Тот не учитель, тот – учебник!

«Товарищи студенты, по моему предмету вы не успеваете!» «Его предмет!» Оттого и не успевают студенты, что науки стали личными предметами пользования преподавателей‑недоучек. Что – не так!? Чётко и правдиво! Это как «F = MA»! Попробуй, возрази! Живёт законом, само себя не понимая!.. О! Родился тост! «Сегодня в Государственной Думе, под напором общественного мнения, с третьего чтения, был принят второй закон Ньютона! Ура!»

/В это надо было вдуматься. Поэтому всем смеяться не довелось/.

– Что ни фраза – то афоризм!

Восторгался ОН, не теряя услышанных слов.

ФРАЗА прослезилась, принимая к своему сердцу всё, близко сказанное…

В гаражах жизнь не обострённей и не притуплённей. Просто – реальней, без трезвой придуманной шелухи.

– Так, рука отдохнула? – продолжал лектор. – Тогда поехали дальше!

– Не‑а! «Кони хочут пить!» – упёрся копытцами летописец.

– Конечно! И курить?!

– Ага! А вы не помните, случайно? Кто‑нибудь написал мало‑мальски стоящее трезвым, да без табачной трубки?

– А как же! И не случайно! Татьяна Ларина, например, письмо Онегину. «Татьяна, бедная Татьяна!»

– Да, да, да! А какой был при этом Пушкин? Кто видел? – дерзко не сдавался сороколетний «студент‑заочник».

– Ты смотри, с характером! Ну, давайте! За плодотворный спор и за умное упорство! «Ежедневно рожай себя, иначе станешь выкидышем!»

– Стойте, стойте! Мне не хватило мензурки! Дайте, во что налить!

– На вот, подфарник от «габаритов», немного надтреснутый, зато не вытечет.

– Верно мыслите, молодой человек! Необходимость определяет целесообразность предмета! Почему нельзя помешать похлёбку молотком? Гвоздик забить, например, пистолетом, а поварёшкой копать ямки под саженцы? Даже масло может нести различную нагрузку, добиваясь искомого результата: то ли – умасливание, то ли – кипящее в глотку. Хотя, с другой стороны, чарка и плафон – на разных полюсах растрёпанности! Не наводи микроскоп на звёзды! Не ищи телескопом бактерии! Один увеличивает! Другой – приближает! Никогда не спутывай близкую кривду с далёкой неправдой! Вот такой помпезный кардамюр!

– А как пишется «кордомюр»?

– Я один должен всё помнить? Поимпровизируй грамматикой! Ты уже не маленький Петя и волк!

Учёный «на бочке из‑под ящика» слыл известным в своей среде и, написав, защитил целый ряд диссертаций для амбициозных работников и сотрудников института. Те, время от времени, должны были подтверждаться, соизмеряя свои научные степени с высокой нужностью чинов и должностей. Тем самым постоянно доказывая острую необходимость развитого общества в изысканиях данного преумного учреждения.

Но больше всего доктор наук любил вспоминать первую свою крупную научную работу. Его дочь тогда начала играть на пианино. Умилённый звуками нестройных гамм, громко и несмело вырывающихся из‑под корявых детских пальчиков, молодой талантливый отец, ещё не зная над чем будет работать, дал название своей, рождающейся под музыку вдохновения, диссертации:

«Доминантное Реанимирование Микозной Фазы Сольвента Ляписным Синхроном До Донного Синтеза Лямды Сольсодержащих Фабул Минимальной Резистентной Дозы».

То, что этот человек сутками не выходил из лабораторий, создавая научные труды всем институтским «людям без участья»: профоргу и комсоргу; парторгу и «перспективным» партийными полизышам; декану и секретарше декана; проректору и «отставному козы барабанщику» проректора; портнихе ректора – «чтоб не чинила зла», собаке ректора – «чтоб ласкова была», не спасло его от травли.

Через много лет, когда ему всё‑таки дали «щедрой дланью» стать маститым профессором, учёный пострадал за смелые суждения. Это случилось в тревожных восемьдесят пятых, когда вся страна надела значки «борцов с трезвостью». Время, когда на комсомольских свадьбах водку газировали, подкрашивали и подавали под столами из чайников в кофейные чашечки, а на партийных праздниках лили самогон из супниц в глубокие тарелки.

Его, может быть, и не отправили бы на пенсию только за то, что несколько бдительных аспирантов «случайно» заметили, как преподаватель в районном центре, за сто пятьдесят километров от института, выйдя из дома своих родственников ночью, пошатываясь, садился в такси. Нет! За это тогда не выгоняли даже из вражеского Кембриджа и ненавистного Гарварда! Профессор просто перешёл все границы дозволенного и посмел заговорить(!) из зала, даже не находясь в президиуме(!), на партийном(!) собрании института. Сборище ленивой челяди проводилось по поводу жалобы жены‑коммунистки на мужа‑коммуниста со стажем о супружеской халатности и об отклонении от линии семьи в сторону оппортунистически настроенной, беспартийной части остального несознательного женского населения. Партком с воодушевлённым единодушием вынес[24]постановление члену организации вернуться в лоно жены активистки. И всё было бы как всегда – ничего, но тут «наш» профессор, несанкционированно подняв руку, подал голос. Мол, негоже всей партийной организации, нетактично и некультурно вмешиваться в личные сношения между семьёй! От его слов на неразвращённые умы партийцев пахнуло мохеровой групповухой. Некоторые даже перекрестились. А ректор, не сходя с трибуны, зачитал приказ о немедленном увольнении наивного, опрометчивого дядечки – рядового коммуниста, предъявив всем, передав по рядам, оказавшееся в подвернувшейся за спиной руке письмо аспирантов о ночных пьяных оргиях профессора. Все осудили ртами: «цы‑цы‑цы», удивились шеями в стороны: «ай‑ай‑ай» и отшатнулись руками вверх «ну‑ну‑ну» – за увольнение, хотя голосовать от них никто не требовал. Решение давно было административным, ждало момента и гласило: «Отправить на пенсию в связи с достижением предпенсионного возраста». А лучший друг из коллег[25]от себя громко по бумажке добавил:

– Пускай отольются тебе слезами страдания палестинского народа!

Профессора вышвырнули, как выжатую потрёпанную поролонку. Сила безумия в который раз доказала бессилие ума. /А так безумно хочется, что бы ум имел силу!/ …Теперь новые научные труды профессора из старого неопубликованного потихоньку издавал его племянник, чудом проживающий в Канаде. А сам сочинитель, ставший почётным членом академий Монреаля и Квебека, патриотично(!) отказываясь от лекций и консультаций за океаном, зачитывал отрывки из своих мемуаров в родных, для своего нутра, гаражах:

– «Я мыслю, значит, существую!» – продолжал монодиспут[26]профессор. – Я мыслю, значит, существую! Нет! Вы слышали?! Это же надо такой фразой ударить по векам и остаться в истории! Я говорю: «по векАм», а не «по вЕкам», в смысле – это не веки, которые у Вия, а – века, в которых Славься! Какая весомая мысль! Он, значит, мыслит, он, значит, существует! А если не мыслит, значит, что? Значит – не существует, правильно? И вот бредёт это мыслящее существо (оно, извините, сам поставил себя в средний род), на ходу мыслит, глаза от высоких мыслей задрал над деревьями. Когда… «Ябс!!!» – об булыжник. Палец – сломан, ноготь – сорван! Руками не успел придержать землю, потому что «заготовки» витали далеко в воздухе, помогая мозгам. Умной мордой – прямо в сдохшего на прошлой неделе барсука! Тот и при жизни‑то вонял – вся природа убегала! А сейчас!!! Ну, и как? Рвота, боль, визг! Нет! Не может быть! Камень не существует, потому, что не мыслит! Сломанный палец сам не мыслит, значит его существование мнимо! А вонь! Блевота! Как же, не мысля, это всё может так сильно иметь место! Надо, видимо, мыслить дальше. Да, но моя гениальная «тема» размножена и делает меня великим на вЕки! А! Продал, пускай жрут!.. Ну, как вам, господа?

Ещё раза три переспросил профессор, похрустывая передними зубами об огурец.

– А что‑то там, типа «Если я знаю, что ничего не знаю, то я уже что‑то знаю»! Такое даже быку на рога не наколешь, лучше сразу того быка заколоть! И это – великое наследие? «Если я знаю – знаю, то я не знаю – не знаю». Вот с такой сумой и ходим по миру! Этот, как его? Да вы все знаете! На хорь озернулся – хореем озарился. А! Вспомнил! «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я» – намного глубиннее той ахинеи про «знаю – не знаю, что знаю». Эй, ты, хомо сапиенс! Живи и думай! А не мысли и существуй! Чем? Чужими надписями на заборах? Нет аксиом! Всё требует твоего личного осмысления и доказательства! Садко, говорите, на дне моря на гуслях играл? Подумайте! Кто его мог там слушать? У рыб нет ушей! Дерево, говорите, растёт, солнце греет, ночью темно, июль – лето, Земля крутится? Разумеется? Бред! А если дерево – ещё не посаженное или уже – паркет? А если солнце в феврале? А если ночь под Карелией? А июль в Южной Африке – разгар зимы! А Земля, значит, крутится? Кто сказал? Кто сказал, тот сгорел. Есть, правда, эти – несколько десятков подопытных в скафандрах. И как они это видели? Когда сами по небу крутились, как раки в баке, притиснувшись, словно застряв в зимнем трамвае на кольцевой, не понимая, кто давит сзади, куда упала шапка, откуда запах, где верх, где окно и в какую сторону выпрыгивать на ходу или выползать при полной остановке. А для обывателя – это не реальность. Пускай та Земля и крутится, только утром глянешь из окошка – опять та же грязная стена сарая, как ни крути!

Профессор с пылу с жару тряс попавшегося под руки мужичка, отрывая тому уши от шапки. Но мужичок и сам не дергался, преданно, с выражением автопилота в глазах смотря сквозь «оппонента» на стенку с инструментом.

Театр всегда заканчивается вешалкой, поэтому, не дожидаясь разборок одежды, пропустив финальную сцену, ОН оставил всех воихнеяси и уплыл по вечернему воздуху…

Сон был не по теме и не к месту, как сказка, ещё никем не придуманная:

Зацепила как‑то щука уличная на крючок шатающегося после зарплаты Емелю. Не совсем понравилось это Емеле. Хотел он щуку кулаком‑кулаком, хотел он щуку кирпичом‑кирпичом! Да в проруби‑проруби утопить‑утопить! Но взмолилась тварь божья ласковым человеческим голосом: «Хочешь, всё сделаю по твоему велению, по твоему хотению, всего лишь за плату символическую? За то, что осталось у тебя от зарплаты месячной после трактира вечернего». Но Емелю не проведёшь, он и сам дойдёт! «Нет, щука расчешуенная! Рыбнадзор тебя подери! Не хочу я своё напряжение месячное за один раз спустить!..

* * *

Подутром соседка подняла улицу своей канонадой на час раньше, считая, что проспала. ОН вскочил и побежал в кладовку, в надежде найти какое‑либо средство защиты от внешнего мира. Каску, шлем или, хотя бы, подходящие пробки в уши – для обеззвучивания окружающей среды. Кажется, нашёл! Это резиновое изделие всегда трудно надевалось.

– Выдыхать, потом натягивать? Натягивать, а потом вдыхать?

ОН совсем запутался и прикемарил от усталости.

Давным‑давнишние уроки на кафедре военной токсикологии оказались напрасными. Занятия тогда вёл подполковник в отставке, Черенков. (Эта наука так и называлась: «черенкология».)

– Левым мизинцем, – нудил важный отставник, – протираем левое очко, затем, по порядку, мизинцем правой кисти рук по часовой стрелке – правое очко, и от щёк к ушам аккуратно и быстро производим надевание. Аккуратно, чтобы не повредить поверхность лица. Быстро потому, что зорин, заман и ви‑газы имеют свойство поражать в первую очередь того, кто в данный момент телится и щёлкает клювом, тогда как лица остальных добросовестных бойцов уже находятся в укрытии. Напоминаю! Только зачем, не понимаю! Если вы и с первого раза не запомнили! Так! Внимание! Не напоминаю, а сразу показываю!

Черенков брал полевую сумку со средством защиты и минут пять, тщетно потея, пытался водрузить это на себя. Но маска с хоботом всё время соскальзывала и больно била его по щекам. В итоге красный от пощёчин подполковник оставлял затею «продемонстрировать лично» и сконфуженно, со словами: «Ну, в общем, вы поняли», переходил к другой теме.

А дело было в том, что диаметр его лица тянул, минимум, на шестой размер противогаза, но студенты до занятия меняли сумку, подсовывая, максимум, «троечку». Черенков был добрым человеком, поэтому и шутили над ним уж больно не зло. Часто, дабы не утомляться навязчивой учебной трехомудией, разговор специально заводили об армии, и препод, не замечая подвоха, два битых часа вспоминал о жизни, не фиксируя, что по третьему кругу говорит одно и то же. Но группа занималась своей личной вознёй и радостно не обращала внимания на повторы и несоответствия в повествовании по сравнению с этой же историей, рассказанной неделю назад.

На каждом занятии слушатели кафедры нагло перевирали утреннее воинское приветствие, рапортуя приблизительно так:

– Товарищ генерал‑подполковник! Второе, ордена красного знамени, воздушно‑сапёрное отделение кавалерийской бригады имени Ноно Мордюкова вышло из окружения к занятию по военной токсикологии без потерь, за исключением отсутствующих близнецов: Минина и Пожарского, ушедших в тыл врага за «языком».

Чистый, открытый дебилизм проходил по одной причине: офицер запаса «терялся» сразу после очередного «присвоенного» ему высокого звания – вначале, а включался только на отсутствующих «по уважительной причине» – в конце.

– Ну, что вы, товарищи бойцы! Я всего лишь скромный подполковник запаса, не надо преувеличивать!

Рдел от удовольствия Черенков, поправляя пыль на погоне. Потом преподаватель долго не находил отсутствующих в журнале, во‑первых: потому, что такие фамилии вообще не учились в институте, а во‑вторых: «подброшенный» ему на стол журнал был хорошо ещё если другой группы, но мог спокойно являться переписью населения другого факультета. Приветствия стали записывать на переносной магнитофон, чтобы потом, при массовом прослушивании в общаге, решить: какая группа самая придурошная на этой неделе. Однако подполковник, надеясь в будущем всё‑таки сличить недостающих учеников с оригиналами списка, вёл отдельные скрупулёзные заметки для подачи заведующему кафедрой. И, когда количество не присутствующих в течение семестра набралось для формирования батальона, Черенков, моментально адекватно среагировав на ситуацию, захлопнул журнал и хитро‑прехитро заставил дежурного «честно доложить при всех, как нужно» десять раз подряд без запинки и ещё пять раз, чтобы закрепить. Только тогда старичок‑кадровичок, показав, что иногда видит и слышит, разрешил отделению сесть на кончики сидений, и учебная пара смирно отдала честь и часть внимания гражданской обороне.

В общем‑то, сама идея защитить граждан и «уметь быть готовыми» к нападению с турецкой стороны и «некоторых» (всех остальных) недружественных стран была похерена самой «гражданской обороной» – должностными онанистами, хапающими безголово из бюджета несметные средства и для этого раздувающими пожар мыльного пузыря, не проводя ничего кардинального. Обороняющиеся граждане же были знакомы заочно только с терминами: «Вспышка слева!», «Вспышка снизу!», «Улыбочка, снимаю, вспышка!». Но без приказа по мегафону залечь, используя рельеф местности, как‑то не хотелось – одежду марать. (Однако когда произошла Чернобыльская «вспышка внутри», граждане, не раздумывая, легли своей мошонкой на амбразуру!)

Никчемность грандиозной и совсем нешуточной брехни о защите населения почувствовалась во время первых же занятий на кафедре «куда уже серьёзнее» – из всех. Преподаватель военной подготовки будущих офицеров крупного престижного государственного института подполковник Черенков повёл взвод на секретный объект для осмотра одного из убежищ города. Секретность была необходима в целях безопасности, дабы заранее не создать панику. /Рядовые сограждане не должны были узнать наперёд, где их будут спасать во время катастрофы/. Рассказывая два часа о преимуществах подземного мегаполиса, «экскурсовод» в конце нечаянно проронил:

– В случае ядерного взрыва, если плотина будет разрушена (а наверное – нет), это убежище окажется полностью под водой.

На логичные вопросы без году неделя командного состава советской армии:

– Зачем тогда всё это, на фиг, надо?

Социалистично‑реалистично‑искренно последовал ответ:

– Тиховашуматьмолчать! Вы ещё молодые, чтобы думать! За вас всё продумано! Поэтому глупых и лишних вопросов не задавать! Командиры отделений, к концу текущего нынешнего занятия подать списки сомнительно интересующихся!

Так, раз и навсегда, серьёзная кафедра сама превратила каждое занятие в придуривание.

…Вся группа, по договору, без малейших эмоций и с нормально сосредоточенной мимикой, начинала мычать. Очень тихо и назойливо. Если преподаватель подходил к эпицентру звука, тут всё замолкало, но возникало в других местах. Это мешало, раздражало, и было непонятно тому, кто не мог знать. А «зудящий звон» продолжался, пока не уставали гланды у немого хорового коллектива или пока кто‑то, перемудрив и сорвавшись, не брал смешную ноту, под общий расслабившийся хохот. Препод не понимал, до сих пор выискивая мух вокруг головы, и обижался. Ему объясняли, что смеются не «с него», а над чем‑то там, за окном. /Окно находилось, приблизительно на седьмом этаже и выходило на далёкий берег Днепра. Редкая птица долетит до середины окна/…

Стулья‑вертушки в этих кабинетах постоянно меняли свою высоту. Не предупредивший других, а сам выучивший «втихаря» домашнее задание и поднявшийся при ответе доброволец, потом, садясь на место, оказывался либо коленями – на уровне стола, резко ударяясь крестцом, либо больно цеплялся подбородком за край столешницы, не находя седалищем опоры. /Студенческая доброта не знает границ/…

Перед занятием, когда добросовестный генералиссимус /ему в очередной раз внеочерёдно повысили безобидное звание/ заполнял число в журнале, нынешний «цвет» и будущий плод общества разыгрывал новую буффонаду. Одного садили на плечи другого. Надевали длинный халат на верхнего, закрывая по пояс нижнего. Эта фигура, сильно наклоняясь на своих ходулях, заглядывала в кабинет и, невзначай здороваясь, извиняясь, тихо удалялась. Через десять секунд, после прихода в себя и наконец‑то удивившись, бедный пенсионер резко дёргал дверь и, осторожно выглядывая, смотрел почему‑то высоко на пожарную сигнализацию. Но, находя всех нормально уравновешенно – по росту – курящих у туалета, задумчиво и постепенно заходил обратно. Кафель на полу читал в его зафиксированных глазах: «схожу‑ка я дня на три в запой!»

Первое апреля в этих кабинетах длилось два семестра, до экзамена. Вот там, правда, совсем не наивный КГБэшник отыгрался «всласть». Но всем было «никакно»! Богадельня была тщательно подготовлена для новых шутников, которые на первом же занятии по «черенкологии» заставят подполковника в отставке сказать сакраментальную фразу: «Опять смешливые попались!»…

«Как хочется вспоминать доброе!

Как хочется переиграть проигранное!

Как хочется подсказать очевидное!

Как хочется переозвучить сказанное!

Но поезд уже ушёл, и – не с тобой в окнах!..»

С этой думкой‑дымкой ОН вздрогнул от дрёмы и автоматически посмотрел на место обычного висения часов. Времени было невидимо. Сняв противогаз, ОН заметил, что находится в кухне, а эта вентиляционная дырка «в ромбик» с паутиной в копоти вовсе не часы, идущие на стене в зале другой комнаты.

Свои часы ОН никогда никуда не переводил. Особенно в момент, когда объявляли «зимнее время». … В этой стране всегда самое важное объявляли:

Объявить власть советам!

Объявить амнистию уголовникам!

Объявить следующую остановку!

Объявить всеобщий воскресник на Пасху, чтобы, не дай Бог, в церковь!..

Объявить женский день один раз в год, скажем, в марте!

Объявить курс американского доллара по шестьдесят две (62) советских копейки!

Объявить!..

Но всё это тычинки и пестики! Настоящий бутон‑балабон выдали, когда в первый раз объявили время «зимним»:

«Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза и личный генеральный секретарь постановили: завтра объявить государственное время «зимним»! Дорогие товарищи! С сегодня на завтра, в три часа пополуночи, во всей стране наступает зимнее время. Ура! Не забудьте отсчитать час назад!»[27]

Теперь время на работе и на улице будет отставать от настоящего в этих стенах. ОН совсем не протестовал. ОН только настаивал на своём. Зато весной, когда страна переводила стрелки назад – на час вперёд, в панике соображая: как это будет утром – «раньше или позже», ОН удовлетворённо осознавал, что Время можно повернуть вспять и спокойно протирал все циферблаты в квартире, идущие с ним (со временем) в ногу…

«Смотри‑ка! А первое дело, которое я делаю, открывая глаза, это – смотрю на время часов. Никогда не задумывался», – задумался ОН, направляясь одновременно в ванную, душ, туалет, умывальник, сушку для носков, маникюрную для ногтей, цирюльню для волос, раздевалку для тела, прачечную для одежды и свободную кабинку для себя, если на остальной площади бушует тайфун гостей. Приводя себя к «образу и подобию» в этих четырёх квадратных(!) метрах (нормальная полезная площадь, ханжи зря жалуются)[28], ОН вернулся к мысли о современных взглядах на часы.

Про часы.