Защитник. После урока меня домой подвез Защитник – он приезжал к Хозяину по какому‑то делу

После урока меня домой подвез Защитник – он приезжал к Хозяину по какому‑то делу. Дорогой я спросил его, насколько его нынешняя работа отличается от работы в ЦК КПСС. Он рассмеялся.

– А насколько ваша работа в качестве домашнего учителя сына финансового олигарха отличается от работы профессора государственного института?

– Понятно. Извините за глупый вопрос.

– Вопрос не глупый, а по сути дела. В советские годы я с самого низа социальной иерархии поднялся на, ее вершину – в мозг великой сверхдержавы, претендовавшей на роль лидера мировой истории. И не без оснований. Поверьте, я не был карьеристом и не думал о работе в аппарате партии. Кто‑то взвесил мои данные. Мне предложили работу в реферативной группе на низшем уровне, причем даже не в аппарате ЦК КПСС, а в управленческом учреждении вне его. Я подумал, что научная и профессорская карьера мне не светит, жизненные условия были паршивые, на улучшение их надежды не было – и согласился. Обнаружилось, что я хороший работник. Мне предложили перейти в аппарат ЦК, разумеется, на низшую должность. Работа мне нравилась. Жизненный уровень сразу повысился. Думаю, что вы, даже став профессором, не достигли такого.

– Вы правы. Но я был доволен тем, что имел без усилий.

– Поверьте, и я не был одержим обогащением. Благополучие приходило само собой. Оно было положено (обратите внимание на это!) мне по положению в аппарате. От меня требовалось одно: добросовестная и квалифицированная работа на посту, на какой меня назначали.

– Я понимаю. Я сам все это прошел и испытал на себе.

– Работа меня устраивала вполне. Я с ней справлялся. Имел благодарности, награды, повышения. Имел все по потребности. Гарантии будущего лично и для детей. Одним словом – как при марксовском коммунизме. А теперь...

– Ясно. Можете не пояснять. Меня интересует, как же так...

– Понимаю ваше недоумение. Но отвечу таким же недоумением по вашему адресу.

– Согласен. Но есть одно различие между нами. Я был узким профессионалом, далеким от социальных проблем и от политики. А вы...

– Вы правы. Я был в самом мозгу власти. Моей профессией было управление идеологической войной против Запада. Вы вправе спросить: почему мы допустили поражение нашей страны именно в холодной войне, главным оружием в которой была идеология?

– Да. Меня эта проблема волнует.

– Дело в том, что изображение холодной войны как войны идеологической есть дело западной идеологии. В этой войне использовалось идеологическое оружие. Война приняла внешнее обличие идеологической. Но по своей сущности она не сводилась к идеологии. Она была глубже, серьезнее. Мы не проиграли идеологическую войну. Мы проиграли холодную войну. А это не одно и то же. Точнее говоря, мы проиграли холодную войну не потому, что проиграли идеологическую, – повторяю: идеологически мы не проиграли. Мы проиграли ее в других отношениях: экономически, политически, психологически... И из‑за человеческого материала.

– Для меня это ново. Даже Критик...

– Ваш Критик в начале восьмидесятых годов писал в западной прессе, что идеологическое оружие исчерпало себя, не дав желаемого результата, что диссидентство пошло на убыль, что холодная война вступает в новую фазу – становится «теплой», что средства диверсионной войны большого масштаба становятся главными.

– Это значит...

– Это значит, что перед силами Запада практически вставала задача взятия Кремля и открывался шанс для этого.

– И вы это понимали?

– Да. И не только я. Но с нами не посчитались.

– Кто?

– Те, от кого зависело принятие решений. Их борьба за высшую власть оттеснила интересы страны на задний план.

– Почему вы не пишете об этом?

– Всему свое время. Кстати, каковы успехи вашего ученика?

– Неплохо. От природы он, очевидно, способный парень. Если удастся заинтересовать, толк выйдет.

– Неудивительно. Отец имеет репутацию финансового гения. Но я боюсь, что такая гениальность не доведет до добра.

– Как вас понимать?

– Постсоветская Россия – тут все принимает криминальные формы.

– Мой сын собирается открыть свое дело. Хочет получить кредит в вашем банке.

– Не советую.

– Открывать дело или брать кредит?

– И то и другое.

– Я тоже так думаю. Но наши дети думают иначе.

– Да. Мой старший сын затеял свой журнал. Сомневаюсь, что будет успех. Но он хочет попробовать. Вдруг получится? Сейчас наступило время для риска. Это у нас не было проблем, связанных с инициативой и риском. Теперь молодежь должна думать о своем будущем сама. Теперь другие качества дают преимущества, чем в годы нашей молодости.

Ночь

Ночью думал о том, как одним словом обозначить то состояние, какое у нас наступило после августа 1991 года. Обычно его называют кризисом. Но кризис есть состояние временное. Кризис должен преодолеваться, и должно восстанавливаться докризисное состояние. Если это кризис, должна восстановиться советская система жизни. А в такую возможность теперь не верят даже коммунисты, за исключением немногих ортодоксальных фанатиков коммунизма. Часто употребляется выражение «на грани катастрофы» или «мы катимся к катастрофе». Опять‑таки тут предполагается, будто катастрофа еще не случилась и ее еще можно избежать. Тут одни люди обманывают других, а другие либо закрывают глаза на реальность, либо надеются избежать катастрофы путем самоуговора. Реальность же такова, что катастрофа уже произошла. Иначе мой работодатель (Хозяин) не стал бы строить свою роскошную виллу стоимостью десять миллионов долларов как минимум и нанимать учителей, прислугу, телохранителей. А богачей теперь легион. В газетах печатали, что в одной Москве более ста тысяч! Такого числа богачей высокого уровня не было во всей дореволюционной России. А сколько их помельче?! Опять‑таки специалисты подсчитали, что в одной Москве богачей среднего уровня более одного миллиона. Так о каком же кризисе или о какой же грани катастрофы может идти речь?! Нет, тут даже слово «катастрофа» будет слишком слабым. Я бы употребил слово «крах».

Может ли быть что‑то страшнее катастрофы?! Оказывается, может. Это то, что состояние катастрофы стабилизируется как норма жизни. Оно становится привычным и даже оправдывается. Часто приходится слышать, что пройдет немного времени, и люди будут жить хорошо. Какие люди будут жить хорошо?! Те, которые страдают и вымирают сейчас?! Их не будет. Возможно, на территории России и будут через несколько десятилетий какие‑то люди жить хорошо. Но будут ли это русские люди? Будут ли это наши дети, внуки, правнуки? И как оценят эти будущие счастливчики наше время, наши жертвы?