Предмет истории как науки 1 page

Важным исходным пунктом анализа природы истори­ческого познания является определение предмета исто­рии. Действительно, все суждения о путях, возможностях и границах исследования прошлого останутся беспред­метными до тех пор, пока будет отсутствовать четкое понимание того, что в этом прошлом изучает история. Между тем в марксистской литературе до настоящего времени отсутствует общепринятое исчерпывающе точное определение предмета исторической науки.

Правда, в этом отношении история не отличается от других научных дисциплин. Даже в такой точной науке, справедливо считающейся образцом строгости и разви­тости своих понятий, как математика, насчитывается по меньшей мере около 10 ее определений¹. Очевидно, мы имеем здесь дело с закономерным явлением, отражаю­щим самоё природу научного познания: в ходе развития всякой науки происходит непрерывное изменение ее предмета исследования; различные направления и школы выдвигают разные точки зрения па задачи своей науки, а следовательно, и по-разному подходят к истолкованию ее предмета. К этому следует прибавить такую характер­ную черту современного состояния пауки, как все возра­стающая интеграция разных ее отраслей, протекающая параллельно с обособлением новых научных дисциплин. Объективные трудности, препятствующие строго на­учному определению предмета науки, не могут, однако, устранить самой необходимости такого определения. Вся­кий раз, когда мы обращаемся к выяснению познаватель­ных возможностей данной науки и путей их реализации, неизбежно встает вопрос о ее предмете. Чем точнее и строже он определяется, тем яснее мы можем судить о том, что способна дать эта наука в познании объектив­ного мира.

Подходя с этой точки зрения к бытующим в нашей литературе определениям истории, следует отметить их известную расплывчатость, затрудняющую четкое пони­мание ее предмета, а тем самым и требований, которые должны к ней предъявляться. Так, А. В. Гулыга опреде­ляет историю как «науку, изучающую прошлое человече­ского общества»². Очевидно, однако, что далеко не все прошлое, тем более «во всей его конкретности и многооб­разии», как указывается в определении истории, давае­мом в Большой советской энциклопедии³, может и долж­но быть предметом исторической науки. Именно поэтому вызывают определенные возражения и формулировки, предлагаемые В. А. Дьяковым. «Историей,— пишет он,— называют ныне науку, которая всесторонне изучает прошлое человечества...» И далее: «Историческая наука изучает социально-экономическую, общественно-полити­ческую и культурную жизнь общества во всех ее много­образных проявлениях и аспектах» ⁴.

Подобные определения, а число их легко умножить, не только не содержат четкой формулировки действи­тельной проблематики исторической науки, но и ставят перед ней явно непосильную задачу. Изучить прошлое человеческого общества во всей его конкретности и мно­гообразии просто невозможно. Мы нисколько не сомне­ваемся в том, что это хорошо сознают и авторы приве­денных выше формулировок. Вопрос заключается лишь в точности и адекватности определений. История изучает только определенные аспекты и явления прошлого, что и должно найти отражение в формулировке ее предмета исследования.

Конечно, история исследует лишь существенные яв­ления жизни прошлого. Однако правильное само по себе это положение является недостаточным для опре­деления предмета исторической науки уже потому, что понятие «существенные» лишено однозначного содер-жания. В каждой системе ценностей имеются свои критерии, различающие явления существенные и несу­щественные. Вкладывая собственный смысл в это по­нятие, она таким образом воплощает само понимание истории обществом па разных этапах ее развития. Это понимание, естественно, меняется вместе с изменением условий существования общества. Понятие существен­ного в истории по-разному понималось в эпохи Геродо­та, Августина Блаженного и Вольтера; неодинаково трактуется оно и в одну и ту же эпоху в различных идеологических системах. Но это означает, что понятие предмета истории является своеобразным зеркалом, от­ражающим эволюцию представлений общества об исто­рии и ее задачах. Рассматривая, как на протяжении су­ществования историописания изменялось понимание существенного в прошлом, а следовательно и понятие предмета истории, мы тем самым получаем наглядное представление об эволюции требований общества к на­шей науке и вместе с этим — о возрастании объема по­зитивного содержания, заключенного в этом понятии. Различие между тем, как понимал свой предмет Геро­дот и как его понимают, например, историки-марксисты, обусловливается не только разными социальными усло­виями и требованиями, но и прогрессом самой науки. Таким образом, предмет истории сам историчен, что и должно определять наш подход к его рассмотрению. Мы сосредоточимся на характеристике предмета марк­систской исторической науки, пытаясь конкретизировать понятие существенного в истории в его современной марксистской интерпретации. Вместе с тем для того, чтобы более рельефно оттенить марксистскую трактов­ку вопроса, будут рассмотрены представления на этот счет, распространенные в современной буржуазной науке. Это позволит особенно наглядно показать прин­ципиальную новизну, внесенную марксизмом в понима­ние предмета истории, обусловившую ее превращение в подлинную науку, имеющую дело с исследованием объективных закономерностей реальной действитель­ности.

Среди многообразных значений, в которых употреб­ляется термин «история»⁵, выделяются два фундаментальных: 1) прошлое и все то, что происходило в прош­лом; 2) рассказ об этом прошлом, зафиксированный в устной или письменной традиции. Вопрос о соотноше­нии этих двух значений по существу выступает как центральная методологическая проблема, определяющая природу исторической науки. В противоположность ши­роко распространенным в современной буржуазной нау­ке воззрениям о неадекватности наших знаний о прош­лом исторической действительности марксистская идео­логия исходит из признания возможности познать сред­ствами исторической науки прошлое человеческого об­щества в его объективной реальности.

Это, однако, не означает отождествления истории как действительности и истории как науки. Развенчивая тео­рию тождества общественного бытия и общественного сознания, В. И. Ленин указывал на невозможность для общественного сознания полностью отразить необходи­мую цепь развития, складывающуюся из повседневной деятельности людей, и видел высшую задачу в том, чтобы охватить объективную логику эволюции общест­венного бытия в ее общих и основных чертах⁶. В полной мере это положение относится и к исторической науке, которая не может претендовать на буквальное отраже­ние всего того, что происходило в реальной действитель­ности. Она, как и всякая общественная наука, имеет де­ло лишь с такими явлениями в жизни человеческого общества, которые оказывают более или менее значи­тельное влияние на ход исторических событий и в сово­купности своей дают возможность охватить в «общих и основных чертах» весь пройденный человечеством путь.

Обнаружить эти существенные явления, установить объективную логику и закономерность их развития со­ставляет важнейшую задачу исторической науки, в ре­шении которой она тесно взаимодействует с другими общественными науками. Точно так же как в реальной действительности различные стороны жизни общества находятся в органической связи и диалектическом взаи­мопереплетении, так и в области познания явлений обще­ственной жизни имеет место взаимодействие различных научных дисциплин, в ходе которого одна наука неизбеж­но вторгается в сферу другой.

Этот естественный процесс порождает объективные трудности в разграничении «сфер деятельности» различ­ных общественных наук и тем самым определении их предмета. В самой природе общественного познания имеется некоторая его недифференцированность, соответ­ствующая характеру его объекта. Не говоря уже о рас­смотрении закономерностей исторического процесса в це­лом, даже изучение отдельных более или менее значи­тельных явлений общественной жизни, подобных революционным переворотам или длительным социаль­но-экономическим процессам, необходимо предполагает усилия ряда общественных дисциплин. Таким образом, одно и то же социальное явление становится предметом исследования разных наук, и хотя каждая из них, ко­нечно, исследует это явление под определенным, свойст­венным именно ей углом зрения, на практике нередко бывает чрезвычайно трудно четко вычленить ее специфи­ческий предмет исследования.

В особенно большей степени сказанное относится к истории. Почти всегда она имеет дело с явлениями, которые представляют собой сложный продукт разнопо­рядковых отношений. Их изучение неизбежно предпола­гает вторжение историка в сферу других общественных наук. История интегрирует данные этих последних, рас­ширяя, таким образом, за их счет свой предмет исследо­вания. Историк Октябрьской революции, например, рассматривая ее причины, характер и значение, неми­нуемо вынужден обращаться к философской, экономи­ческой, правовой и т. п. проблематике, закономерно включая ее в предмет своего исследования. Мы никогда не сможем понять такое событие всемирно-исторического масштаба, каким является Великая Октябрьская социа­листическая революция, если в своем исследовании будем элиминироваться от общих закономерностей исто­рического развития и специфики их реализации в кон­кретных условиях России начала XX в., законов разви­тия капиталистической экономики и многих иных проблем, непосредственно входящих в сферу других общественных наук, но составляющих в своей совокуп­ности обязательное условие научного объяснения исто­рии Октября.

Конечно, приведенный пример является по своей масштабности исключительным. Но даже сравнительно простое историческое событие выступает, как правило, конечным результатом действия сил, выходящих за сфе­ру непосредственного изучения историка. Возьмем в ка­честве примера Пелопоннесскую войну. При всей кажу­щейся простоте этого события, с начала своего и до конца, удостоверяемого историческими источниками, позволяющими достаточно подробно проследить весь его ход, оно может быть действительно понято во всех его связях и опосредоваииях только на уровне общих закономерностей развития греческого рабовладельче­ского общества.

«Вторжение» истории в предмет исследования других наук ⁷ порождает затруднения в определении ее собст­венного предмета. Эти затруднения, по-разному проявля­ясь, имеют место как в марксистской, так и буржуазной науке. Естественно, что и поиски выхода из них также ведутся на разных путях.

Интервенционистские тенденции современной исто­риографии нашли отражение в многочисленных опреде­лениях истории, распространенных в буржуазной науке. Их анализ показывает, что буржуазная теоретическая мысль оказалась не в состоянии дать подлинно научное истолкование этих тенденций. Более того, их осмысление в условиях общего кризиса идейпо-методологических основ буржуазной историографии фактически ведет к утрате содержательной определенности истории как пауки, что прежде всего и проявляется в распространен­ных на Западе дефинициях. Их характерной чертой яв­ляется подчеркнутая аморфность, смыкающаяся с наро­читым отрицанием за историей права иметь свой собст­венный четко очерченный предмет исследования.

В этом отношении показательна известная, формула голландского ученого И. Хейзинги, получившая широ­кое хождение в западной литературе, согласно которой «история есть интеллектуальная форма, в которой циви­лизация представляет себе отчет о своем прошлом»⁸. Не останавливаясь на других недостатках этой формулы, в частности, на сознательном стремлении ее автора из­бежать термина «наука», который заменяется понятием «интеллектуальная форма», отметим ее намеренную не­определенность. Она позволяет толковать предмет исто­рии как угодно расширительно и вместе с тем не дает возможности выделить то существенное, что в действи­тельности характеризует именно историю.

Определения, подобные только что рассмотренному, по самой своей сути не только не содействуют пониманию действительного предмета истории, но и практически препятствуют этому, так как не заключают в себе ника­ких указаний на наличие некоторой содержательной целостности, свойственной историческому познанию. Бо­лее того, такая целостность нередко прямо отрицается. Так поступает, например, признанный в англо-американ­ской буржуазной науке авторитет в области философии истории И. Берлин. Указывая, что выяснение причин всякого значительного исторического события является делом многих дисциплин, каждая из которых обладает своими собственными средствами, принципами, катего­риями, логической структурой, он утверждает далее, что «истина об истории — может быть самая важная из всех — заключается в том, что история является как раз этой амальгамой, богатой смесью явно несопоставимых ингридиентов» ⁹. По существу, с этим смыкается субъек­тивно-идеалистическое представление о том, что история вообще не знает никакого отделенного от познающего субъекта предмета в строгом смысле этого слова, а ис­следовательский интерес всецело мотивируется совре­менностью и ее потребностями ¹⁰.

Аморфность определения предмета истории буржуаз­ная мысль пытается до известной степени компенсиро­вать введением ключевого понятия, связывающего самые разнообразные аспекты исследования и сообщающего им известное единство. Таким понятием, выступающим в качестве панацеи, способной решить все стоящие перед буржуазной наукой проблемы, является понятие о че­ловеке и его деятельности как главном предмете занятий историка. «Идея человечности» провозглашается «транс-цедентальным принципом всего исторического позна­ния» ^и. В соответствии с этим почти каждое определение истории в западной литературе в разных вариациях повторяет одну и ту же тему: «История есть изучение человеческих стремлений и человеческой деятельно­сти» ¹². Тем самым указывается почва, на которой про­исходит сближение истории с другими гуманитарными дисциплинами.

Едва ли могут быть какие-либо возражения против тезиса о том, что главное внимание историка привлекает историческая деятельность человека. Еще меньше осно­ваний усматривать в этом тезисе водораздел в подходе к пониманию предмета своей науки между буржуазной и марксистской историографией. Со времени знаменитого положения о том, что «история — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека»¹³, марксистская наука видит в человеке главного деятеля истории. Ниже мы попытаемся показать необходимость включения указания на это в самоё формулировку пред­мета истории.

Неприемлемой для марксистской науки является по­следовательно идеалистическая трактовка, которая дает­ся в буржуазной литературе тезису о человеке в исто­рии. В этой трактовке на первый план выдвигается пси­хологическое обоснование исторической деятельности лю­дей. Психология провозглашается теоретическим фунда­ментом истории, а психические качества человека — главным двигателем общественного развития. Показательно, что при всех разногласиях по широкому кругу теоретико-методологических проблем своей науки буржуазные историки достигли высокой степени единства именно по вопросу о соотношении истории и психологии. Еще в конце прошлого столетия К. Лампрехт, отмечая борьбу различных направлений в буржуазной историо­графии, вместе с тем констатировал их единство в глав­ном— в признании того решающего факта, что психоло­гия является основой всей исторической науки ¹⁴. «Совре­менная историческая наука, —писал он в другой рабо­те, — есть в первую очередь социально-психологическая наука» ¹⁵.

Крайним выражением психологической интерпрета­ции предмета истории является утверждение в совре­менной буржуазной науке так называемой психоистории. Представляя собой попытку перенесения метода психо­анализа на изучение широкого круга явлений обществен­ной жизни, «психоистория» претендует сегодня на доми­нирующую роль в ряду наук о человеке, вследствие чего представляется правомерным подвергнуть критическому рассмотрению ее понимание предмета истории.

Первые попытки перенесения психоанализа в исто­рию, предпринимавшиеся еще в довоенные годы, выли­лись в настоящее время на Западе в оформление процве­тающей дисциплины, чье влияние в буржуазной науке постоянно возрастает¹⁶. С полным основанием сегодня можно говорить о волне «психоистории», захлестнувшей в 70-е годы буржуазную науку, в особенности в США; ФРГ и отчасти во Франции ¹⁷.

Естественно, что психоанализ получил особенно ши­рокое распространение в жанре исторической биографии, в значительной мере обязанным ему своим нынешним расцветом на Западе. Как констатирует английский уче­ный А. Марвик, «сегодня не один историк не мог бы написать биографическое исследование без влияния фрейдистской или постфрейдистской психологии»¹⁸. Адепты «психоистории» провозглашают психоаналити­ческое исследование исторических личностей важней­шим, если не единственным, ключом, открывающим тай­ны прошлого. Однако этим жанром их претензии отнюдь не ограничиваются. Все. более широкий круг истори­ческих дисциплин — от историографии до истории идей — становится объектом приложения психоаналитического метода, все агрессивнее делаются позиции его привер­женцев. «Психоисторня делает вызов дисциплине исто­рии»,— утверждается в предисловии к подборке статей, опубликованной в американском «Журнале новой исто­рии» со специальной целью ознакомить историков с важ­нейшими проблемами, обсуждаемыми «психоисторией» ¹⁹.

Поскольку это утверждение не остается простой де­кларацией, последовательно воплощаясь в исследова­тельской практике новоявленных реформаторов истори­ческой науки, возникает законный вопрос, насколько основательными являются эти претензии, насколько на самом деле они обогащают наше понимание истории и ее познавательных возможностей. Этот вопрос пред­ставляется тем более актуальным, что в настоящее вре­мя психоанализ претендует на роль главной альтернати­вы марксизму как методу объяснения всех явлений об­щественного бытия²⁰.

С другой стороны, не прекращаются попытки соеди­нения марксизма и фрейдизма как пути создания «нового направления» развития общественной мысли²¹. Заведо­мая несостоятельность этих попыток, как и претензий психоанализа на доминирующее положение в системе наук о человеке, не освобождает нас от необходимости критического анализа «психоистории» уже потому, что ее построения в настоящее время оказывают все возра­стающее влияние на понимание буржуазными историка­ми коренных теоретико-методологических проблем своей науки, в том числе и на их трактовку предмета истории. Вот почему, говоря о том, как понимает современная буржуазная историография свой предмет исследования, мы не можем обойти молчанием то новое, что внес в эту проблему психоанализ.

Скажем сразу, это «новое» никак нельзя признать вкладом в подлинно научное осмысление предмета исто­рии. Напротив, оно является ярким выражением кризиса идейно-теоретических основ буржуазной историографии, демонстрируя все углубляющийся ее разрыв с прогрес­сивными традициями собственного прошлого. Еще более укрепляет свои позиции характерный для кризисного состояния буржуазной историографии иррационализм. Если еще М. Блок, выражая распространенные в буржу­азной науке своего времени представления, определял предмет истории как «в точном и последнем смысле — сознание людей» ²², то сегодня в подобных определениях на первый план все решительнее выдвигается иррацио­нальное, бессознательное в мыслях и деятельности чело­века.

В этом отношении могут считаться показательными взгляды одного из ведущих авторитетов в области «пси­хоистории»— П. Левенберга. Их исходный пункт состав­ляет положение, что «во всех человеческих мыслях и действиях есть неосознанный императив». Выражаясь в «силах страсти и иррациональности вокруг нас и в нас», он выступает одним из важнейших факторов исторического развития. Поэтому, продолжает свою ар­гументацию П. Левенберг, обращение к бессознатель­ному является необходимым условием познания прош­лого. В частности, только с этих позиций можно понять то, что называют исторической случайностью: с точки зрения американского ученого, «случайность» есть не что иное, как выражение влияния бессознательного на поведение субъекта, которое препятствует, расстраивает или уничтожает его сознательные намерения ²³.

В свете этого П. Левенберг определяет предмет ис­торической науки, который фактически совпадает с предметом психоанализа. Подчеркивая, что «психоана­лиз есть ветвь психологии, наиболее близкая историкам», он утверждает, что обе дисциплины имеют дело с одним п тем же: «Историки изучают прошлые человеческие действия, мысли и мотивы. Это то, что психоаналитики изучают у своих пациентов». Единство предмета обуслов­ливает и единство метода. «Эпистемологическая пробле­ма,— заявляет ученый,— идентична для историка и пси­хоаналитика. Оба они должны реконструировать или вос­создать в своем уме жизнь своих субъектов. Это озна­чает, что оба они зависят от того, что историк Дильтей определял как метод вчуствования для понимания, и что психоанализ называет идентификацией... Этот взгляд признает, что интуитивная идентификация мыслей н чувств другого человеческого существа есть творческий акт, имеющий познавательную ценность»²⁴.

Весь ход мыслей маститого американского психоисто­рика неопровержимо свидетельствует о низведении исто­рической науки в рамках «психоистории» до роли при­кладной дисциплины психоанализа. Уделом истории ока­зываются психоаналитические упражнения по поводу «комплексов» тех или иных исторических деятелей и це­лых народов. Фрейдистские постулаты об Эдиповом комплексе, бессознательных, прежде всего сексуальных, влечениях и пр. возводятся в ранг доминант, обусловли­вающих весь ход развития общества, определяющих важнейшие исторические явления. Такое кардинальное переосмысление и предмета истории, и методов ее изуче­ния, и принципов, управляющих социальными процесса­ми, практически означает разрыв с традиционной исто­риографией. Вот почему, несмотря на весь бум, поднятый на Западе вокруг распространения принципов психоана­лиза на историю, даже буржуазные историки, отдающие дань моде, в своем большинстве не торопятся безогово­рочно переходить под знамена «психоистории».

Вплоть до настоящего времени большую часть рев­ностных поборников психоанализа в истории составля­ют психологи, даже психиатры, но не собственно исто­рики. Что касается этих последних, то даже, признавая значение психоанализа для истории и используя от­дельные его положения в своей исследовательской практике, в целом они не приемлют психоаналитическое истолкование предмета и задач исторической науки. Как вынуждены признать американские психологи Ф. Вайнстейн и Г. М. Плат, «историки, таким образом, остаются скептическими в отношении психоисторического пред­приятия» ²⁵.

Этот скептицизм вполне обоснован. Претендуя на роль основополагающего метода в истории, психоанализ по природе своей неисторичен. Он имеет дело с вне­временными и вне историческими категориями, по самой своей сущности не способными объяснить динамику ис­торически развивающегося общества, так же впрочем, как и поведение отдельных индивидуумов, которое, во­преки уверениям фрейдистов, не определяется их ран­ним детством²⁶. Не удивительно поэтому, что даже бур­жуазные историки, ратующие за широкое использование исторической наукой принципов психоанализа, выступа­ют, говоря словами американского исследователя обще­ственной мысли Ф. Е. Мэнюела, против гипертрофиро­ванного увлечения им²⁷.

Дело, однако, не только в антиисторизме и иррацио­нализме «психоистории». Извращение ею предмета исто­рической науки имеет далеко идущий идейно-политиче­ский план. Независимо от субъективных намерений от­дельных ученых «психоистория» в целом занимает место на крайне правом фланге современной буржуазной исто­риографии. Совершаемая ею фактическая подмена пред­мета исторической науки открывает широкие возможно­сти для фальсификации истории в угоду самым реакци­онным силам современности. Показательным примером тому служит психоаналитическая интерпретация фашиз­ма, сводящая существо проблемы к личным качествам, всевозможным «комплексам» его главарей и таким образом пытающаяся лишить эту проблему ее подлинного классового содержания²⁸.

Не может не обратить на себя внимание то обстоя­тельство, что именно в интерпретации фашизма психо­аналитические категории особенно широко используются учеными, которых и по направлению их научных интере­сов и по их методологии никак нельзя причислить к пси­хоисторикам. Так, например, известный западногерман­ский исследователь новейшей истории К. Д. Брахер, в целом остающийся на почве рационалистического (в рамках буржуазной методологии) объяснения исто­рии, тотчас же теряет эту почву, как только речь захо­дит о причинах победы фашизма в Германии. Утверж­дая, что Гитлер и нацизм якобы не поддаются никакому рациональному объяснению, он совершенно в духе пси­хоаналитического учения продолжает: «Мы встречаемся не просто с необъяснимым динамизмом одного челове­ка, а с ужасной болезнью»²⁹.

Не менее определенно классовая сущность «психоис­тории» проявляется в дискредитации революционных движений и их деятелей, которые трактуются в терминах психопатологии. Впрочем здесь она едва ли оригинальна. Уходящая своими корнями в прошлое столетие, традиция изображать революционные потрясения болезненными расстройствами общественного организма пышным цве­том расцвела после второй мировой войны, сделавшись одним из показателей общего поправения буржуазной науки. Формула Дж. Ренира, что революция — это не что иное, как «психо-патологический феномен», а революцио­нер— «умственно неуравновешенный», «болезненный тип»³⁰, четко отразила общее стремление реакционных ученых свести проблему революции к патологическому отклонению общества от «нормы». Сомнительный «вклад» современных психоаналитиков в эту традицию заключается лишь в попытке дать ей наукообразное обоснование. В соответствии с канонами фрейдистской психологии оно сводится к поискам иррациональных побудительных мотивов деятельности революционных вождей и мыслителей. В этих мотивах, обнаруживае­мых главным образом в фактах семейной биографии революционных деятелей, порождающих многочислен­ные патологические «комплексы», и усматриваются глав­ные причины революционных потрясений.

Сошлемся в качестве примера на книгу американско­го автора Э. Метвина «Рост радикализма», словно скон­центрировавшую все пороки психоаналитического «объ­яснения» революции. Вызванная к жизни подъемом леворадикального движения в США конца 60 — начала 70-х гг. и запечатлевшая на своих страницах страх буржуазных идеологов перед ним, эта книга призвана была дать «психоисторическое» обоснование борьбы американских правящих кругов против левого радика­лизма. Отождествляя радикалов и революционеров и не скрывая своей ненависти к тем и другим, Э. Метвин пы­тается на историческом материале дискредитировать самоё идею революционного насилия. Объявляя револю­ционный радикализм продуктом больного ума, он со ссылкой на 3. Фрейда трактует его как социальную бо­лезнь, являющуюся психологической реакцией на стрес­сы городского общества³¹. Главная «вина» за револю­ционные потрясения возлагается автором на обременен­ных вследствие трудного детства, семейных и иных обстоятельств разнообразными патологическими «ком­плексами» революционных деятелей и идеологов.

Другой американский автор конструирует на психо­аналитической основе так называемую теорию «револю­ционной личности», определяющим мотивом деятельно­сти которой провозглашается Эдипов комплекс³². Клас­совый смысл подобных откровений очевиден.

В свете всего сказанного легко объяснима еще одна характерная черта психоаналитического истолкования предмета исторической науки: подчеркнутый приоритет национального над классовым. Пытаясь распространить метод психоаналитического исследования личности на анализ социальных, политических, профессиональных и иных групп, теоретики «психоистории» конструируют психологический базис такого изучения, которым объяв­ляется национальный характер. И здесь, как во многих других случаях, психоисторики в сущности не оригиналь­ны. Представления о национальном характере как со­циальной доминанте широко бытовали уже в историо­графии XIX в. Более того, уже тогда передовая буржуазная мысль высмеивала эти представления за их «крайнее детство»³³. Сомнительная «новизна» психоисториков заключается в интерпретации национального характера в терминах психопатологии.

Именно с таких позиций, в частности, рассматривает­ся история Германии XIX — первой полвины XX вв. При­меняя индивидуальные психиатрические категории к ха­рактеристике целой культуры, авторы подобных «иссле­дований» обвиняют в психическом расстройстве всю германскую нацию. Утверждается, что германская куль­тура институализировала параноидные позиции и их удовлетворение, что обеспечило ведущее положение па­раноидного типа в нации совершенно независимо от социальных классов, из которых она состояла, н истори­ческих эпох³⁴. Так, немецкий народ объявляется нацией параноиков, чем в последнем счете и «объясняются» по­разившие его бедствия, в том числе и фашизм. Тем са­мым не только снимается ответственность с немецких и международных монополий за приход фашизма к власти в Германии и все его преступления, но и факти­чески реабилитируются его главари. Главным виновни­ком бед, обрушившихся на Германию и весь мир, стано­вится немецкая нация, точнее, ее параноидальный ха­рактер. Но где же здесь история даже is традиционном для буржуазной науки понимании се?

Не удивительно поэтому, что даже приверженцы «психоистории» выступают сегодня с критикой класси­ческого психоанализа, ратуя за отказ от использования в изучении истории наиболее одиозных положений фрейдизма и приближение к методам рационального объяснения прошлого. Особенно показательной в этом отношении является уже цитировавшаяся статья Ф. Вайнстейна и Г. М. Плата. Носящая программный характер, она представляет собою развернутое выраже­ние своеобразной самокритики «психоистории», попытку найти выход из тупика, в который неминуемо заводит историков неукоснительное следование фрейдистским канонам. Характерным образом этот выход авторы стремятся найти на путях преодоления психоаналитиче­ской ограниченности истолкования предмета историче­ской науки. Фактически признавая научную несостоя­тельность такого истолкования, они указывают па необходимость его расширения путем включения объек­тивной социальной действительности, с которой прежде всего имеет дело историк. Соответственно этому предла­гается расширить за счет традиционных методов исто­рического исследования инструментарий «психоисто­рии»³⁵.