Проблемы смысла жизни

Как средство мировозренческой диагностики

Исполнитель: студентка 2 курса группы «АФ-23»

факультета иностранных языков

Емец Яна Анатольевна

Проверил доцент Костенич В.А.

Могилев 2012

Не каждый человек способен признаться себе в том, что живет он неправильно или скорее не живет, а существует. Чтобы помочь разобраться в себе и помочь через «Исповедь»понять себя, Лев Николаевич Толстой и пишет. Свою «Исповедь» Он исповедуется перед читателями, тем самым выворачивает душу наизнанку. В этой книге переплетается как биография, так и то, что было важным и жизненно необходимым. Он помогает себе, и одновременно доносит и до нас то, что мы ищем в своем существовании.

Родившись однажды — живем.

Однажды, думать начав,

Рождаемся снова.

Чтобы узнать,

Зачем родились в первый раз.

/Иностранная литература, 1972/

В философско-автобиографической работе «Исповедь» Толстой свидетельствует: когда он, крещённый и воспитанный в православной вере, вышел восемнадцати лет со второго курса университета, он не верил уже ни во что из того, чему его когда-то учили в детстве и юности. Причем это «отпадение …от веры, – пишет Толстой, – произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь… в большинстве случаев: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходится справляться с ним, – вероучение это исповедуется где-то там, вдали от жизни, независимо от неё».

Здесь Толстой, характеризуя жизнь образованных людей времён его молодости (40 -50-е годы ХIХ века), утверждает, что православная вера, учение церкви, «принятое по доверию и поддерживаемое внешнимдавлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, противоположных вероучению, так что человек порой долго живёт, только воображая, что в нём цело то вероучение, которое сообщено ему было в детстве, тогда как его давно уже нет и следа», – там, где он думает, что «есть вера, давно уже пустое место».

Автор подчёркивает, что сообщенная ему в детстве вера исчезла в нём так же, как и в других культурных людях, с той лишь разницей, что он рано стал много читать и думать, и его отречение от религии очень рано стало сознательным. В «Исповеди» Толстой показывает, как незаметно и буднично совершился у него (как и у «огромного большинства людей нашего образования», по его выражению) процесс отпадения от веры в Бога, ставшей в его глазах чем-то вроде суеверия, постыдного для современного человека. Вся дальнейшая его жизнь с её поисками и ошибками, сомнениями и страданиями развертывалась в рамках безрелигиозного сознания вплоть до того духовного кризиса 1880-х годов, когда писатель стал серьезно размышлять о Боге.

Духовный климат той эпохи и в России, и в странах Европы во многом определялся углублением кризиса традиционного религиозного миросозерцания, который начался ещё в эпоху Возрождения. По утверждению исследователя творчества Толстого И. Виноградова, «процесс изживания традиционных форм религиозного миросозерцания и мироотношения потому только и смог принять в XIX веке такие масштабы, что каждодневно и всюду стимулировался и бурным развитием естественных наук, и грандиозными успехами промышленности и техники, и небывалым ростом авторитета опытного знания, и социальным конформизмом или общественной индифферентностью церкви, всё более расходившейся с движениями социального обновления и развития».

Образ жизни культурных людей той эпохи все более расходился с консервативными требованиями церкви как социального института, сложившегося в далеком прошлом. Но одновременно в среде интеллектуалов развитых стран, а также и в России возникла потребность в серьезном осмыслении своей жизни, новый мировоззренческий поиск. В наибольшей степени такую потребность выразил именно Лев Толстой в «Исповеди» и поздней публицистике. Он явил собой образ личности высшего типа, типологическую для той эпохи «модель» страстного искателя смысла, которая принципиально отличается от модели, например, христианского подвижника, ищущего не истину (Бога), данную ему уже в его вере и непреложную для него, асебя в истине – взыскующего жизни в Боге. Парадокс Толстого состоит именно в том, что в своём поиске ответа на вопрос о смысле жизни великий писатель в поздний период творчества пришёл к необходимости возвращения к религии. Только в ней он обнаружил возможность связать конечное существование человека с бесконечным во времени и пространстве миром. «Я пришёл ведь к вере потому, – пишет Толстой в «Исповеди», – что, помимо веры, я ничего… не нашёл, кроме погибели, поэтому откидывать эту веру нельзя было, и я покорился». Последнее слово отражает вынужденный характер выбранного писателем решения важнейшего вопроса жизни. Даже в момент обращения к вере критерий разумности был для него принципиальным.

Толстой дорожил сознанием человека, воспитанного в традициях секулярной (безрелигиозной) культуры своей эпохи, на характерных для неё просветительски-рационалистических установках. Он был настоящим сыном своего века – века неверия и сомнений. Позже он будет критиковать догматическое православное богословие с его обрядностью, верой в чудеса. Толстой с иронией писал: «Это Бог 1 и 3, это творение в 6 дней, дьяволы и ангелы и всё то, что я не могу принять, пока я не сошёл с ума». В «Исповеди» он заявляет, что принять официальную религию с её бессмысленными для разума атрибутами – означало для него «надсмеяться над тем, что было для него свято»; сделать это, значит «отречься от разума», а это ещё невозможнее, чем отказаться от жизни.

Весь путь формирования своей религиозной концепции (далёкой и от православия и от других религиозных учений современности), Толстой проделал, стремясь оставаться верным первоначальной рационалистической установке: с позиции разума, неприятия мистики. По определению Толстого, разум «единственный свет, который дан человеку для нахождения пути в жизни». С помощью разума и создаёт русский мыслитель свою новую религию, соответствующую, по его мнению, современному развитию человечества. Он сознавал, что «понятия бесконечного Бога, божественности души, связи дел людских с Богом» не выдерживают критики разума, что это понятия недостоверные.

В то же время, принимая эти понятия, рассматривающие конечную жизнь как временную форму существования бесконечного, Толстой удовлетворял той потребности своего разума, которая состоит в стремлении найти разумный порядок и смысл в бесконечном мире. Он покорился этой разумной необходимости, этой потребности своего сознания. В этом проявилось главное противоречие формирующейся «разумной веры» Льва Толстого.

Он сам это сознавал. В той же «Исповеди» есть такое рассуждение: «Я вполне был убеждён в возможности доказательства бытия Божия (Кант доказал мне, и я вполне понял его, что доказать это нельзя)». Но Толстой чётко разделил сферу веры и разумного знания. Вера начинается там, где разум говорит «не знаю». Он допускал существование Бога, так как без этого, по его мнению, мир и жизнь человека лишаются всякого разумно-целесообразного объяснения, теряют смысл. Толстой часто повторял мысль Канта, что хотя утверждения веры не могут быть доказаны, но они разъясняют то, что в жизни без положений веры представляется неразумным и противоречивым (трактат «Что такое религия и в чём сущность её»). Теперь он полагает, что поскольку жизнь его, как и других людей, связана с разумной волей пославшего его в этот мир «необходимого существа» (определение бога у Канта – А.Ц.), постольку она и не может не иметь разумного значения и смысла, без которого сознательный человек не может спокойно жить.

В основание своей религиозной этики Толстой положил не достоверное знание и не простой акт религиозного откровения, а некую логическую гипотезу о существовании Бесконечного Бога, сотворившего всё живое. Это обстоятельство определило неубедительность дальнейших теоретических построений Толстого. Он утверждал, что в религиозной вере высшая разумная истина просто перепутана с множеством ложных представлений и бессмысленных суеверий, сложившихся в далёкие исторические времена, когда люди были грубы и необразованны, и теперь они удерживаются в религии лишь корыстной ложью церковников, которые заинтересованы в сохранении власти над народом любой ценой. По его мнению, чтобы добраться до настоящего содержания веры, до её «разумной истины», эту веру следует очистить от лжи, суеверий и бессмыслицы.

Там же, где умозрительное знание точно, именно в истинной философии, не в той, которую Шопенгауэр называл профессорской философией, служащей только к тому, чтобы распределить все существующие явления по новым философским графам и назвать их новыми именами, -- там, где философ не упускает из вида существенный вопрос, ответ, всегда один и тот же, -- ответ, данный Сократом, Шопенгауэром, Соломоном, Буддой.

"Мы приблизимся к истине только настолько, насколько мы удалимся от жизни, -- говорит Сократ, готовясь к смерти, -- К чему мы, любящие истину,стремимся в жизни? -- К тому, чтоб освободиться от тела и от всего зла, вытекающего из жизни тела. Если так, то как же нам не радоваться, когда смерть приходит к нам?"

"Мудрец всю жизнь ищет смерть, и потому смерть не страшна ему".

"Познавши внутреннюю сущность мира как волю, -- говорит Шопенгауэр, --и во всех явлениях, от бессознательного стремления тёмных сил природы до полной сознанием деятельности человека, признавши только предметность этой воли, мы никак не избежим того следствия, что вместе с свободным отрицанием, самоуничтожением воли исчезнут и все те явления, то постоянное стремление и влечение без цели и отдыха на всех ступенях предметности, в котором и через которое состоит мир, исчезнет разнообразие последовательных форм, исчезнут вместе с формой все её явления с своими общими формами, пространством и временем, а наконец и последняя основная его форма -- субъект и объект. Нет воли, нет представления, нет и мира. Перед нами, конечно, остаётся только ничто

Не найдя объяснений и знаний в вопросе о существовании Лев Толстой начинает искать разъяснения в жизни и людях, которые его окружают. И он вывел для себя 4 выхода:

«Первый выход есть выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда -- большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди -- ещё не поняли того вопроса жизни, который представился Шопенгауэру, Соломону, Будде. Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачивающих кусты, за которые они держатся, и лижут капли мёду. Но они лижут эти капли мёда только до времени: что-нибудь обратит их внимание на дракона и мышей, и-- коней их лизанью. От них мне нечему научиться, нельзя перестать знать того, что знаешь.»

«Второй выход -- это выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы, зная безнадёжность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть, не

смотреть ни на дракона, ни на мышей, а лизать мёд самым лучшим образом, особенно если его на кусте попалось много.

Соломон выражает этот выход так:

"И похвалил я веселье, потому что нет лучшего для человека под солнцем,

как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его,

которые дал ему Бог под солнцем.

"Итак, иди ешь с веселием хлеб твой и пей в радости сердца вино твоё...

Наслаждайся жизнью с женщиною, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, во все суетные дни твои, потому что это -- доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем... Всё, что может рука твоя по силам делать, делай, потому что в могиле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости".

Этого второго вывода придерживается большинство людей нашего круга. Условия, в которых они находятся, делают то, что благ у них больше, чем зол,а нравственная тупость даёт им возможность забывать, что выгода их положения случайна, что всем нельзя иметь 1000 женщин и дворцов, как Соломон, что на каждого человека с 1000 жён есть 1000 людей без жён, и на каждый дворец есть 1000 людей, в поте лица строящих его, и что та случайность, которая нынче сделала меня Соломоном, завтра может сделать меня рабом Соломона.

Тупость же воображения этих людей даёт им возможность забывать про то, что не дало покоя Будде -- неизбежность болезни, старости и смерти, которая не нынче-завтра разрушит все эти удовольствия. То, что некоторые из этих людей утверждают, что тупость их мысли и воображения есть философия, которую они называют позитивной, не выделяет их, на мой взгляд, из разряда тех, которые, не видя вопроса, лижут мёд. И этим людям я не мог подражать: не имея их тупости воображения, я не мог её искусственно произвести в себе.

«Третий выход есть выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить её. Так поступают редкие сильные и последовательные люди. Поняв всю глупость шутки, какая над ними сыграна, и поняв, что блага умерших паче благ живых и что лучше всего не быть, так и поступают и кончают сразу эту глупую шутку, благо есть средства: петля на шею, вода, нож, чтоб им проткнуть сердце, поезды на железных дорогах. И людей из нашего круга, поступающих так, становится всё больше и больше. И поступают люди так большею частью в самый лучший период жизни, когда силы души находятся в самом расцвете, а унижающих человеческий разум привычек ещё усвоено мало. Я видел, что это самый достойный выход, и хотел поступить так.»

4.

«Четвёртый выход есть выход слабости. Он состоит в том, чтобы, понимая зло и бессмысленность жизни, продолжать тянуть её, зная вперёд, что ничего из неё выйти не может. Люди этого разбора знают, что смерть лучше жизни, но, не имея сил поступить разумно -- поскорее кончить обман и убить себя, чего-то как будто ждут. Это есть выход слабости, ибо если я знаю лучшее и оно в моей власти, почему не отдаться лучшему?... Я находился в этом разряде.»

Так люди моего разбора четырьмя путями спасаются от ужасного

противоречия. Сколько я ни напрягал своего умственного внимания, кроме этих четырёх выходов я не видал ещё иного. Один выход: не понимать того, что жизнь есть бессмыслица, суета и зло и что лучше не жить. Я не мог не знать этого и, когда раз узнал, не мог закрыть на это глаза. Другой выход --пользоваться жизнью такою, какая есть, не думая о будущем. И этого не мог сделать. Я, как Сакиа-Муни, не мог ехать на охоту, когда знал, что есть старость, страдания, смерть. Воображение у меня было слишком живо. Кроме того, я не мог радоваться минутной случайности, кинувшей на мгновение наслаждение на мою долю. Третий выход: поняв, что жизнь есть зло и глупость, прекратить, убить себя. Я понял это, но почему-то всё ещё не убивал себя.

Четвёртый выход -- жить в положении Соломона, Шопенгауэра -- знать, что жизнь есть глупая, сыгранная надо мною шутка, и всё-таки жить, умываться, одеваться, обедать, говорить и даже книжки писать. Это было для меня отвратительно, мучительно, но я оставался в этом положении. Теперь я вижу, что если я не убил себя, то причиной тому было смутное сознание несправедливости моих мыслей. Как ни убедителен и несомненен казался мне ход моей мысли и мыслей мудрых, приведших нас к признанию бессмыслицы жизни, во мне оставалось неясное сомнение в истинности исходной точки моего рассуждения.

Из 4 выхода выходит, что, если бы Лев Толстой убил себя, то причиной тому было сознание несправедливости его мыслей, а это значит что его разум признал бы, что жизни-неразумна.

«Не было бы разума,не было бы для меня и жизни. Как же это разум отрицает жизнь, а он сам творец жизни?»

(1. Живущие по принципу «Неведения». Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица.

2. Живущие по принципу «Эпикуреец». Он состоит в том, чтобы, зная безнадежность жизни, пользоваться, пока возможно, теми благами, какие есть, не смотреть ни на дракона, ни на мышей, а лизать мед самым лучшим образом, особенно если его на кусте попалось много.

3. Живущие по принципу «силы». Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить ее.

4. Четвертый выход есть выход «слабости». Он состоит в том, чтобы, понимая это и бессмысленность жизни, продолжать тянуть ее, зная вперед, что ничего из нее выйти, не может.

Что удерживает этих людей, думал он, что позволяет всем этим людям существовать?

На чем никак не могут сойтись объективная наука и метафизика?

Лев Николаевич чувствовал, что есть 5 элемент общества, и как он подтвердит это в будущем, это окажется самым обширным элементом.

5. Это принцип «Веры», он состоит в том, чтобы верить в нужность своих действий во имя блага для людей.)

Вывод – все науки стоят на вере, как основном элементе, которого так не хватает для окончания рассуждения.