения, потому что другого способа содержать их в порядке не знал; двор потащился следом за герцогом; герцогиня Луиза‑Шарлотта с детьми, невзирая на тревожную обстановку в герцогстве, уехала в Виндау – на морские купания, пока погода позволяет. Но хозяин корчмы, где жило это сокровище, подтвердил: да, видел своими глазами картину, нарисованную постояльцем, прямо у себя в комнате и малевал, разводя беспорядок и вонь; картина знатная, из древней греческой жизни, с голоногими воинами в пернатых шлемах, куплена доктором Таденау; в герцогском замке на острове живописец тоже бывал. Вот барон и соблазнился. Ему страх как захотелось увековечить кругленькое румяное личико жены и нежную грудь в обрамлении дорогого, лишь по праздникам надеваемого кружева, пока она молода и хороша собой, – пусть будущие дети и внуки любуются. К тому же кольца с рубинами и жемчуга, золотые цепи и изумрудные серьги он ей уже дарил, а вот портрет – портрет был, может, даже более ценным подарком, потому что жемчугов герцогские корабли привозят достаточно, скоро каждый доббельнский сапожник купит дочке ожерелье, а своих художников в Доббельне, увы, нет, разве что забредет странствующий мазила, чья репутация сразу видна по запойной образине.

Парень по имени Мартин‑Иероним Кнаге, на пьяницу еще не похожий, был водворен со своими мешками в баронскую усадьбу и две недели по утрам малевал госпожу баронессу, для такого случая надевавшую и лучшую жемчужную нить, и большие серьги, и отороченное мехом коричневое бархатное тяжелое платье – несмотря на жаркий август. Потом он еще неделю возился со своим художеством, что‑то там лакируя, поправляя и подчищая. Но когда к завершению ужина лакеи внесли портрет в дорогой, нарочно купленной раме, а барон, встав, с кубком в руке заговорил о своей любви и почтении к супруге, Агнесса‑Шарлотта‑Амалия вдруг зарыдала.

– Я не такая! – всхлипывала она. – Отчего у меня красный нос?! У меня нет красного носа! Я не смотрю, как ведьма, которая ест маленьких деток!

Разговор о высоком искусстве привел к тому, что портрет, к большой радости гостей, был выдворен из рамы и полетел в окно, а четверть часа спустя имущество мазилы выкинули во двор усадьбы с приказом убираться на все четыре стороны.

Чтобы утешить жену, барон сразу же подарил ей браслеты своей покойной матушки. Этот подарок пришелся по душе – золотые браслеты весили чуть ли не фунт. Гости также его одобрили. И баронская чета решила забыть историю с портретом, как дурной сон.

Но два дня спустя ей пришлось вспомнить о мазиле.

К обеду приехал гость, которого барон ждал давно и принял с распростертыми объятиями. Гостя звали Эберхард‑Вильгельм‑Фридрих фон Нейланд. Юная баронесса, увидев этого человека, несколько смутилась – он был стар, но имел лицо и взгляд бывалого покорителя женских сердец, отважного бойца и злоязычного собеседника.

Высокий, худощавый, горбоносый, морщинистый фон Нейланд вдруг показался баронессе куда как привлекательнее пузатого и щекастого супруга. Но – всего лишь на миг.

После обильного обеда бароны уселись в кресла потолковать о былом и о политике. Фон Нейланд имел связи и при курляндском, и при шведском дворе, потому намекнул – этот дивный тихий уголок Курляндии тоже может пострадать от войны, потому что нейтралитет герцога Якоба, того гляди, кончится для него большими неприятностями. Невозможно сохранять нейтралитет, находясь посередке между воюющими Россией, Польшей и Швецией, причем когда эти страны сцепились меж собой причудливым образом: Россия против Польши и Швеции, Швеция против Польши и России… В один отвратительный день Швеция и сюда введет свои войска – мрачно предрек фон Нейланд, и день этот наступит очень скоро.

Якоб, которому в октябре должно было исполниться сорок восемь лет, детство провел в Кенигсберге и в Берлине, но с четырнадцати лет жил в Курляндии, при своем дяде герцоге Фридрихе, и считался наследником престола. Образование он получил отменное, стал также хорошим наездником, стрелком и фехтовальщиком.

Когда герцог Фридрих приносил присягу польскому королю Владиславу IV, то двадцатитрехлетний Якоб находился при нем. Король обратил на него благосклонное внимание, и год спустя Якоб повел две роты солдат, а это – семь сотен человек, к Смоленску, где Владислав, который много лет назад не сумел стать русским царем и до сих пор помнил об этом горе, воевал с нынешним московским царем Михаилом Федоровичем. Правда, сразиться с русскими Якобу не пришлось – был заключен мир, и курляндец отправился путешествовать по Европе.

Странствовать по германским княжествам было опасно, шла тридцатилетняя война, но он побывал в Англии и поладил с королем Карлом, съездил в Париж и в Амстердам, потом поспешил в Курляндию. Насмотревшись на европейские гавани, он за свой счет устроил порт Виндау и начал возводить судостроительные верфи. Вскоре престарелый дядюшка Фридрих уступил ему герцогство.

С 1642 года в Курляндии началась новая жизнь. Якоб пробовал все, что могло принести доход. Его агенты налаживали вывоз за границу курляндских товаров – древесины, дегтя, зерна, селитры. Его мастера нашли болотную руду, появились домны в Ангерне, Бушгофе, Нейгуте, Эдене, появился медный завод в Туккуме, стальной завод близ Шрундена. В Курляндии вставляли в окна свое стекло, умывались своим мылом, одевались в свое сукно, даже писали на своей бумаге – одну из бумажных мельниц Якоб поставил в своем любимом Гольдингене, рядом с замком.

Но едва ли не главным товаром стали корабли. В Виндау строили и торговые, и военные суда. Их продавали во Францию и в Англию, а собственный флот герцога был на зависть соседям: более шестидесяти крупных торговых флейтов, сорок четыре военных корабля, их которых иные несли до семидесяти орудий.

Якоб вел переговоры о приобретении заморских колоний, уже успел купить пустынный остров Святого Андрея в устье африканской реки Гамбии и заключил договор с Оливером Кромвелем, чтобы англичане не причиняли вреда его владениям. В Вест‑Индии он купил у графа Уоррика остров Тобаго.

И вот теперь маленькое государство, чей стремительный расцвет многим был не по вкусу, оказалось в опасности.

Фон Брейткопф вздыхал, ругался, возмущался, жаловался на расходы. Наконец рассказал про мазилу и портрет.

– А куда ты, братец, его подевал? – спросил фон Нейланд.

– Куда? Йошке! Йошке! – завопил фон Брейткопф. И, когда слуга прибежал, задал вопрос:

– Как милостивый господин изволил приказать, отнесли за старый хлев, положили, прошу прощения у милостивого господина, на большую навозную кучу, – ответил Йошке. – Чтобы сгнил.

– Я так велел? – удивился фон Брейткопф. – Крепко меня разозлил этот бездельник.

– Йошке, прикажи почистить портрет и принести на задний двор, – распорядился фон Нейланд. – Хочу на него посмотреть.

– Да, в покои его тащить незачем, – согласился фон Брейткопф.

Немного погодя баронам было доложено, что неудачный портрет отмыт холодной водой, но почти не пострадал, лежит на травке у стены сарая и готов для созерцания.

– Не творение Рубенса, но для бродячего живописца неплохо, – таков был вердикт фон Нейланда. – А куда он, кстати, подевался, этот твой мазила?

– Йошке! Узнай, куда он поплелся, и доложи, – велел фон Брейткопф. – И в самом деле, куда бы он мог пойти без гроша в кошельке?

– Пусть его приведут сюда.

– Так я же ему не заплатил, как я могу его звать?

Фон Нейланд засмеялся.

– Отыщи его и отведи в корчму, Йошке, вот тебе два шиллинга, пусть пьет пиво и ждет меня. Скажи, чтобы его оставили ночевать и не выпускали – я завтра по дороге домой хочу там с ним встретиться.

– Разве ты не останешься у нас хотя бы на неделю? – спросил фон Брейткопф.

– Я же говорю тебе – время очень сомнительное, пора возвращаться, пока не стряслось беды. А портрет не выбрасывай. Отвези в Митаву – может, найдешь, кто его поправит.

На следующее утро фон Нейланду был подан его экипаж. Бароны распрощались – и более семейство фон Брейткопф к этой истории отношения не имеет.

Фон Нейланд узнал от Йошке, что мазила был обнаружен как раз у ворот корчмы – скорбно пытался торговать там своим имуществом, поношенными туфлями и почти новыми штанами. На кисти, краски, пузырьки с маслом и лаком, огромную палитру, пеналы для кистей, щипцы, которыми натягивают холсты на подрамники, мастихин, мольберт собственного изобретения, со складными ногами, пустые папки из‑под рисунков и гравюр, грязный передник и прочее добро в этой глуши покупателя все равно бы не нашлось, а выбираться‑то в более просвещенные земли и чем‑то питаться по дороге надо. Йошке покормил страдальца и велел ему ждать.

Когда барон вошел в низкое, длинное и темное помещение, Мартин‑Иероним Кнаге уныло сидел у окошка и от скуки мастерил из соломы подвеску, какие обычно местные жители делают к Рождеству и вешают под потолком. На столе перед ним стояла деревянная кружка с пивом, лежали кучка соломы, горстка куриных перышек и маленький моток грубых ниток. Он низал соломинки на нить, соединял их сперва в треугольники, затем в пирамидки, к углам цеплял пучки перьев и таким манером собрал уже сооружение высотой в фут.

Барон посмотрел на него внимательно и одобрил по крайней мере внешность. Мазила был чем‑то похож на него самого. Но черты баронского лица были тоньше, острее, и его голубые глаза смотрели куда проницательнее, чем такие же голубые, но по‑детски наивные глаза живописца, да и волосы фон Нейланда, когда‑то светло‑русые, как у Кнаге, стали серыми с оловянным отливом.

– Хочешь заработать? – спросил фон Нейланд.

– Заработал уже! – огрызнулся Кнаге.

– Это пиво ты пьешь за мой счет. Я видел портрет. Хороший портрет, только зачем делать фрау, нос как у старого пропойцы? Мне больше понравился фон – тебе следует писать пейзажи. Мне как раз нужны пейзажи. Собирайся, поедем ко мне. Вот тебе задаток.

Фон Нейланд выложил на стол серебряный талер.

– Ого! – сказал Кнаге. – Вот ваша милость – настоящий барон! Я вас так живописую, что соседи помрут от зависти, а…

– Говорю тебе, мне нужен не портрет, а вид из окна. А если ты поместишь в пейзаж нимфу с голыми ножками и пухлой грудкой, то будет замечательно.

Мазила расхохотался.

– Двух нимф напишу для милостивого господина!

– Ну, едем.

Рига, наши дни

– Нужно что‑то оригинальное, – сказал Петракей. – Такое, такое… ну, не дешевка! Понял, нет?

– Понял, – ответил референт Саша. – Но я его вкусов не знаю. То есть – в каком направлении двигаться?

– Ну, какие у него могут быть вкусы?! Обыкновенные! – Петракей задумался. – Вот что – это должно быть круто. Не каждый день человеку полсотни бухает. Вот мне бухнет – он точно что‑то крутое откопает. А теперь вот – я ему…

– Хорошо, пляшем от другой печки. Это может быть что‑то золотое?

– Может. Но не новодел! Или новодел – но крутой, – сразу ответил Петракей. – Ну, такие у нас с ним вкусы.

Полезли в Интернет искать крутые золотые побрякушки. Петракею все казалось чересчур скромненьким, пока Саша не вытащил на экран золотой оклад для образа Богородицы. Весил он, судя по размерам, не меньше двух кило, был инкрустирован красными и зелеными камушками, а стоил столько, что Петракей ошарашенно выругался.

– Это что же – как вся моя фазенда?! Ищи еще! Попроще!

Два часа потратили бездарно, потом Петракей сказал:

– Вот что, я к Семецкому поеду, оттуда – в баню. А ты подготовь список всей этой дребедени. Узнай, что теперь приличные люди дарят на юбилеи. И заодно – если мы купим что‑то старинное, как это везти через границу.

– Хорошо, список завтра будет, – ответил Саша. С тем и расстались.

Служить референтом у Петракея было интересно. Бизнесмен имел славное боевое прошлое, включающее три суда, две недолгие отсидки, шесть разбитых в хлам автомобилей, пять царапин от пуль и много чего еще. Сейчас, в сорок семь лет, он угомонился, заматерел, держал элитный автосалон, ресторанчик, приценивался к гостиничному бизнесу, понемногу и очень разумно торговал недвижимостью. Сашу он взял для таких дел, которыми сам заниматься органически не мог. Скажем, вошли в моду книжки Гришковца, и кто‑то при Петракее рассуждал о них с умным видом. Зная свою способность засыпать на второй странице, Петракей давал задание Саше, тот книгу осваивал и пересказывал понятными для Петракея словами, даже зачитывал вслух вкусные кусочки. Или приезжал какой‑то театр из Москвы – Саша собирал информацию и говорил, стоит ли тратить безумные деньги на билеты, или – фуфло, чтоб не сказать хуже. Он переводил статьи из американских автомобильных журналов, готовил пресс‑релизы на английском и на латышском, сочинял новогодние и прочие поздравления на трех языках, проверял домашние задания у двух дочек Петракея, десятиклассницы Любы и семиклассницы Ксюши. Словом, работа была нескучная, а часто и непредсказуемая.

Для человека, который три года назад сдуру впутался в бизнес своего одноклассника на том основании, что вместе бегали на дискотеки и пили пиво, а потом лишился квартиры, дорогой машины и деловой репутации, должность Петракеева референта – истинный рай. Оклад невелик, но нервы не страдают. Да и приятно работать на человека, который знает, где у тебя потолок, и не требует ничего такого, что было бы тебе не под силу.

Саша закончил перевод, позвонил супруге Петракея с докладом, а потом отправился в «Вольдемар». Там в это время суток обычно пила с хозяевами чай эксперт Тоня.

График Тони был так же причудлив, как график Саши. Она, получив искусствоведческий диплом, пристроилась к крупному антикварному салону «Вольдемар» и получала за разумные экспертные заключения неплохие деньги. Также она выезжала с хозяевами на аукционы, вела английскую переписку (в те годы, когда двое из троих владельцев «Вольдемара» еще были способны усваивать языки, актуален был разве что испанский – чтобы петь песни о революционной Кубе; третий компаньон в школе учил французский, и тот почти забыл), покупала для салона дорогущие художественные альбомы и вела картотеку. Кроме того, у нее были постоянные личные клиенты – иногда с такими же запросами, как Петракей.

Саша рассчитал так, чтобы подъехать к «Вольдемару» в четыре. Петракей помог ему купить недорогую «мазду» из хороших рук и сделал пропуск в Старую Ригу, где был второй Петракеев офис.

Собственно, Саша планировал забрать Тоню, повезти ее в какое‑нибудь псевдояпонское заведение и проконсультироваться заодно насчет подарка, который понадобится уже на следующей неделе. Заодно он хотел узнать, как антиквариат возят через границу и какие геморрои ждут человека, выправляющего документы на провоз.

К Старой Риге Саша был равнодушен после того, как на пике своей бизнесменской карьеры побывал в Бельгии и Франции, увидел в городишках с гулькин нос величиной соборы, рядом с которыми Домский выглядел просто уныло, и улочки отреставрированных домов сказочной красоты. По Генту он тогда бродил злой и бормотал: «Деньги куда дели? Сволочи, куда дели деньги?..» В шестнадцатом веке Гент и Рига были на одинаковых позициях: два вольных торговых города‑порта, через которые проходили бешеные деньги. Но гентские купцы не жалели этих денег на архитекторов, там стояли в ряд настоящие дворцы, один другого краше. А куда ушли деньги рижских купцов – даже вообразить было невозможно. Судя по тому, какие здания уцелели и числятся архитектурными памятниками, деньги были пропиты и потрачены на девиц легкого поведения.

«Вольдемар» был бродячим салоном – несколько раз менял место, пока не «поселился» в узкой улочке напротив знаменитого ресторана. Место было нешумное, но на пересечении туристических троп. А ресторан еще и такую приманку завел: у входа сидели люди в средневековых нарядах, играли на рожках и лютнях, иногда танцевали. Туристы с ними фотографировались, а потом препровождались в обширный подвал, где в том самом шестнадцатом веке были винные погреба рижского магистрата.

Саша не раз сопровождал богатых гостей Петракея по дорогим, пафосным и псевдоготическим заведениям. В конце концов они ему приелись, и он смотрел на пустые залы с некоторым злорадством: когда отдаешь за чашку дурно сваренного кофе полтора лата, из них лат уходит на оплату интерьера и обслуги, и умный человек при желании найдет в старой Риге несколько кафешек вообще без интерьера, но с хорошим и недорогим кофе, а не будет кормить дармоедов. Саша такие кафешки, конечно же, знал – он знал, где можно пообедать за символические деньги на той же Домской площади, где, казалось бы, сплошная обдираловка для туристов.

В каждом городе хорошо быть своим – и в той же Москве, барствующей и шикующей, местный житель всегда имеет на примете забегаловку за углом, о которой заезжий человек вовеки не догадается.

Метрах в двадцати от входа в «Вольдемар» была маленькая площадь, где Саша мог ненадолго оставить машину. Он вышел, одернул пиджак и пошел к салону, заранее радуясь встрече с Тоней. Но до салона не дошел.

В дверях «Вольдемара» появилась бабушка – обычная городская бабушка в джинсах и джемпере, невысокая, с выкрашенными в неестественный коричневый цвет волосами. Под мышкой у нее была завернутая в плотную бумагу картина, в руке – довольно большая сумка с бахромой и заклепками, не иначе – пожертвованная внучкой. Бабушка, чуть прихрамывая, медленно шла навстречу Саше, вдруг остановилась, поглядела на синее небо, и ее ноги стали сгибаться, словно она собиралась сесть. Саша понял, что дело неладно, когда бабушка повалилась на пеструю брусчатку.

Как на грех, узкая и короткая улица была пуста. Ни «пивных туристов» – немцев и англичан (случались и шотландцы в кильтах), ни туристов‑пенсионеров с гидом‑предводителем, ни ряженых у ресторанной двери отчего‑то не было. Получалось, что Саша один в ответе за бабушкину жизнь. Он опустился на корточки, похлопал старушку по щекам, даже оттянул пальцем веко. Потом попытался найти пульс. Пульса не было. Саша в панике чуть не сел на камни. От мысли, что он прикасался к покойнице, его едва не настиг обморок. Но бабушкины губы шевельнулись, левая рука задергалась.

Первая Сашина мысль была: звонить в «скорую»! Это была мысль правильная и красивая. А потом пришла некрасивая: пока «скорая» приедет, старушка точно отдаст Богу душу! Потом пришла третья мысль, опять правильная и красивая: ну так можно же бабульку закинуть в машину и доставить в республиканскую больницу, до которой не более десяти минут. Четвертая была правильная и некрасивая: если ты, благодетель хренов, сейчас сядешь в пробку со своим «ценным» грузом, то аккурат за мостом будет у тебя в машине покойница, и как бы самому от такой радости не окочуриться.

Наверное, бизнес еще не все человеческое из Саши вытравил: референт усадил бабушку, довольно легко поднял ее на руки и быстро дотащил до машины. Потом он вернулся за картиной и сумочкой, закинул их в заднюю дверцу, к уложенной на сиденье бабушке, и погнал к мосту.

Пробочное место он одолел слету и погнал прямиком к Агенскалнскому рынку и дальше – чтобы заехать на больничную территорию через ворота «для своих». К счастью, он знал географию этой больницы и нравы в приемном покое. Благодарить за это следовало все того же Петракея – однажды у него в сауне крепко прихватило сердце, и Саша, которого солидные мужики взяли с собой из меценатства, помог усадить его в машину Петракеева приятеля, Франка (уменьшительное от «Франкенштейн»; погоняло соответствовало внешности), сам поехал тоже – на всякий случай. Франк нагнал холода на врачей, а Саша смотрел и учился.

В больнице он без церемоний внес бабушку в приемный покой, усадил в пустое кресло‑каталку, пригрозил врачам прессой и письмом в министерство, убедился, что ее увезли в какие‑то загадочные для здорового человека комнаты, и тогда отправился восвояси.

Он сел за руль, имея в голове одну мысль: куча времени потрачена, вперед к Тоне!

Тоня, предупрежденная звонком, что явится мужчина, которого она считала женихом, ждала его и немного сердилась. Странная история о бабушке ее озадачила. На всякий случай она затеяла с Сашей маленькую ссору, потом они мирились, потом поехали к Саше на съемную квартиру, решив, что японские лакомства можно и на дом заказать. Там Тоня наскоро рассказала Саше про антикварные подарки, он записал, и больше о делах они в тот вечер не говорили. Ночевать Тоня пошла домой, благо жила в трех кварталах от Саши. Он проводил подругу, вернулся, доел роллы и крепко задумался. По всему выходило, что нужно на Тоне жениться. В двадцать восемь лет это уже можно себе позволить. Два года близких отношений означают, что как‑то Саша с Тоней друг к другу притерлись, и чего еще требовать от судьбы, какой неземной красоты и миллиардерского приданого? Тоня спокойная, образованная девушка со стройными ногами и приятным лицом, любительница хорошего кино и серьезных книг, одевается со вкусом, теоретически должна стать хорошей матерью – чего еще?!

После сожительства с красавицей, которая преспокойно бросила его, когда начались неприятности, Саша резко поумнел…

Утром Саша явился к Петракею с докладом: Тоня берется подыскать не очень попорченную икону конца семнадцатого или начала восемнадцатого века, а если не икону – то приличный пейзаж; подарок будет за разумные деньги, с документами, с разрешением на вывоз, а главное – уникальный.

– Картина? – Петракей задумался. – Мишук в них ни хрена не смыслит.

– И не обязательно, – сказал Саша. – У него будет вся инфа – какой век, кто художник, сколько стоит на акуционе «Сотсби». Деньги‑то он запомнит?

– Деньги – запомнит. Но погоди! Какой «Сотсби»? У меня столько нет!

– Андрей Петрович, если бы эту картину или икону повезти в «Сотсби», она бы стоила очень много. Но сперва нужно вложить кучу денег в то, чтобы организовать ее участие в аукционе. «Вольдемар» не хочет тратить деньги на работы, которые рискуют не уйти за хорошую английскую цену, и продает их тут за скромную рижскую. Я могу привезти каталоги, где есть полотна и иконы примерно такого уровня – вы все поймете…

– Уже понял, – не желая копаться в каталогах, выпалил Петракей. – А рама‑то какая?

– Если выберем хорошую работу – то уж раму ей «Вольдемар» сделает классную! Позолоченную! С натуральной резьбой! – радостно воскликнул Саша. Рама – это как раз то, что Петракею понятно. – А иконе рама не нужна. Там как раз важно, чтобы клиент видел изнанку.

– Нет, давай то, что в раме. Без рамы – западло. И с иконой – дело темное. Сейчас, правда, все в церковь ходят, только Мишук… он, кажется, буддист… или баптист?..

Сам Петракей после бурных девяностых пытался подобрать себе подходящую веру и даже подумывал об исламе (ничего, кроме позволения иметь четырех жен, он в этой религии не уразумел), потом связался с местными язычниками, вместе с ними ходил жечь по ночам костры, но тут случился облом: язычники все были латышами и полагали, что русских обращений их древние боги слышать не пожелают, ну а Петракей знал по‑латышски слов полтораста. Удостоверение о степени владения государственным языком и о сдаче соответствующего экзамена было куплено за небольшую цену по знакомству. Саша сомневался, что в кругу приятелей и деловых партнеров Петракея есть хоть одно удостоверение, полученное законным образом.

В результате Петракей отказался от экспериментов и стал обычным православным захожанином – регулярно заходил в церковь ставить свечки. На супругу он возложил обязанность кулинарного обеспечения православных праздников и на том успокоился.

– Хорошо. Я подберу три‑четыре варианта, сфоткаю и покажу.

– Действуй.

Выйдя из кабинета, Саша посмотрел на себя в зеркало и сам себе удовлетворенно покивал: хорош, строен, костюмчик сидит, как на манекенщике Армани, идеальный офисный труженик – главное, никаких своих бизнесов больше не заводить под страхом смертной казни! При Петракее вряд ли удастся выдвинуться, для Петракея он навеки останется референтом, даже если выиграет миллиард в лотерею. Пора собраться с силами, сказать себе, что дурное время после краха кончилось, надо думать о настоящей карьере.

Позвонила Петракеева супруга, которая увязла в кроссворде. Ей требовался остров в Средиземном море из четырех букв. Потом позвали на тест‑драйв новенькой «тойоты‑секвойи». Саша сидел в дорогущей машине и воображал, что она – его собственная. Нужно было настраиваться на другой уровень доходов и присматривать нового хозяина. Мысль о женитьбе оформилась окончательно и порождала кучу других мыслей, связанных с материальным благополучием. И это было правильно.

Рассказав Петракею всю правду о результатах тест‑драйва, Саша получил задание – узнать цены на земельные участки в Бабите за два последних года. Петракею что‑то предложили, он сомневался, и Саша весь остаток дня работал над сводкой. Наконец он сдал свой труд, получил конверт с деньгами, которые Петракей выдавал помимо обычной, проходящей по бумагам, минимальной заплаты, и был отпущен.

Он решил съездить к матери и рассказать о своих замыслах. Не то чтобы материнское слово имело какой‑то особенный вес, но ей будет приятно первой услышать такую новость. А мать с отчимом живут на Югле – значит, нужно брать машину со стоянки.

Раз уж в планах был такой визит, Саша собрался наконец‑то купить матери давно обещанную микроволновку взамен сломавшейся. Тем более что деньги как раз были.

Он решил везти подарок не в багажнике, а сзади, на полу, потому что багажник был забит всякой дрянью, а коробка – большая. Отворив заднюю дверцу, он невольно ругнулся.

Вытаскивая обморочную бабушку, он прихватил ее сумку прихватил, а картину‑то забыл. Картина была не очень велика, полметра на семьдесят сантиметров или около того, и она так поместилась в машине, что сразу не заметить.

Саша ощутил угрызения совести. Про бабушек, которые, не в силах прожить на пенсию, тащат в антиквариаты все, что представляется им произведением искусства, он знал от Тони. Может быть, картина была последней надеждой старушки. Может, это фамильное сокровище, которое хранилось до последнего, пока всерьез не прижало? Может, портрет покойного мужа?

Сашина совесть до того доскулилась, что референт, умостив в машину микроволновку, поехал в больницу.

Там ему сказали, что бабушка очухалась, слабой ручкой вынула из сумки дешевый мобильник, кому‑то позвонила, и за ней приехали. Тот, кто приехал, оплатил все расходы щедрой рукой, но был угрюм и неразговорчив. Саша объяснил ситуацию, и ему показали запись о водворении бабушки в больницу. Звали старушку Анна Приеде, адрес отсутствовал.

Анна Приеде в Латвии – это все равно что Мария Иванова в России. Искать ее можно весь остаток дней своих. Единственное, что понял Саша: бабушка была латышкой.

Он съездил к матери, отдал микроволновку, поделился планами, услышал поздравления: все как полагается. Тоня матери нравилась. Мать желала сыну такой семьи, где все идет по плану, дети зачинаются и рождаются вовремя, ступеньки служебной лестницы ложатся под ноги именно тогда, когда возрастают расходы, и никогда никто не повышает голоса. В голове у матери был образ идеальной семьи, и Тоня казалась ей подходящей кандидатурой, чтобы мечта сбылась.

На следующий день Саша созвонился с Тоней и поехал в «Вольдемар» – выбирать подарок и узнавать про бабушку. Тоня уже знала про его героическое приключение с умирающей старушкой, но про забытую картину услышала впервые.

– Может, эта бабулька уже приходила, сдавала что‑нибудь? – спросил Саша. – Может, у вас в бумажках есть ее адрес? А то чувствую себя последней скотиной…

– Надо у Ирены спросить. И не расстраивайся ты – бабулька с большой придурью, – успокоила Тоня. – Ирена мне рассказывала. Она такую цену за свое сокровище заломила, как будто Рембрандта продает. А это – очень попорченное полотно, предположительно – второй половины семнадцатого века, неизвестного художника, мазилы какого‑то криворукого. Похоже, копия какой‑то ранней работы, тоже неизвестно чьей. Так Хинценберг сказал. Там на реставрацию больше денег уйдет, чем можно взять за это убожество даже на хорошем аукционе.

– Может, ей есть нечего? – предположил Саша.

– Не думаю. Ирена заметила – на ней золотая цепочка с кулоном. Было бы нечего есть – снесла бы в ломбард.

– Суровая ты…

– Знаешь, сколько сюда приходит этих бабулек? И все – трагические актрисы, как Сара Бернар. Все клянутся, что колечку триста лет, а картинку нарисовал Леонардо да Винчи. А колечко – штамповка конца шестидесятых, с александритом. Скажешь бабке, что триста лет назад александрит еще не открыли, так она еще и обижается.

Пошли к Ирене, которая принимала бабулек и дедулек с сокровищами. Она старушку сразу вспомнила, эта дама время от времени привозила то бисерную сумочку, то серебряную солонку. Ирена даже нашла квитанцию с адресом. Старушка, оказывается, приезжала из Кулдиги.

– Как будто там нет антикварного магазина! Только зря деньги проездила, – Тоня вздохнула. – Им, этим бабушкам, кажется, будто в Риге крутятся бешеные деньги. Может, где и крутятся, только не у нас. Пойдем, покажу тебе нашу благотворительность.

Тоня подвела Сашу к стеклянной тумбе с полками.

– Вот – по два, по три года серебро тут лежит. Взяли в свое время, чтобы стариков не огорчать, а кому теперь нужны эти портсигары? Вот недавно уценяли – все равно никто не берет.

– Что, и бокалы никто не берет?

За стеклом стояли в ряд пять серебряных бокалов с одинаковыми монограммами на боку, первый – большой, сантиметров в пятнадцать, последний – маленький, сантиметров в восемь.

– Даже никто не приценивается. Они же разные. Если бы одинаковые, и шесть, был бы шанс. Идем в наши запасники, выберем что‑нибудь твоему Петракею.

– А эта картина, что бабулька принесла, она что, совсем безнадежная?

– Ну, разверни ее, убедись сам. Я, правда, не смотрела, так Хинценберг сказал, а у него глаз – алмаз.

Это было сказано очень уважительно. Тоня действительно преклонялась перед старым антикваром – и опыт у него был потрясающий, и взгляд наметанный, и интерес к живописи и старине – истинный, а не только связанный с латами, долларами и евро. Хинценберг к тому же не любил современного искусства – а современным он считал все, созданное после семидесятых годов прошлого века.

– Деточка, на эти штуки посмотришь – и захочешь повеситься, – говорил он. – Думаешь, откуда у нас демографический кризис? Народу показывают полотна, которые убивают всякое желание кого‑то любить.

Сперва Тоня возмущалась, спорила, потому что в Академии художеств ее как раз учили искать смысл и высокую духовность в депрессивной мазне, даже научили. Потом Хинценберг понемногу навел порядок в голове у своего молодого эксперта.

В «Вольдемаре» было пусто, скучали за прилавками две продавщицы. Салон просматривался насквозь, от тумбы со старым серебром видна была входная дверь. Зазвякал подвешенный к ней колокольчик, вошли два старика, один с седой гривой, другой совершенно лысый, оба с большими фотоаппаратами на груди.

– Туристы. Могут, кстати, взять что‑нибудь недорогое, если поймут, что это местная экзотика, – сказала Тоня. – Вон, видишь, фарфор пятидесятых и шестидесятых годов. Тогда это была пошлость невероятная, девочки с мальчиками в народных костюмах, грошовая безделушка на комод, Хинценберг рассказывал – эти фигурка в подарочные наборы клали в нагрузку к пододеяльникам, а полвека прошло – оно уже историческая ценность! Вот увидишь, если и возьмут – то фарфор.

Но как раз латышские народные костюмы старичков не интересовали. Они склонились над витринами с украшениями, потом долго изучали натюрморт с ноготками и сливами, очень яркий и праздничный.

– По‑моему, им латышские костюмы ни к чему, – прислушавшись к перешептыванию старичков, тихо сказал Саша. – Это знаешь что за язык?

– Немецкий?

– Нет, идиш. Они похожи. У нас соседи были, в Израиль уехали, так у них дед с бабкой так говорили, чтобы внуки не поняли. А было деду с бабкой по восемьдесят, наверное…

Старички приблизились к тумбе и замолчали. Долго смотрели они на серебро, потом разом повернулись и пошли прочь. Звякнул дверной колокольчик.

Саша взял бабушкину картину и поспешил вслед за Тоней в запасники салона – там висели работы для постоянных и денежных клиентов, чтобы не смущать ворье, заглядывавшее иногда в надежде поживиться шедевром Рафаэля.

Старый Хинценберг встретил их, улыбаясь, как добрый дедушка непутевым внукам.

Для возни с картинами он надевал серый халат и древний беретик – пыль в запасниках была совершенно неистребимой. А повозиться старик любил – бывало, и по два часа обследовал полотно с лупой, и с лица, и с изнанки. Вид у него был тот самый, который люди, не сговариваясь, определяют «старый чудак». Поглядеть на халат с беретиком – и сразу образуется в голосе образ бессребреника, служащего искусству не то чтобы бескорыстно, а даже себе в ущерб. Не один клиент на это ловился – и лишь потом обнаруживал, что улыбчивый дедушка имеет хватку тренированного бульдога и цену деньгам знает. Если бы не знал – не удержал бы свой салон в самые лихие времена, когда казавшиеся надежными, как гранитные скалы, фирмы сдувались, приказывали долго жить и вылетали в трубу.

– И вы тоже принесли картину на продажу? – спросил Хинценберг. Саша объяснил ситуацию.

– Нет, и не просите, не возьму. Видели, сколько у нас висит этого добра? Нет, нет!

– Но середина семнадцатого века! – Саша попробовал побороться за бабушкины интересы.

– Но у нее такой вид, будто она лежала на вокзале вместо половика. Я не могу вкладывать деньги в реставрацию непонятно чего. Если бы шедевр – но это абсолютно – абсолютно! – не похоже на шедевр. Тонечка, детка, разверни и посмотри сама.

Тоня развязала веревку и сняла два слоя плотной коричневатой бумаги.

– Какой ужас… – сказала она. – Но знаете, господин Хинценберг, я видела недавно что‑то похожее… где‑то я это уже видела… Есть! Вспомнила!