Объективность исторического знания: его возможности и предпосылки 1 page

Рассмотрение природы исторического познания необ­ходимо предполагает обращение к центральному двуеди­ному вопросу всякой науки — ее способности давать объективно-истинное знание о своем предмете и усло­виях, обеспечивающих реализацию этой способности. Применительно к истории отрицательный ответ на этот вопрос чаще всего мотивируется двумя обстоятельства­ми; отсутствием возможности прямого наблюдения исто­рика над предметом своего изучения и принципиальным единством природы субъекта и объекта познания. Имен­но на этом основании в буржуазной литературе получило широкое хождение представление о невозможности полу­чения объективного знания о прошлом.

Очевидная неприемлемость такого решения вопроса для марксистской историографии не снимает, однако, самого вопроса. В самом деле, существуют объективные факторы, затрудняющие достижение объективной истины в истории. Отчетливое осознание этих факторов необхо­димо не только для аргументированной критики буржу­азной методологии истории, но и прежде всего для более глубокого понимания подлинной природы исторического познания, его действительных возможностей и границ. Органически присущий марксистской науке гносеологи­ческий оптимизм не только не исключает, но и прямо требует тщательного изучения самого механизма позна­вательного процесса. Он не имеет ничего общего с наив­ными представлениями о безграничных возможностях человеческого познания, фактически снимавшими самоё проблему получения объективного знания о прошлом.

С другой стороны, при всей внешней привлекательно­сти известной формулы Л. Ранке, что надо писать историю «как это собственно было», она является непри­емлемой для марксистской гносеологии уже просто в силу утопического характера выдвигаемого в ней требования. Нельзя не согласиться с американским фи­лософом А. Данто, который, отмечая, что эта формула содержит отказ от всего того, что лежит за пределами интереса к прошлому «как оно собственно было», вместе с тем подчеркивает: «однако этот необычайно скромный отказ содержит необычайно надменное притязание, ко­торое не может выполнить ни один человек» '. Далеко не все, что было, может и должно получить отображение на страницах истории.

Прежде всего многое из того, что случилось в прош­лом, в особенности в отдаленном прошлом, не оставило после себя следов, или, скорее, эти следы не дошли до нас, вследствие чего оказались безвозвратно утраченны­ми для истории. Напротив, по отдельным сюжетам, от­носящимся преимущественно к новейшей истории, имеет­ся своеобразный переизбыток источников, позволяющий в мельчайших деталях восстановить события незначи­тельные, не могущие по своим масштабам и характеру претендовать на запечатление в истории. Положение усугубляется тем, что сам критерий, различающий собы­тия «значительные» и «незначительные», является доста­точно условным: событие, значительное в одной системе координат, оказывается незначительным в другой.

Наконец, необходимо считаться с тем, что имеющиеся в распоряжении историка данные не всегда являются в полной мере репрезентативными. Мы не можем исклю­чить элемент случайности в характере сведений, дошед­ших до нас от более или менее отдаленного прошлого. Отнюдь не во всех случаях время пощадило действи­тельно наиболее важные следы прошлого, что в особен­ности относится к письменным источникам. Подчас их место в исторической традиции занимают менее сущест­венные данные — только потому, что о них сохранились достоверные сведения. Но тем самым имеется объектив-ная опасность искажения исторической действительности, заключающаяся в простом воспроизведении дошедших до нас свидетельств о прошлом. Ведь эти свидетельства сами по себе уже являются продуктом отбора. Большие группы источников, с которыми работает историк (про­изведения древних авторов, средневековые хроники, ме­муары, дипломатические донесения, газетный мате­риал и т.п.), содержат материал, избирательный по своему характеру. Его отбор зависел как от личных пристрастий автора данного источника, так и, в особен­ности, от господствующих в его время и в его социаль­ной группе ценностных установок. Таким образом, когда историк приступает к изучению определенного прошло­го, он должен учитывать то обстоятельство, что имею­щийся в его распоряжении документальный материал может именоваться первоисточником лишь весьма ус­ловно, ибо он прошел стадию первичной обработки и от­бора, проведенного как раз тем временем и теми людь­ми, историю которых он намеревается изучать.

В этом плане следует особенно подчеркнуть хороню известный каждому историку факт крайне неравномерно­го освещения источниками положения, деятельности, по­литики, идеологии, культуры различных социальных, национальных и религиозных групп в классово-антагони­стических обществах². Как правило, основная масса письменных источников генетически восходит к господ­ствующему классу и отражает его позиции. Что же ка­сается угнетенных классов, то на протяжении целых исторических эпох, если судить по дошедшим до нас документальным свидетельствам, они «безмолвствуют»— не потому, конечно, что им нечего сказать и что они в действительности молчат: вся система общественных отношений в древнем мире, например, или в средние ве­ка исключала выразителей интересов этих классов из круга творцов письменных источников. Их жизнь либо вообще не получила отражения в источниках, либо эти последние ввиду своей классовой природы дают искажен­ное представление об этой жизни. Естественно, что вос­произведение как отдельных эпизодов античной или средневековой истории, так и, в особенности, всего ее существенного содержания, базирующееся лишь на сведениях, сообщаемых источниками, окажется далеким от объективной действительности.

Отсюда следует, что проблема объективности истори­ческого познания отнюдь не исчерпывается разработкой методики, определяющей достоверность содержащихся в источниках данных. Само по себе установление досто­верности тех или иных упоминаемых в документе фактов еще далеко недостаточно для получения объективно-истинного знания о явлении, которое образует совокуп­ность определенных фактов. Например, критический ана­лиз достоверности сообщений средневековых хронистов о крестьянских восстаниях недостаточен для понимания такого исторического явления, как «классовая борьба в средневековой Европе», которое может быть осмыслено лишь в общеисторической перспективе. Более того, даже применительно к одному отдельно взятому восстанию мы не сможем установить его объективное значение, только основываясь на достоверно установленных данных хро­нистов, сообщающих об этом восстании. В лучшем слу­чае такие данные помогут воссоздать фактический ход восстания. Но если историк, изучающий, например, Жа­керию, попытается в оценке ее ограничиться данными, сообщаемыми Фруассаром и другими хронистами, враж­дебно настроенными к восставшим крестьянам, он, как это нередко бывало в буржуазной историографии, соз­даст ложный образ событий, происходивших во Франции в мае-июне 1358 г., как выступления асоциальных, разру­шительных сил.

Мы уже не говорим о тех нередких случаях, когда источники вообще умалчивают об определенного рода событиях, вследствие чего буквальное следование за ними объективно ведет к искажению существенного со­держания соответствующего периода. Так, в частности, обстоит дело с трактовкой в буржуазной литературе ге­незиса западноевропейского феодализма. Как известно, источники очень редко и скупо говорят о фактах борьбы в раннее средневековье закрепощаемого и крепостного крестьянства против феодальной эксплуатации. Упоми­нания об этой борьбе теряются в общей массе свиде­тельств о становлении феодальных отношений в Запад­ной Европе, порождая впечатление чего-то случайного и не характерного для этого периода. Не удивительно поэтому, что в классических произведениях буржуазной историографии XIX в., авторы которых исповедовали принцип писать «как это было», классовая борьба эли­минировалась из общей картины генезиса феодализма³. Конечно, такая позиция определялась в первую очередь общемировоззренческими установками буржуазных ав­торов, их убеждением, что «нормальным» путем обще­ственного развития является путь эволюционный, не знающий острых социальных потрясений, а «нормаль­ным» типом общественных отношений являются отноше­ния классового сотрудничества и гармонии. Но нам сей­час важно подчеркнуть иное — этим общемировоззренче­ским позициям вполне соответствовал гносеологический эмпиризм буржуазных историков, выражавшийся, в частности, в сугубо количественном подходе к данным источников. Их кредо сводилось к нехитрой формуле — чем чаще данный факт упоминался в источниках, тем шире он встречался в действительности и, естественно, наоборот. Неизбежным следствием такого подхода было обесцвечивание живой ткани исторического процесса, непонимание его существенных сторон.

Наш пример показателен и в другом отношении. По­требовался кардинальный пересмотр господствующих в историографии общетеоретических представлений для того, чтобы стало возможным показать действительное место классовой борьбы в процессе генезиса феодализма. Уже Ф. Энгельс подчеркнул не только повсеместный ха­рактер крестьянского сопротивления в раннее средне­вековье, но и его значение в складывании феодальных отношений. Сформулированное им положение о том, что фиксация повинностей несвободных являлась, очевидно, результатом их угрожающего поведения⁴, существенно углубило понимание закономерностей становления фео­дализма. Развивая и конкретизируя это положение, А. И. Неусыхин в своем фундаментальном исследовании о возникновении зависимого крестьянства в раннесредневековой Западной Европе убедительно показал место классовой борьбы в общем процессе генезиса феодализ­ма. Он сделал принципиально важный вывод о том, что «ход этого процесса с самого начала отнюдь не был встречен крестьянством равнодушно и пассивно. Оно активно боролось против самого установления феодаль­ного способа производства». Вслед за Ф. Энгельсом он усматривает прогрессивное значение крестьянских вос­станий в раннее средневековье в том, что «они объектив­но содействовали фиксации феодальных повинностей»⁵. Очевидно, что этот вывод не мог быть сделан исклю­чительно на документальной основе: из общего числа ис­точников, относящихся к раннему средневековью, лишь крайне незначительная часть содержит прямые или кос­венные упоминания о фактах крестьянской борьбы. Именно в силу своей кажущейся непрезентативности под­линное значение сообщаемых ими сведений оставалось скрытым для историка-позитивиста или ранкеанца. По­надобился коренной пересмотр методологических прин­ципов, находившихся на вооружении исторической нау­ки, чтобы эти источники заговорили в полный голос. В свете марксистского учения об общественно-экономи­ческих формациях стало возможным осмыслить казалось бы единичные и разрозненные факты, найти им настоя­щее место в общем процессе генезиса феодализма, гене­рализировать содержавшиеся в них данные в особую категорию, отразившую объективный факт классовой борьбы в раннее средневековье. Так, умелое применение общей исторической теории к анализу конкретного мате­риала источников смогло восполнить недостающие фак­тические сведения и, в последнем итоге, получить объек­тивно-истинное знание о существенной закономерности, характеризовавшей складывание феодальных отношений в Западной Европе, знание, верифицируемое как всей совокупностью имеющихся в распоряжении науки кон­кретных данных о ходе феодализационного процесса, так и, в не меньшей степени, общетеоретическими представ­лениями о характере и движущих силах исторического развития.

Тем самым представляется возможным сделать важ­ный вывод о природе исторического познания. При всем значении для историка его источников процесс позна­ния не может быть на них замкнут. Если справедливо, что без источников невозможно историческое познание, то не менее справедливо и то, что, только основываясь па них, нельзя получить объективно-истинное знание о прошлом. В этом отношении представляется весьма актуальным предостережение К. Маркса против фети­шизации исторических источников, содержащееся в его известной оценке немецкой исторической школы права. «Историческая школа,— писал он,— сделала изучение ис­точников своим лозунгом, свое пристрастие к источникам она довела до крайности,-—она требует от гребца, чтобы он плыл не по реке, а по ее источнику» ⁶.

Эта мысль К- Маркса, обращенная против характер­ного для историографии XIX в. культа источника, ука­зывает на действительную природу процесса познания яв­лений общественной жизни, в котором выдающееся место принадлежит исторической интерпретации. Марксистской гносеологии чуждо противопоставление исторического источника и его интерпретации. Достоверно установлен­ные на основе критического анализа источника его сви­детельства являются необходимым исходным пунктом всякого знания, претендующего на научность. Без источ­ника нет и не может быть истории. Но сам по себе ис­точник тоже еще не история. Историей его делает интер­претация. Отвергая релятивистское положение о том, что историк сам создает свои факты, марксистская гно­сеология вместе с ним далека от позитивистского убеж­дения, с большой силой выраженного некогда Фюстель де-Куланжем, что за историка свидетельствуют его фак­ты, а сам он является лишь неким безвольным инстру­ментом, устами которого говорит сама история⁷.

Не останавливаясь на всей сумме вопросов, состав­ляющих проблему субъектно-объектных отношений и сфере исторического познания, получившую достаточно глубокое освещение в советской литературе⁸, отметим лишь одну ее сторону. Воспроизведение исторической действительности в ее существенных чертах предполагает активную позицию познающего субъекта в процессе по­знания. Основываясь на содержащихся в его источниках 'фактических данных, историк в своих усилиях реконстру­ировать прошлое вынужден обращаться к помощи тео­ретического знания, играющего решающую роль в истол­ковании имеющихся в его распоряжении свидетельств и, что не менее важно, в восполнении недостающих дан­ных, без которых невозможно воссоздание объективного образа прошлого. При этом необходимо подчеркнуть, что чем более сложным является познаваемый объект, тем большее место в его реконструкции принадлежит внеисточниковому знанию⁹. Раскрывая его выдающееся значение в историческом исследовании, Е. Топольский формулирует принципиально важное положение о том, что «ключ к дальнейшему развитию исторической науки следует видеть прежде всего в обогащении и усовер­шенствовании этого знания» ¹⁰.

Это положение убедительно подтверждается всей историей историописания. По мере его усложнения и развития все более возрастает значение общих теоре­тико-методологических принципов, которыми руковод­ствуется историк в своем подходе к прошлому, его спо­собности поставить вопросы, ответы на которые могут дать максимально возможную информацию об интере­сующих его проблемах, наконец, его выбора самого предмета исследования. вся история исторической науки с первых ее шагов и до наших дней свидетельствует, что решающие прорывы в историческом познании всегда обусловливались утверждением в историографии новых общемировоззренческих представлений, за которым, как правило, следовали более или менее радикальный пере­смотр источниковой базы и соответствующее совершенст­вование методики ее изучения.

Таким образом, решающим двигателем прогресса в области исторического познания есть прогресс в сфере общетеоретических принципов, с позиции которых осу­ществляется как сам подход к прошлому, так и его ин­терпретация. В свете этого должна рассматриваться и проблема достижения объективности в истории. Ее существенное содержание не может быть сведено к вы­яснению условий и предпосылок адекватного установле­ния фактов из исторических источников, хотя и, несом­ненно, включает его в качестве своего компонента. Поня­тие объективности исторического познания неравнознач­но таким понятиям, как точность в установлении истори­ческих фактов и беспристрастность в их освещении. Между тем научная несостоятельность многочисленных попыток решения этой проблемы в буржуазной литера­туре в значительной степени происходит именно из сме­шения этих понятий. «Объективность означает бесприст­растное изучение и интерпретацию исторических собы­тий, чтобы избежать искажения исторического факта, обусловленного личными пристрастиями или пред­убеждениями»¹¹. Эта формулировка, заимствованная нами из американского учебного пособия по методоло­гии истории, выражает господствующее в буржуазной литературе представление о природе объективности в истории. Одни буржуазные ученые признают в опре­деленных границах возможность объективного отраже­ния прошлого, другие — отрицают, но все они в равной мере решают этот вопрос сквозь призму достижения беспристрастности в изображении прошлого. При этом сама объективность трактуется как субъективное каче­ство историка быть беспристрастным ¹².

Позитивистская историография выработала идеаль­ный образ объективного исследователя, бесстрастно из­лагающего события прошлого и больше всего озабочен­ного тем, чтобы на этом изложении никак ни сказались треволнения и бури современности. Согласно позити­вистским канонам такой исследователь должен был строго следовать за своими фактами, не допуская вмеша­тельства никаких привходящих обстоятельств в их истол­кование. Более того, по утверждению Фюстель де-Куланжа, историк должен подходить к своей проблеме не только без предвзятости, но и без рабочих гипотез. Он должен смотреть на вещи, как их видели люди того вре­мени, которое он изучает, не пытаясь давать им опенку, и его читатели никогда не должны знать, республиканец он или монархист, либерал или реакционер ¹³. Очевид­ная невозможность этого образа, противоречившего всей историографической практике, породила закономерную реакцию против него в буржуазной литературе. Но при этом сохранилось отождествление беспристрастности и объективности, вследствие чего отрицание первой неиз­бежно ставило под вопрос и возможность достижения в историческом исследовании последней.

Уже в релятивистском восстании против позитивист­ского натурализма утверждалась невозможность объек­тивного воспроизведения прошлого вследствие органиче­ски свойственного историческому познанию пристраст­ного характера. В релятивистских концепциях, несом­ненно, присутствовало рациональное зерно. С реляти­визмом в буржуазной науке утвердилось представление о решающем влиянии современности на развитие исто­риографии. Была убедительно показана несостоятель-ность претензий на получение вневременной абстрактной истины в истории, обнаружился подход к пониманию подлинного смысла буржуазного объективизма ^и. Одна­ко, указав на присущий нашим знаниям о прошлом момент относительности и справедливо связав его с влиянием на историка современности, релятивисты гипертрофировали этот момент, что фактически вело к ликвидации истории как науки ¹⁵.

Современная буржуазная историческая мысль преодолела крайние проявления релятивистского пони­мания исторической истины. В буржуазной литературе все более широкое распространение получают взгляды, постулирующие возможность объективного познания прошлого¹⁶. Проследим, однако, в каком направлении идут поиски буржуазных теоретиков. По-прежнему все вращается вокруг дилеммы «объективность-пристраст­ность». При этом понятия «объективность», «беспри­страстность» и «научность» рассматриваются как сино­нимы ¹⁷. Современный неообъективизм, конечно, не явля­ется простой рецепцией буржуазного объективизма прошлого столетия ¹⁸. Усвоенная представителями этого течения немалая доза релятивистских и презентистских I представлений избавила их от иллюзии относительно возможности существования беспристрастной историче­ской науки, развивающейся вне импульсов современно­сти и лишенной печати субъективности. Претензия исто­рии к научной беспристрастности провозглашается одной из наименее убедительных причуд Клио ¹⁹. Прису­щий историческому познанию момент субъективности рассматривается, как и в релятивистской историогра­фии, в качестве барьера на пути к объективному воспро­изведению прошлого ²⁰.

Однако в отличие от релятивистов современные нео­объективисты исходят из признания возможности максимального ограничения субъективности в истори­ческом познании, сведения ее до пределов, не препят­ствующих объективному воспроизведению исторической действительности. Предпринимаются попытки гносеоло­гического анализа проблемы объективности историческо­го познания, долженствующие доказать принципиальную возможность ее достижения²¹. Но главное направление решения этой проблемы в буржуазной науке лежит в морально-этической плоскости. Еще Г. Р. Србик сделал попытку «примирить» формулу Ранке о необходимости изучения прошлого «как это было» с субъективистскими представлениями буржуазной историографии 20—40-х гг. нашего столетия указанием на ее этически-императив­ную природу. Утверждая, что ранкеанская объектив­ность не означает отказ от соотнесения изучаемого объ­екта к ценностям и освобождения историка от всяких субъективных связей, он подчеркивал, что «быть объек­тивным в ранкеанском смысле означает рассматривать историографию как этическую задачу, добиваясь с помощью максимальных знаний и совести возможно

чистого познания»²².

Субъективистская морально-этическая интерпретация проблемы объективности исторического познания стала господствующей в современной буржуазной науке. Ее существенное содержание усматривается в стремлении историка быть беспристрастным, а следовательно, прав­дивым. «Большинство историков, — утверждает извест­ный американский либеральный ученый Г. С. Коммед-жер,— мужественно стараются избежать пристрастия и достичь объективности, когда они преподают или пи­шут историю»²³. Ему вторит другой американский автор, заявляя, что объективность возможна при условии от­чуждения историка от предмета своего исследования²⁴. Естественно, что при такой постановке вопроса на пер­вый план выдвигаются личные моральные качества исто­рика, его «воля к правдивости», совесть и честность, как лучшая гарантия достижения объективности в изображе­нии прошлого, а критерием объективности объявляется «незаинтересованная любознательность»²⁵.

Провозглашая ограниченную объективность историка «моральным и интеллектуальным достижением первой величины»²⁶, буржуазная теоретическая мысль, по су­ществу, уходит от научного решения проблемы объектив­ности исторического познания. Ведь нельзя же считать таковым требование к историку быть беспристрастным. Между тем к этому в конечном итоге сводится все рас­смотрение данной проблемы в буржуазной науке. Пока­зательный пример тому — книга английского ученого Г. Д. Льюиса «Свобода и история», специальная глава которой озаглавлена «Может ли история быть объек­тивной?» Полемизируя с релятивистскими представле­ниями на сей счет, автор дает утвердительный ответ на этот вопрос. Однако его пространная аргументация не идет дальше рассуждений о необходимости освобожде-ния историка от пристрастности как условии объективно­сти его рассказа о прошлом. «Мы должны стремиться только к истине,—завершает свое исследование Льюис,— и скорее сожалеть, чем радоваться нашей партийности»²⁷. Но что же остается после устранения партийности историка, неправомерно отождествляемой с его прист­растностью? Набор тривиальных истин, который сам по себе еще не является историей? По существу, как раз такой вывод приходится делать из самой логики трак­товки проблемы объективности исторического познания в буржуазной науке. Но тем самым вместо действитель­ного решения проблемы имеет место уход от нее, дости­гаемый в результате простой подмены понятий.

Спору нет, добросовестность историка, как и его про­фессиональное мастерство, является необходимым усло­вием всякой работы, претендующей на ранг научного исследования. Самоочевидность этого положения делает излишними его дальнейшее развитие и обоснование. Не менее очевидно, однако, и другое — личные качества ис­торика составляют необходимое, но недостаточное условие объективно-истинного познания и отнюдь не исчерпывают существа вопроса. Едва ли мы можем, на­пример, сомневаться в личной добросовестности и тем более в высоком профессиональном мастерстве того же самого Ранке. Однако этих качеств оказалось явно не­достаточно для объективно-истинного отражения прош­лого в его многочисленных произведениях. Сошлемся на его шеститомную «Историю Германии в эпоху реформа­ции», где вследствие искаженного изображения кресть­янской войны была дана в целом необъективная картина существенного содержания истории Германии начала XVI в.²⁸.

Не умножая число примеров, отметим лишь, что никакие декларации о достижении объективности в изо­бражении прошлого ценой отказа историка от своего «я» не давали и никогда не смогут дать искомого результата уже в силу неустранимости так называемого субъектив­ного элемента из исторического познания. Как остроумно заметил Р. Д. Коллингвуд, попытка элиминировать этот элемент из истории «всегда лицемерна, так как она означает, что вы придерживаетесь вашей собственной точки зрения, требуя от других отказа от их точек зре­ния, и всегда безуспешна». «Если бы она была успеш­ной,— справедливо прибавляет он, — исчезла бы сама история» ²⁹.

Как и всякое научное познание, историческое позна­ние является по своей природе объективно-субъектив­ным. Оно объективно в том смысле, что способно отра­жать в адекватных понятиях объективную, существую­щую независимо от наблюдателя историческую реаль­ность. И в то же время оно субъективно, поскольку осу­ществляется совокупностью индивидов, являющихся чле­нами определенной социальной и национальной общно­сти, принадлежащих определенному времени и опреде­ленной культуре, обладающих определенными личными качествами. Эти качества и свойства познающего субъ­екта накладывают свою печать как на сам процесс по­знания, так и на его результаты. Вот почему не может быть абсолютно объективного исторического познания, не зависящего в своих данных от познающего субъекта.

Впрочем, такого познания не существует вообще. Вопреки распространенному мнению, в области естест­венных наук личность исследователя также накладывает свой отпечаток на познавательный процесс. Личные ка­чества исследователя, его этические и эстетические идеа­лы, как и общекультурный уровень, составляют трудно определяемый в точных понятиях, но тем не менее под­час чрезвычайно важный компонент научного познания. Яркий пример тому—известное признание А. Эйнштейна о том, что Достоевский оказал на него влияние, большее, чем Гаусс и другие математики. В еще большей степени, в особенности на общетеоретические выводы ученого, оказывают влияние его общемировоззренческие взгляды, что убедительно показал на примере выдающихся откры­тий в физике на рубеже нашего столетия В. И. Ленин is своей книге «Материализм и эмпириокритицизм». На­конец, с личностью исследователя связан эксперимент, который он проводит и на ходе которого в известном смысле эта личность отражается.

Взаимосвязь объекта и субъекта познания в естест­венных науках становится особенно очевидной в совре­менных условиях научно-технической революции. Благо­даря атомной физике, утверждает автор популярной в Западной Германии «Истории природы» К. Вейцзекер, нам стало ясно, «как мало мы в состоянии даже только думать об объекте физики без его отношения к субъекту, который может его познать» ³⁰.

Присутствие субъективного момента в естественнона­учных исследованиях лишний раз предостерегает против представления об уникальности исторического познания, отрицания научности истории ввиду неустранимости из ее построений личности автора. Вместе с тем едва ли можно согласиться с взглядом, отрицающим на этом основании вообще всякое различие между историей и естествознанием³¹. Различие, бесспорно, имеется и за­ключается оно в том, что субъективный момент играет в историческом познании существенно более значитель­ную роль, чем в естествознании. В отличие от естествен­ных наук история является наукой классовой. Классо­вые позиции историка не только оказывают решающее влияние на складывающийся у него образ истории, но и серьезно воздействуют на весь познавательный процесс от выбора темы исследования и до его результатов. Всякая интерпретация существенных событий, происхо­дящих в классовом обществе, по необходимости должна носить классовый характер, что естественно порождает радикальные расхождения среди историков, придержи­вающихся различных идейно-теоретических взглядов в толковании одних и тех же явлений прошлого. Мы уже не говорим о пристрастиях национальных, религиозных, узкогрупповых и т. п., отражающихся на историографи­ческой практике, как и о других многообразных каналах воздействия общества на своих членов, занимающихся его историей. «Даже святой Антоний,— восклицает Г. С. Коммеджер, — не подвергался столь многим иску­шениям»³². И это закономерно. Будучи своеобразным зеркалом общества, история, как ни одна естественная наука, затрагивает его интересы. Ни общество в целом, ни составляющие его группы никогда не были и не могут быть равнодушными к своей истории, а следова­тельно, и к науке, ею занимающейся. Во все времена история являлась и продолжает оставаться могущест­венным орудием в борьбе и соперничестве различных социальных систем, государств, партий, религий.

С другой стороны, «настоящее есть первый истори­ческий источник историка»³³. Являясь диалогом между настоящим и прошлым, историческая наука отвечает на вопросы, формулируемые современностью, что опреде­ляет сам характер познавательного процесса. В извест­ном смысле можно поэтому утверждать, что мы занима­емся прошлым как представители своего времени, обусловливающего весь наш подход к нему. Каждое но­вое настоящее расставляет свои акценты в этом подходе, что закономерно отражается на оценках прошлого, яв­ляющихся вследствие этого подвижными, изменчивыми, относительными.