Объективность исторического знания: его возможности и предпосылки 3 page

В противоположность этому коммунистическая пар­тийность не только не препятствует, но и, напротив, со­действует объективно-истинному отражению историче­ского процесса в его наиболее существенных чертах, что закономерно вытекает из ее классовой природы. Коммунистическая партийность в истории выражается в последовательном проведении в историческом позна­нии коренных интересов рабочего класса, совпадающих с подлинными интересами громадного большинства об­щества. В этом и заключается теоретическая возмож­ность объективно-истинного познания исторической действительности с позиций коммунистической партий­ности. Класс — ее носитель, по самому своему положе­нию в системе общественных отношений ориентирован на безграничное познание окружающего его мира, свя­зывая с ним как свое настоящее, так и, в особенности, будущее.

Только рабочий класс, стремящийся к ликвидации всякой эксплуатации человека человеком и решитель­ному преодолению всех социальных антагонизмов, открывает вследствие этого перед своими идеологами принципиально новые возможности для познания не только современности, но и прошлого. Класс, борющий­ся за устранение всякого классового господства, естест­венно, не цепляется за увековечение классовых перего­родок, каких-либо, хотя бы и его собственных, привиле­гий и преимуществ. Никакие классово-эгоистические шоры не препятствуют его идеологам объективному по­знанию действительности и, следовательно, воссозданию подлинного пути развития человеческого общества во всех его реальных связях и противоречиях, ибо в этом развитии нет ничего, объективное знание о чем проти­воречило бы коренным интересам рабочего класса в на­стоящем. Более того, как раз правильно понятые ко­ренные интересы рабочего класса⁵³ требуют от его идеологов максимальной объективности в изучении общественных явлений и процессов, так как всякое отступление от исторической правды, какими бы благими! мотивами оно ни прикрывалось и как бы искусно оно ни вуалировалось, наносит ущерб этим интересам, мо­жет подчас оказаться роковым при определении кон­кретных задач и средств борьбы в настоящем и будущем. Вот почему произведения К. Маркса, Ф. Энгельса,; В. И. Ленина, являющие собой образец коммунистической партийности в общественном познании, содержат' не только разящую критику классового противника, но и суровую «самокритику», вскрывая ошибки, иллюзии; и неудачи народных масс и их руководителей как в на­стоящем, так и подчас в далеком прошлом и тем са­мым способствуя выработке научной стратегии и так­тики пролетариата.

Характерной чертой коммунистической партийности является осознанная, не затуманенная никакими сло­весными ухищрениями и целенаправленная реализа­ция ученым в практике научного исследования корен­ных мировоззренческих принципов своего класса. По­скольку высшей формой организации рабочего класса является Коммунистическая партия, принцип коммуни­стической партийности требует сознательного проведе­ния ученым с помощью специфических средств своей науки линии партии. Вопреки утверждениям буржуаз­ных критиков это не препятствует, а напротив, содейст­вует объективно-истинному познанию мира обществен­ных явлений, ибо сама партийная линия является про­дуктом всестороннего научного обобщения ведущих за­кономерностей общественного развития.

Выдвинутый К. Марксом и Ф. Энгельсом принцип коммунистической партийности получил дальнейшее развитие и всестороннее обоснование в трудах В. И. Ле­нина. Как известно, для В. И. Ленина всякая общест­венная наука являлась партийной. Вместе с тем он под­черкивал: «Строгая партийность есть спутник и резуль­тат высокоразвитой классовой борьбы. И, наоборот, в интересах открытой и широкой классовой борьбы не­обходимо развитие строгой партийности»⁵⁴. Это выска­зывание непосредственно относится к деятельности пролетарской партии. Однако представляется возмож­ным дать ему расширительное толкование: партийность, внутренне присущая всякой общественной науке, на любом этапе ее развития, в условиях высокоразвитой классовой борьбы приобретает особенно большое зна­чение.

Коммунистическая партийность, которую В. И. Ле­нин в данном случае отождествляет со строгой партий­ностью, выступает как закономерный продукт известно­го уровня развития общественных отношений и соот­ветствующего им этапа классовой борьбы. Это — не субъективная категория, произвольно созданная в це­лях идеологической борьбы, а объективный результат этой последней и вместе с тем ее важнейшее орудие. Отсюда вытекает ее гносеологическое значение. Принцип коммунистической партийности уже самим своим клас­совым содержанием ориентирован на объективное по­знание мира общественных явлений. У В. И. Ленина есть характерный термин, которым он определяет ком­мунистическую партийность: «объективизм классовой борьбы», составляющий, по его убеждению, само суще­ство марксизма⁵⁵. Вновь и вновь, в различных своих произведениях, написанных в разное время, В. И. Ле­нин подчеркивает, что коммунистическая партийность, выступающая в общественном познании как объекти­визм классовой борьбы, органически присуща матери­алистическому пониманию истории, составляя непре­менный принцип изучения явлений общественной жиз­ни. «Материализм, — указывает он, — включает в себя, так сказать, партийность, обязывая при всякой оценке события прямо и открыто становиться па точку зрения определенной общественной группы»⁵⁶. Партийная стра­стность, откровенное проявление классовых симпатий и антипатий являются естественными и необходимыми для исследователя, стоящего на позиции «объективизма классовой борьбы», не только вполне гармонируя со строгой объективностью в исследовании явлений общественной жизни, но и составляя необходимое условие] ее достижения.

Живую душу принципа коммунистической партийности составляет классовый анализ исследуемых явлений! общественной жизни. Применение этого принципа в научной, в частности историографической, практике необходимо требует раскрытия классовой природы изучаемого явления или процесса общественной жизни, осуществляемого с четко выраженных классовых позиций. Не просто констатировать то или иное общественное! явление, тот или иной исторический факт, а вскрыть его классовую природу, обнажить лежащие в его основе! классовые противоречия, показать, какой именно класс! определяет необходимость данного процесса, — таков! путь реализации в общественном познании принципа¹ коммунистической партийности, а следовательно, и до­стижения объективной истины.

Вместе с тем сам классовый анализ предполагает в качестве необходимого условия его научно плодотворного применения в изучении явлений общественной жизни осознанный партийный подход ученого к пред­мету исследования. Только четкое осознание историком своей партийной принадлежности, его сознательное стремление выражать в своей научной практике пере­довые идеи времени делают возможным результативно использовать классовый анализ. Четкость идейных по­зиций историка составляет важнейшую предпосылку успешного исследования сложных и противоречивых переплетений классовых отношений, их выражения в тех или иных исторических событиях и процессах.

Классовый анализ является крупнейшим завоевани­ем исторической науки, которым она обязана марксист­ско-ленинскому учению об обществе. Установив, что общество распадается на классы, взаимоотношения между которыми определяют существенные черты всей его структуры, основоположники марксизма дали тем самым в руки историка надежное средство для понима­ния глубинных причин всего его развития. Раскрывая значение марксизма для научного изучения истории, В. И. Ленин писал: «Марксизм указал путь к всеобъ­емлющему, всестороннему изучению процесса возникно­вения, развития и упадка общественно-экономических формаций, рассматривая совокупность всех проти­воречивых тенденций, сводя их к точно определяемым условиям жизни и производства различных классов общества, устраняя субъективизм и произвол в выборе отдельных «главенствующих» идей или в толковании их, вскрывая корни без исключения всех идей и всех различных тенденций в состоянии материальных произ­водительных сил»⁵⁷.

Принцип коммунистической партийности указывает па единственно правильный путь сочетания классового и национального подхода в историческом познании. Подчеркивая недопустимость гипертрофии значения на­циональных моментов, он вместе с тем предостерегает против их игнорирования. Так как классовая борьба в истории выступает во взаимодействии с различными другими факторами, в том числе национальными, так­же оказывающими влияние на развитие общества, не­обходимо не противопоставлять классовый подход на­циональным моментам, а объяснять их со строго клас­совых позиций ⁵⁸.

Исходя из возможности объективно-истинного по­знания прошлого и исследуя его предпосылки и условия, марксистская гносеология вместе с тем рассматривает наши знания, полученные наукой в каждый данный момент ее развития, как неполные и незавершенные. Объективно-субъективный характер исторического, как и всякого научного познания обусловливает наличие в его структуре релятивистского элемента.. Его действи­тельное место и значение может быть понято в свете общего марксистского учения о соотношении абсолют­ной, относительной и объективной истин.

«Материалистическая диалектика Маркса и Энгель­са,— писал В. И. Ленин, — безусловно, включает в се­бя релятивизм, но не сводится к нему, т. е. признает относительность всех наших знаний не в смысле отри­цания объективной истины, а в смысле исторической условности пределов приближения наших знаний к этой истине»⁵⁹. В другом месте, подчеркивая отсутствие нспереходимой грани между относительной и абсолют- ной истиной, В. И. Ленин указывал: «Исторически ус­ловна всякая идеология, но безусловно то, что всякой научной идеологии (в отличие, например, от религиоз­ной) соответствует объективная истина, абсолютная природа» ^б0.

Эти ленинские положения образуют общеметодологи­ческую основу решения вопроса о соотношении объек­тивного и относительного знания в истории. Сложность его вытекает из самой природы человеческого познания как процесса незавершенного, находящегося в посто­янном развитии. Применительно к истории это усугубля­ется тем, что незавершенным является и сам предмет познания, история человеческого общества. Отмеченная выше диалектическая связь прошлого, настоящего и бу­дущего находит свое выражение, в частности, в том, что явления прошлого имеют многообразные и отда­ленные последствия, не только обнаруживающиеся в настоящем, но и простирающиеся в будущее. Вслед­ствие этого осмысление каждого такого явления будет носить ограниченный условиями места и времени, неза­вершенный характер. Причем по мере приближения во времени к историку предмета его исследования эта неза­вершенность, а следовательно и относительность в по­знании, естественно, возрастают.

В особенности большие трудности в этом отношении, как подчеркивал Ф. Энгельс, стоят перед исследовате­лем событий текущей истории ввиду невозможности при суждении о них дойти до конечных экономических причин, равно как и учета изменений экономического положения как основы всех исследуемых процессов⁶¹. Еще труднее предвидеть более или менее отдаленные последствия событий, современных исследователю. В той или иной степени это относится и ко многим собы­тиям прошлого, в особенности событиям-процессам, протяженность исторического влияния которых подчас исчисляется столетиями.

Настоящее и даже будущее, таким образом, высту­пают в качестве измерений, необходимых для оценки прошлого. Мы не сможем, например, понять истинное значение победы советского народа в Великой Отече­ственной войне, не принимая во внимание не только современное состояние мира, включая образование ми­ровой социалистической системы и крах колониализма, но и возможные тенденции развития человеческого об­щества, связанные, в частности, с предотвращением угрозы ядерной катастрофы. Точно так же историк, изучающий тот или иной аспект современной научно-технической революции, обязан в какой-то мере пред­видеть ее более или менее отдаленные социальные и по­литические последствия. Только в этом случае он су­меет установить объективное значение исследуемого явления. В полной мере сказанное относится и к собы­тиям более отдаленного прошлого. Будущее всякий раз открывает какую-то новую грань прошлого, высве­ченную теми или иными его последствиями, вследствие чего оно образует необходимый компонент, формирую­щий объективную оценку минувших событий. Игнори­рование этого компонента или его неверный учет сразу же оборачиваются непоправимыми просчетами в опре­делении объективного значения изучаемого события. Может быть, самый разительный пример тому — несо­стоятельность буржуазной историографии понять объ­ективное значение Великой Октябрьской социалистиче­ской революции, обусловливаемая в числе других причин ее неспособностью оценить всемирно-историче­ские последствия Октября, включить в его оценку изме­рение будущего ^С2.

Естественно, наше знание будущего носит ограни­ченный характер, проявляясь главным образом в уста­новлении ведущих тенденций общественного развития. Оно по природе своей является вероятностным, благо­даря чему и в наше знание о прошлом вносится элемент относительности. Но это, разумеется, не означает, что мы не можем иметь объективно-истинное знание о не- завершенном прошлом. Нельзя поэтому безоговорочно согласиться с афоризмом А. Данто, что «наше знание прошлого существенно ограничено нашим незнанием будущего» ⁶³. Не говоря уже о том, что для историка-марксиста неприемлемо в столь категорической форме утверждение о незнании будущего, такая постановка вопроса неправомерно гипертрофирует его значение для понимания прошлого. Конечно, возвращаясь к приведенному выше примеру, незнание сегодня всех последствий научно-технической революции затрудня­ет ее всестороннее осмысление. Тем не менее ее совре­менное марксистское понимание как коренного качест­венного изменения всей совокупности производитель­ных сил, характеризующегося вступлением техники в этап автоматизации⁶⁴, отражает действительное со­держание процесса, именуемого этим термином, и за­ключает в себе, таким образом, момент объективно-истинного знания о своем предмете.

В еще большей степени сказанное относится к исто­рии второй мировой войны, многочисленные аспекты которой нашли детальное освещение в исторической литературе, что позволило не только воссоздать адек­ватную картину фактического хода военных действий на всех театрах войны, но и определить объективное место ее во всемирной истории. Будущее может внести свои коррективы в созданную марксистской наукой концепцию истории второй мировой войны, но они не изменят ее существенного содержания, ибо она базиру­ется на достоверно установленном, и, следовательно, имеющем значение объективной истины фактическом материале, а ее основные выводы подтверждаются всем ходом послевоенной истории. Никакие новые точки зре­ния, которые могут появиться в будущем, не в состоянии будут «отменить» решающую роль советского народа в разгроме немецкого фашизма, коренных сдвигов, про­исшедших после войны, в расстановке политических сил на международной арене, равно как и документально обоснованную фактическую сторону событий 1939— 1945 гг.

Незавершенность прошлого в западной литературе иногда трактуется как его изменчивость: именно в том смысле, поясняет А. Данто, что «событие в хронологи­чески определенном пункте в прошлом t — 1 приобрета­ет новые качества, но не потому, что мы (или что-нибудь) каузально воздействовали на это событие..., а так как событие в t—1 оказалось в другом отноше­нии к событиям, которые наступили позднее» ⁶⁵. Отме­чая условность самого термина «изменяемое прошлое», следует все же признать, что он отражает действитель­ную особенность исторического познания. Событие, со­вершившееся в прошлом, с казалось бы давно и бес­поворотно установленным значением, приобретает с те­чением времени новый смысл благодаря своим обнару­жившимся в ходе исторического развития последствиям. Всякое значительное историческое событие, а именно о таком сейчас идет речь, в процессе движения истории как бы «разрастается», обрастая все новыми следстви­ями и связями, ввиду чего все время меняется его значе­ние. Чем более значительным является историческое событие, тем большая дистанция во времени требуется для его осмысления⁶⁶. В этом смысле прав западно­германский ученый К.-Г. Фабер, который указывает, что непрерывно происходит количественное наращива­ние прошлого, ведущее к его качественному изменению, вследствие чего всякая историографическая оценка его носит незавершенный и предварительный ха­рактер ⁶⁷.

В связи с этим приведем известный афоризм, не сходящий со страниц западных историко-методологических исследований, что каждое поколение заново пе­реписывает историю — «не потому что изменяется пред­мет «как таковой» или, например, появляются новые источники, а так как новое поколение по-новому истол­ковывает предмет»⁶⁸. В этом афоризме, несомненно, присутствует рациональное зерно, заключающееся в указании на момент относительности, имманентно присущий нашим знаниям о прошлом. Действительно, каждое новое поколение, находясь на новом, более вы­соком витке времени, с достигнутой высоты по-новому истолковывает прошлое. И дело здесь не только в по­явлении новых источников и совершенствовании иссле­довательской техники, что позволяет прочитывать в уже известных свидетельствах о прошлом то, что было скрыто от глаз предшествующих поколений ученых.

Современность обнаруживает новые пласты и ас­пекты прошлого, выдвигает новые точки зрения, веду­щие к пересмотру сложившихся ранее представлений. Это — закономерный процесс, в котором воплощается поступательный характер научного познания. При этом важно подчеркнуть, что новое знание о прошлом не просто перечеркивает старое. В снятом виде это последнее присутствует в нем. Истина о прошлом в каждый данный момент познания является относи­тельной, но ведь из суммы относительных истин и складывается в бесконечном процессе человеческого познания истина абсолютная. «Каждая ступень в раз­витии науки прибавляет новые зерна в эту сумму абсо­лютной истины, но пределы истины каждого научно­го положения относительны, будучи то раздвигаемы, то суживаемы дальнейшим ростом знания»⁶⁹.

Относительность наших знаний на каждом данном витке бесконечного процесса познания не только не исключает, но и прямо предполагает присутствие в них момента объективной истины. «Абсолютная и от­носительная истины, — подчеркивал известный советский философ П. В. Копнин, — это два необходи­мых момента одной объективной истины, выра­жающие разные ступени познания человеком объектив­ного мира». Продолжая свою мысль, он далее писал: «Достоверность и надежность человеческого познания, сто неопровержимость реально существуют, но не где-то в форме застывшего состояния, отдельно от самого действительного процесса развития мышления, а в са­мом его движении, в вечном процессе обогащения но-вым содержанием»⁷⁰. В полной мере это относится и к историческому познанию, в котором воплощается диалектическая связь абсолютной, относительной и объективной истины. Каждое достоверное историче­ское суждение, будучи относительным в том смысле, что оно отражает свое время, вместе с тем содержит момент объективной истины и в этом качестве является необходимой ступенью в вечном движении к абсолют­ному знанию.

Эта диалектика абсолютной, относительной и объек­тивной истины в историческом познании остается непо­нятой многими буржуазными учеными, причем отнюдь не только релятивистами. Момент относительности в на­шем знании о прошлом гипертрофируется до утвержде­ния об ограниченном, локальном характере историче­ской истины, являющейся истиной, пригодной лишь для одного поколения. Именно в таком смысле истолковы­вается в современной буржуазной историографии поло­жение о том, что каждое поколение заново переписы­вает историю. Из отрицания абсолютного характера наших знаний о прошлом делается вывод о том, что каждое поколение создает свою собственную истину, справедливую только для данного времени и данного общества.

Типичным в этом отношении представляется ход рассуждений западногерманского историка-античника Г. Альфельди⁷¹. Он начинает с констатации решающего влияния общего представления об истории, обусловли­ваемого временем и обществом, в котором живет уче­ный, на его исследовательскую деятельность и ее ре­зультаты. Конкретизируя свою мысль, Г. Альфельди указывает на закономерность того, что в вильгельмов-скую эпоху и позже германское буржуазное антиковедение интересовалось главным образом историей го­сударственного строя и духовной историей, что маркси­стская историография античности преимущественно изу­чает низшие социальные слои и формы их сопротивле­ния, а в современной Западной Европе на передний план в круге интересов античников все заметнее выдвигается социальная и экономическая история, и что все эти направления вызвали к жизни соответствующие на­учные методы и формы интерпретации.

Однако из этого вполне справедливого положения делается неожиданный вывод об отсутствии «объектив­ной» (кавычки Г. Альфельди) древней истории. «Вооб­ще, — утверждает западногерманский ученый, — нет никакой абсолютно объективной исторической науки, так как она существует не только благодаря своему «объекту», но также благодаря «субъекту», исследова­телю». Поэтому «каждое поколение ученых само долж­но находить «историческую истину» — или то, что для него, — подчеркивает автор, — является истиной». Правда, словно спохватившись, он далее заявляет, что отсюда не следует, будто все исторические знания яв­ляются относительными и что влияние на историческое знание общего представления об истории «нельзя ква­лифицировать как релятивацию всякого исторического познания или вовсе самообман». На примере современ­ного состояния изучения античности Г. Альфельди убе­дительно показывает влияние современности на расши­рение возможностей исторического знания. Он спра­ведливо подчеркивает, например, что громко звучащие сегодня призывы к интенсивному изучению античной структуры власти, хозяйственной и социальной струк­тур и их идеологического отражения представляют со­бою нечто большее, чем дань моде, будучи результатом изменившегося общего представления об истории. Это последнее оказало плодотворное влияние на исследова­ние античности, стимулируя использование ранее пренебрегавшихся наукой групп источников, поиски новых исследовательских методов, постановку новых вопросов, позволивших освещать находившиеся прежде в тени исторические связи, по-новому объяснять другие.

Однако эти верные мысли оказываются в неприми­римом противоречии с общим субъективистским пони­манием Г. Альфельди природы исторического познания. Недаром он вынужден апеллировать к субъективной вере исследователя как важнейшему критерию прогрес­са наших знаний о прошлом. Сочувственно цитируя афоризм испанского философа Ортеги-и-Гассета «Исти­на есть то, что теперь является истиной, а не то, что будет открыто в неопределенном будущем», Г. Альфельди ^-ищет лекарство от релятивизма в области субъектив­ных представлений о природе исторической истины. «Каждое поколение историков, — утверждает он,— должно верить, что его понимание истории лучше, ши­ре, научно фундированнее, чем те, что были в прошлом, что оно, таким образом, в состоянии лучше, чем преж­ние поколения, познать, понять и интерпретировать ис­торический процесс».

Конечно, каждое поколение историков должно ве­рить в то, что его знание прошлого является более со­вершенным, чем знание, которым обладали предшест­вующие поколения, но сама по себе эта вера не может быть ни двигателем прогресса в историческом познании, ни, тем более, его критерием. Сама возможность посту­пательного развития наших знаний о прошлом базиру­ется на том, что в каждый данный момент эти знания, являясь относительными в общей цепи усилий, направ­ленных на постижение абсолютной истины, вместе с тем содержат достоверно установленные объективные свидетельства о своем предмете. Только при этом усло­вии вообще может идти речь об истории как науке. Смена в ходе развития науки одного направления дру­гим отнюдь не означает, что оно начинает на пустом месте, равно как и выдвижение современностью новых аспектов в изучении прошлого не ведет к радикальному отрицанию ранее господствовавших.

Так, современная историография в своем возрастаю­щем внимании к социально-экономическим отношениям в античном мире⁷², обогащая наше понимание сущест­венного содержания античности и создавая ее новый образ, опирается на результаты, достигнутые многими поколениями исследователей, в том числе и в сфере политической истории. В самом деле, любая схема со­циально-экономической интерпретации античной исто­рии включает в себя твердый фундамент политических фактов, в рамках которых совершаются те или иные со­циальные процессы. Эти факты, образующие в своей совокупности общую канву политической истории ан­тичного мира, в большинстве своем были установлены учеными прошлого, включавшими их в иные общеисто-рические концепции. Как следует относиться к этим фактам? Конечно, в разных концептуальных системах они могут звучать по-разному, в зависимости от исход­ных идейно-теоретических установок их авторов. Но это не отменяет их объективного содержания. Каждый достоверно установленный, подтверждаемый источни­ками факт содержит в себе момент объективной истины, неотменяемый никакой последующей интерпретацией. Сколько бы ни было софистических спекуляций реля­тивистского толка вокруг факта перехода Цезаря через Рубикон (мы используем один из самых популярных в философско-исторической литературе примеров), они не могут поставить под сомнение действительность со­бытий, происходивших в 49 г. до н. э. и оказавших большое влияние на всю последующую историю Рима. Не удивительно поэтому, что этот факт, как бы ни тщи­лись релятивисты отвергнуть его объективное значение, превратить в факт-символ ⁷³, необходимо присутствует во всех построениях историков, рассматривающих эпо­ху Цезаря, каких бы идейно-теоретических взглядов они ни придерживались.

Более того, каждая историческая концепция, заслу­живающая этого именования, должна соответствовать достоверно установленным фактам, строиться на их ос­нове. Смена концепций, воплощающая поступательное движение исторического познания, как известно, сопро­вождается не аналогичной сменой фактического фунда­мента, а его обогащением и развитием. Даже если при этом происходит уточнение одних фактов и упразднение других, как недостоверных, остается некий «фактичес­кий минимум», олицетворяющий преемственность в раз­витии науки.

Проблема исторического факта получила широкое освещение в советской исторической и философской ли­тературе ⁷⁴, что избавляет нас от необходимости ее специального рассмотрения. Мы затронем ее лишь к топ степени, в какой это нужно для понимания приро­ды объективности исторического познания и критики субъективистских представлений на этот счет.

В этой связи следует подчеркнуть, что как раз в по­нимании природы исторического факта ярче всего про­являются субъективистские тенденции, присущие совре­менной буржуазной историографии, прошедшей школу релятивизма и презентизма⁷⁵. Они оказались настолько сильными, что сумели устоять перед распространением неообъективизма, причудливым образом сочетаясь с нео­объективистским пониманием истории.

Релятивистская реакция против господствовавших в прошлом столетии представлений об историческом факте как «твердом кирпичике», в готовом виде нахо­дящемся в источнике, выплеснула из ванны вместе с водой самого ребенка. В современной буржуазной философской исторической литературе исчез историчес­кий факт как существующая в реальной действитель­ности независимо от наблюдателя объективная катего­рия. Не говоря уже об откровенно релятивистских взглядах на факт как на «символ», который «находится либо в чьей-нибудь голове либо нигде»⁷⁶, даже более умеренные авторы, отмежевывающиеся от крайностей релятивизма и субъективизма, по существу, принижают место и значение факта в работе историка. Характери­зуя общее отношение к фактам в современной западной литературе, Г. С. Коммеджер не без основания писал: «Бедные, презираемые факты, они переживают тяжелое время. Никто не верит в них, никто не имеет какого-либо доверия к ним. Почти единодушно историки гово­рят, что нет фактов, на которые можно так или иначе положиться, имеются лишь некоторые условные пред­положения, которые мы выбираем, чтобы назвать фак­тами, с помощью которых мы можем продвинуться в своей работе. Но не позволяйте им вводить себя в за­блуждение, не принимайте их серьезно, или они преда­дут вас. Факты субъективны, они существуют в уме историка, они изменяют свой характер с каждым новым; историком»⁷⁷.

Время от времени в буржуазной историографии раздаются голоса, ратующие против такого отношения к фактам, признающие их фундаментальное значение в историческом исследовании ⁷⁸. Однако изменить общее I положение дел они не могут. Несостоятельность господ- ствующего в современной буржуазной литературе ре- шения проблемы взаимоотношения между объектом и субъектом познания в полной мере отражается и на ее подходе к вопросу об историческом факте. Свойственный ей акцент на творческой роли субъекта в про­цессе познания оборачивается недооценкой объективно- I го содержания категории «исторический факт».

Справедливо подчеркивая тесную связь между фак- 1 том и его интерпретацией ⁷⁹, буржуазные авторы неред­ко доводят ее до утверждения, что факт не существует 1 независимо от историка, является его конструкцией. I Излюбленный аргумент при этом состоит в том, что I исследовательская работа историка строится на отборе фактов. «Факт истории, — формулирует А. Тойнби общераспространенное мнение, — не является чем-то конкретным, подобно кирпичу или камню, которые вы мо-жете поднять и взять в руки: факт создан человеком— в том смысле, что он — результат отбора из сырого ма- I териала»⁸⁰, Отсюда понятен и ход рассуждений видно- ' го американского специалиста по истории Азии Д. Фер-бенка. Исходя из того, что историк отбирает свои фак­ты, Д. Фербенк заявляет: «Факты» могут быть не более, чем крошечной подборкой предположительно значи­тельных данных, извлеченных из огромного моря чело­веческого опыта». Естественно, что такого рода факты (Д. Фербенк не случайно берет это слово в кавычки) не могут претендовать на репрезентативность и тем более говорить сами за себя. Лишенные своего собственного содержания и смысла, они выражают лишь «предложения в форме генерализаций и абстракций, независимо от того, сознает это сам историк, или нет»⁸¹.