Убийство. Сегодня ночью во время воздушной тревоги мы с Лейдой дежурим на крыше

Сегодня ночью во время воздушной тревоги мы с Лейдой дежурим на крыше. Стоим в центре, чтобы видеть всю крышу и, в частности, тлеющую зажигалку, пока она не вспыхнула ярким пламенем.

– Вот он! Прямо над нами.

Вражеский самолет, снизившись, шел на небольшой высоте Он прошел над улицей, сбросив несколько зажигательных бомб. Только две из них попали к нам на крышу с противоположных ее краев. Мы бросились к ним, я с ведром песка, Лейда с большими клещами. Она оказалась проворней меня, и, пока я тушил свою, Лейда уже возвращалась, легко сбросив добычу с крыши. Как ряд маленьких взрывов загрохотали зенитки, и самолет сразу рванул вверх и растворился в темноте неба. Однако его тотчас же нашли прожекторы и повели на юго‑запад.

– Теперь собьют, вероятно, его уже заметили истребители, – сказал я.

Как сбили самолет и где сбили, мы уже не видели. Но то, что он был сбит, не сомневались.

– У нас есть свои асы, – сказала Лейда. – С одним даже знакома.

Почему она так радуется сбитому немецкому самолету, подумал я. Искренне или играет? И откуда это знакомство с летчиком? И я говорю с вызовом:

– Ликуешь, что зажигалку сбросила и что фашистский самолет сбит?

– Так война же идет. Вот и радуешься каждой маленькой, но все же победе.

– А где с летчиком познакомилась?

– Зашел как‑то к нам в сберкассу.

Не получается из меня следователь, и я, смотря ей прямо в глаза, отрубаю:

– А как ты вообще к Советской власти относишься?

– Так же, как и ты. Жду победы.

– Так собственного кафе у вас не будет, – замечаю я не без ехидства.

– Оно уже в сороковом государству перешло Мать так и осталась кассиршей, отец же кондитером в ресторан на побережье перешел А если б не война, я все равно бы с бабкой в Москве жила. У отца с матерью каждый день ругань, а здесь тишина. Конечно, оклад у меня мизерный, но, когда война кончится, доучиваться пойду.

– И замуж выйдешь?

– Ты себя имеешь в виду?

– Хотя бы. Чем я хуже других?

– Работа у тебя скучная. Из неграмотных строк грамотные делаешь Романтики нет.

Права чертовка Романтикой у нас в редакции и не пахло Разобьем под Москвой гитлеровские армии, опять военкором попрошусь. Ответственный секретарь обещал. А с Лейдой, кажется, ничего не получается, нет у меня программы допроса. Попробую с другой стороны подойти.

– По ночам, когда ложишься спать, ты руки одеколоном или кремом протираешь?

Она удивлена.

– Одеколона в продаже нет: весь выпили, а кремом зачем? Не люблю жирных рук.

– Руки вымыть потом можно.

– А почему ты об этом спрашиваешь?

Не дожидаясь ответа, она сняла перчатки и понюхала обе руки. Я перехватил одну и тоже понюхал. Потом вдруг поцеловал длинные, как у пианистки, пальцы.

Руку она вырвала.

– Девушкам рук не целуют.

– Не могу же я ждать, когда ты состаришься.

Руки у нее ничем не пахли.

И я решил вывести Лейду из круга подозреваемых. Югов меня высмеет, когда узнает об этом псевдодопросе.

Воздушная тревога продолжалась почти до рассвета. Вражеские бомбардировщики шли волнами с юго‑запада, должно быть, из Наро‑Фоминска, а прорвавшись к Москве, рассеивались над городом. Видели мы три взрыва крупных фугасок и как запылали взорванные ими дома, видели и виновников этих пожаров – паривших над городом больших черных птиц, нащупанных прожекторами. Лейда насчитала семь, громко называя каждую цифру. Семь вспышек пламени от расстрелянных в воздухе самолетов врага, семь клубков дыма, растворившихся в темноте неба И только когда уже начинало светать, установленный на крыше громкоговоритель прогремел нам свое лаконичное: «Отбой!»

Я спустился с крыши уже после того, как закончила свое дежурство Лейда. Спустился по черному ходу и пошел к нам в подъезд. Народ из убежища уже разбрелся по квартирам. Только четверо стояли внизу у лифта, из‑за войны, понятно, не действующего. Четверо мужчин из нашей квартиры: портной Клячкин, бухгалтер Сысоев, оркестрант Мельников и капитан Березин. Все они знали, что я с дежурства на крыше, и потому первым же адресованным мне вопросом был уже привычный и не удивляющий:

– Скольких сбили?

– Семерых. Лейда считала точно. И по‑моему, даже не в Москве, а под Москвой.

– А скольких пропустили? – спросил капитан.

– Мы три взрыва видели. Кто успел сбросить бомбы, тех и сбили. Две фугаски – должно быть, на окраинах города, а одну где‑то поблизости.

– Что‑то твоего чекиста не видно в убежище, – сменил тему Клячкин.

– У него острый приступ радикулита, – пояснил я.

– Врагов настоящих надо искать, а не хватать первого, кто под руку попадется, – зло сказал Мельников. – Знаете, что у нас вчера в театре было? Проходим по служебному входу в оркестр. Ну а караульный вдруг спрашивает у альтиста: что, мол, у вас в футляре? Тот отвечает, в шутку, конечно: бомба. Тут же его и взяли.

– А что было в футляре? – спросил Сысоев.

– Скрипка. Он ее и показал. Все равно взяли.

– С чекистами шутить не рекомендуется, – усмехнулся Сысоев.

– На Лубянке ему форменный допрос учинили. Футляр от скрипки исследовали.

– А откуда вы это знаете? – поинтересовался я.

– Он вернулся ко второму акту.

Все засмеялись.

Я задумался. Для кого и зачем этот рассказ Мельникова? Для того, чтобы прощупать нас, или для того, чтобы нам открыться? С кем он в осажденном городе: против нас или с нами? Завербованный врагом антисоветчик или просто сплетничающий обыватель? Югов посмеялся бы надо мной и сказал бы, что я изучаю под лупой то, что видно простому глазу.

– Давай прощаться, – протянул мне руку капитан. – Через час уезжаю.

– Завидую, – сказал я. – Одним хорошим офицером в действующих войсках будет больше. До свидания.

– Если только оно состоится…

Он ошибся. Оно все‑таки состоялось. Я нашел тело капитана в пустом подъезде, когда вернулся вечером домой. Нашел там же, где мы стояли: у дверей бездействовавшего лифта – в том же морском кителе, с кровавым пятном на груди.

Короче говоря, его убили.