День второй: самая богатая в мире

Осень, осень золотая.

Она везде золотая на бесконечных русских просторах, а в Москве, в невероятной ее неразберихе, она приходит на три всего‑то недели, приходит, чтобы сказать каждому – ну посмотри, посмотри на себя – ты прожил целый год, не заметив другого движенья, кроме своей суеты, ты опять не подвел итоги и не сделал себя лучше ни в чём, разве будут твои последние дни такими, как эти мои сейчас, глупый – зачем ты топчешь эти прекрасные листья…

Граф Нарышкин – европейски образованный человек и тонкий эстет, обладал к тому же состоянием, очень много ему позволявшим. В историю русской архитектуры, благодаря графу, вошло так называемое «нарышкинское барокко», и прекрасная отреставрированная его усадьба в дальнем Подмосковье стала уже предметом серьезных вниманий некоторых «лиц» и известных организаций. Губернатор Московской области Дронов склонялся в этом смысле к Газпрому.

Но оказия вот, день вчера прошел без стакана, а в чистой голове совсем не удержалось обещание принять неких господ по поводу вот этого самого замка‑усадьбы.

В кабинет губернатора вошли двое – немолодой, высокий с сильной фигурой, и колобковый какой‑то мужик, улыбающийся во все стороны.

Губернатор пригласил их сесть и сразу заметил крупную пуговицу‑бриллиант на воротничке строгого господина, а мужичок, показавшийся сначала граждански одетым, оказался в кителе и синих штанах с лампасами.

Он и сам имел казацкие корни.

– Вы из казаков?

– Из самых что ни на есть, Шелеховы мы из Мелехова.

Это понравилось.

А явно старший из них, строгого вида, быстро проговорил – беспокоят по пустяку, речь идет об аренде Нарышкинского дворца‑усадьбы всего дней на пять.

Губернатор хотел ответить, что на такие пустяковые сроки… к тому же сдавать для мелких дел, по сути, музей…

Но услышал:

– Полунин с Ришельевичем уже завтра переведут по пятьдесят миллионов долларов на это мероприятие. У меня, знаете ли, давние с ними кредитные отношения.

Губернатор сумел удержать челюсть.

Ох, не зря он боролся и с федералами, и с Москвой за эту усадьбу. Пять дней, и сто миллионов. Да даже, если они там изгадят чего… Шесть крупных бассейнов можно построить, или три ледовых дворца! «Ну‑у, разбежался, – осадил, тут же, рассудок, – стыд забыл? Какой приличный человек сейчас двухпалубную яхту держит?!»

* * *

Лайнер в аэропорт «Шилково» шел вне графика тем спецрейсом, для которого открывались коридоры и эшелоны, а на диспетчерском пункте звучали команды другим самолетам попридержаться на курсе или пойти на второй‑третий круг.

Сажать надо было личный лайнер Смирнова!

Через несколько минут легких волнений, в диспетчерской увидели благополучно заходящую на бетонку машину, а еще через тридцать секунд раздались громкие голоса: красавец, какой красавец!

Лайнер, изготовленный фирмой «Боинг» в единственном спецэкземпляре, имел почти живое обличие – севший легким прикосновеньем, он не ехал, а скользил по дорожке – острый, чуть опущенный нос неласковой птицы, длинные с очень малым углом крылья, маленькие кабинные окна‑глаза, – вид прекрасного высокомерного существа, не желающего знать о других на земле или в воздухе.

Лайнер заехал с посадочной на рулежку, его хищный нос, не взглянув на аэропорт, повернулся и снова встал в профиль.

К прибывшему «борту» со всех ног заспешили – службы в красных и синих комбинезонах деликатно встали на своей технике метрах в сорока на предмет «обслужить», быстрым, почти лихорадочным шагом, замаршировал военный оркестр, три девицы в надетых на пальто сарафанах и с кокошниками на головах понесли хлеб‑соль, из vip‑зала двинулось два десятка солидной публики, последовавшей к самолету в порядке «ранжира» – самые главные впереди, затем просто главные, сзади – помощники‑челядь.

Лайнер безмолвно постоял две минуты, словно он, а не кто‑то внутри, давал тем, наружи, время для приготовлений. Впрочем, время было предоставлено лишь только необходимое – от близкой, к носовой, части отвалился округлый отсек, длинный пологий трап с невысокими ступеньками выкатился и уперся в бетон, и с такой быстротой, что кто‑то, наблюдавший в диспетчерской, снова воскликнул: какая, мать, техника!

Оркестр выстроился и приготовился перед развернутой уже ковровой дорожкой, девицы в кокошниках, приблизившись к трапу, сместились по чьей‑то команде на два шага в сторону, VIP‑лица достигли близкого к нему расстояния, председатель «Союза крупных промышленников», стоящий в центре трех самых главных, поправил очки.

Свет в округлом отверстии лайнера, он сразу заметил, был ярким и по цветовой гамме великолепным – легкий прозрачный пурпур, зеленоватые и фиалковые тени исчезали и улавливались на нем – грезы другого мира, где нужно быть не просто богатым, а очень‑очень‑очень богатым. На миг сердца коснулась обида – вчера с женой обсуждали покупку виллы на Каймановых островах за семь миллионов – ну, можно сказать, копейки считали.

Светящееся пространство позволило сначала различить только закрывшее ее темным пятно, затем увиделся женский силуэт и рядом с ним… рядом собака.

Длинноногая женщина стала медленно спускаться, пропуская вперед большую собаку, которая осторожно ступала на приспущенном поводке – женщина в светлом брючном костюме с до бритвы тонкими стрелками, сверху в манто… шиншилла что ли, он такого еще не видел, собака – ротвейлер, мощная, он снова поправил очки, мощная, но не разъетая, мускульная вся, и морда чуть вытянутая, не пятачком, как обычно.

Женщина ступала медленно и изящно, не отводя глаз от собаки.

– Хороша, – проговорил председатель «Торговой ассоциации», старый, но все еще разбирающийся человек.

– Дама или собака?

– Нам не до юмора, Лёня.

Оставалось совсем немного ступенек, преодолев их вместе с животным, женщина сделала шаг навстречу.

Появилась, предстала… у центрального‑главного на мгновение «сделалось» в голове – глаза изумрудные, тонкость при полном верхнем и нижнем наличии… мысль смутная, что виллу купить в другом месте и не с женой…

Что‑то она проговорила на красивом, акцентном парижском.

Черт тебе, английский – пожалуйста, французского он не знает.

Председатель «Торговой ассоциации» попробовал, было, вступиться, но дама произнесла по‑немецки – сначала им, а потом собаке.

Опять конфуз – собака‑то поняла…

Потом гостья подумала чуть.

– … а‑б‑в‑г‑д… Здравствуйте, господа, теперь правильно?

Чисто очень по‑русски, глаза смотрят весело и любопытно.

– Мадемуазель! Мы рады приветствовать вас на нашей российской земле.

Выпалив это, «центральный» посмотрел вверх по трапу – собака и женщина, видимо, просто сопровождение – кто‑то должен выйти еще, так сказать, в качестве ответственного лица. И сразу, совершенно бесшумно, трап слизнулся вверх к борту, закрывшись металлическим овалом.

А более опытный коллега слева сделал кокошникам знак рукой.

– Госпожа, позвольте по нашей традиции приветствовать вас хлебом и солью.

Он поклонился, насколько мог, и, разгибаясь, успел шепнуть:

– Какая «мадемуазель», Лёня, ты не в Мулен Руж.

Кокошники, так перестарались в улыбке, что захотелось сплюнуть.

Женщина отломила маленький кусочек краюхи, макнула в соль и поднесла собаке.

– Будешь?

Та, не понюхав, отвела морду.

– Тогда я, – изумрудная красавица сунула хлеб в рот, и он исчез там без жевания и глотка.

Дирижер махнул палочкой, оркестр заиграл… нет, не марш, против всех ожиданий, а известную песенку Олега Митяева «Как хорошо, что все мы здесь сегодня собрались».

Странное дело, показавшаяся неуместной и даже – успел подумать «центральный» – похожей на хулиганскую выходку, песня «легла» на медь, обрела чуть медленную торжественность и приятную звучность, сопровождаемую низким пу‑пу геликона.

Женщина и собака – самка, теперь стало видно – повернулись к оркестру и, судя по выражениям, обеим понравилось.

Сыграли один куплет.

– Имею честь, – произнесла гостья, как только замолкла музыка, – представить вам наследницу всех капиталов господина Смирнова, она повернула к собаке голову, – поздоровайся, пожалуйста, с господами.

Собака села и подняла правую лапу.

У двоих слова вызвали оцепенение, но опытный от «Торговой» смекнул сразу, подошел первым и нагнувшись рукопожал.

– Искренне признателен за эти счастливые минуты знакомства, – а отходя, снова шепнул: – Не стой, Лёня, как дуб.

– Э, позвольте приветствовать вас… – из‑за высокого роста ему пришлось низко нагнуться, чтобы взять лапу – лапа была теплой и равнодушной, – надеюсь, визит вам понравится.

Третий – генеральный директор ОАО «Шилково» – уже суетился сзади.

– От всего огромного коллектива, от себя лично, от… – он сменил согнутую позу, встав на колено, и поцеловал черную шерсть.

– Трезвым когда‑то бывает? – риторически спросил «опытный» у «центрального».

Собаке не очень понравилось, она повела носом в сторону «поцелованного», поставила лапу и недовольно взглянула вниз на нее.

До входа в vip‑зал было очень недалеко, там ждали, и чтоб отогнать других, на двери с внутренней стороны висела бумажка «Трубу прорвало».

Гостья и собака направились первыми, за ними, разворачиваясь опять по ранжиру, двинулись остальные.

– Мило, мило, – похвалила гостья, ступив несколько шагов в vip‑зал, – скатерти мне нравятся, и главное – хорошо отстираны.

«Твари, – произнес про себя генеральный аэропорта, – я ж новые велел постелить».

И обратился к гостье с зелеными мерцающими глазами:

– Чем богаты, как говорится, тем и рады. Извольте с дороги откушать.

– А почему нет?

На левой руке женщины – сколько же это стоит – широкий платиновый браслет с огромными по нему изумрудами, каратов тут в сумме, наверное, двести.

– А вы богаты, господа, – оглядев главный – «избранный» стол, произнесла дама, – стерляжья икра. – Она обратилась к собаке, уже спущенной с поводка: – Это не иранская дребедень, и не из немецких садков – настоящая браконьерская. Тебе, милая, надо попробовать.

Генеральный аэропорта злобно прошептал метрдотелю:

– Ты за скатерти ответишь.

– Новые, у меня чеки из магазина.

– Это ты мне, – он едва подавил пытавшийся вырваться голос, – мне рассказываешь про чеки?

Самке‑ротвейлер уже поднесли густо намазанный бутерброд, та, осторожно понюхав, взяла половину в рот, подержала, и отправила весь целиком.

– Кушает, – умилительно произнесло несколько голосов.

Даме наливали «Бордо».

– А, это жареные бараньи яички? Всем рекомендую, господа. В Киргизии забили целое стадо, сами‑то они что едят, кроме лепешек?

Собака повела носом в сторону блюда.

– Тебе, милая, пока ни к чему – это для стимулирования людей среднего и старшего возраста. Ты лучше скушай пару раковых шеек, раки ползали еще час назад.

Кроме трех самых главных, с ловкой рядом прислугой, остальные разместились у другого стола, проще в чем‑то блюдами, но не обиженного. «Опытный» знал – деликатность в употреблении будут держать только первые десять минут.

* * *

У Ришельевича кроме всякого добра был еще отдельный коттедж – не на Рублевке, и неизвестный почти никому.

Самое время приехать Рогнеде, но всегда эта дрянь опаздывает.

Коньяк на столе, он пьет совсем почуточке, потому что лишние дозы «перед этим делом» к хорошему не приводят.

И не очень внимательно смотрит на экран телевизора, где показывают аккуратный, несмотря на сибирскую глухомань, городок Забуйск и рассказывают про молодые годы родившегося там лидера новой партии «Эх, Россия».

Забулькало вдруг в животе, и потянуло на расслабление.

Ришельевич поспешил в туалет.

И скоро вышел, довольный, что очищение произошло вовремя.

Где ж черти носят Рогнедку?

Большая комната в полумраке… он сначала не понял – она приехала?

Нет, понял.

Хотя снова не понял.

За столиком, где сидел он, сидят два мужика.

Из охраны?

Не может быть – те снаружи, и без приказа появиться не смеют.

Но главное – один мужик отхлебывает из горла его коллекционный коньяк, передает другому, и тот тоже отхлебывает.

Ришельевич, застывши, простоял секунд пять…

– Присоединяйся, чувак, – дружелюбно предложил кругловатый с откровенно скотскою мордой.

– Или там постой, – предложил другой очень неласково, взглянув на него одним темным, а другим неприятно серебрящимся глазом.

Мысль заработала: бандитский наезд, охрана наружи, следовательно, перебита…

– Мы мирные люди, – опять отхлебывая, проговорил толстый‑любезный.

– Но наш бронепоезд стоит на опасном пути, – добавил другой.

– Что вам угодно? – спросил Ришельевич, стараясь глядеть исключительно на любезного и держать себя хладнокровно.

– Россию любишь?

– Грабить он ее любит. Короче, полтинник с тебя.

Нехороший поднялся и сделал к нему два шага:

– Там счет, куда деньги переведешь.

Дальше Ришельевич обнаружил себя на полу, а сверху глядела животнообразная рожа.

– Брат, – сердечно сказала рожа, – люби Россию в себе, а не себя в России.

День третий: хмурое утро, лед «тронулся»

Что там было потом, что там было?

Нет, он помнит.

Хотя не всё, не совсем.

Аугелла, она передала ему нотариально заверенные копии одной из самых крупных международных юридических фирм – вон, пакет на столике…

И благо – он самый главный, к черту сегодня работу.

В голове энергичный голос Высоцкого барабанит: «А где был я вчера…», и мешает сосредоточиться.

Госпожа Аугелла – опекун великой наследницы капитала, оказавшегося все‑таки большим, чем у самого Гейтса.

«Только помню, что стены с обоями»…

Ой.

Челядь бегала в киоски скупать цветы, ансамбль цыганский, вызванный из рядом загородного ресторана.

Какие ноги!

В настоящих женских ногах всегда немного присутствует детство, подростковость вернее, с теплым ожиданием жизни.

Она слилась на минуту с цыганками и явилась перевязанная по бедрам пестрым платком, черные узорные чулки почти до самого верха… низа, правильнее сказать.

Лёня пляшет с цветком в зубах, и цыгане бодрят его криком «ходи, ходи!».

Челядь, племя халдейское – молодое и такое противное – вытворяет себя в экстазе.

«Развязали, но вилки попрятали…»

Нет, хамства не было – доброжелательно всё, но если взвесить – сплошное, конечно же, безобразие.

«Ходи, ходи!»… он тоже не удержался.

Что такое женщина? Ноги и прочие элементы?

Нет – женственность, прежде всего. А если эта женственность вместе с ищущими ногами и прочим… да что же жизнь вдруг поворачивается так, словно прежняя вся не была настоящей, что теперь бы ей, вот, и начаться…

Лёня петь, оказалось, может неплохо – не сильным, но складным вполне тенорком.

А потом… пьяное всё, включая прислугу, цыганки позволяют брать себя не только за талию…

«Целовался на кухне с обоими…»

Ну, привязалось!

Сам он не целовался – хотя был момент, захотелось.

И не дошел процесс, к счастью, до собаки и опекунши.

А исчезли обе, только потом кто‑то сказал – ушли, сели в подъехавший черный большой лимузин.

Сцены мужских целований взасос до сих пор бьют по нервам, то есть и даже среди хороших его знакомых, оказывается…

СНЫ

Мокрая глинистая дорога с лужицами, но не размытая.

Телега.

Он сидит на широкой досочке с вожжами в руках.

Лето, наверное, – зеленые вдали опушки за травянистыми дикими не под пашней полями.

День непогожий.

Надо слезть с телеги, потому что рыжая лошадь не движется.

И не движется почему?

Его ноги в кирзовых сапогах в глине не утопают – твердо ступают, только пачкаются немного, в телеге пусто, а лошадь – сильная крупная.

Он трогает округлый, грубо шерстящий бок, подходит к морде, глаза – большие коричневые – смотрят не на него, а на уходящую в непонятную даль дорогу.

Сильная, справная… он кладет руку на большую ее скулу‑щеку.

«Поедем, а, поедем».

Животное стоит и смотрит вперед, забирает слегка воздух ноздрями – оттуда, куда не движется.