Бог никого не выслушивает, но слышит всех!

* * *

– Как много людей! Как много веселья!

– А если бы было меньше людней, то было бы больше веселей.

–??? Не понял!

– Что ж, тут непонятного? Чем меньше гостей пригласил, тем больше за столом кандидатур для обсуждения!

– Да, кого‑то «осудить» – это нам как пескастрюльщику песком кастрюли начистить!

– Я сказал: не «осудить», а «обсудить».

– Ну, конечно! Как будто «обсудить» – это обхвалить с ног до головы!

* * *

– Почему тупой нож пробку не открывает, а палец порезывает!

* * *

– Меня, знаете ли, всегда интересует: зачем людям две фамилии сразу? Это ж неудобно! Ещё и через чёрточку!

– Как зачем? Фамилии у нас по кому?

– По кому?

– По отцу?

– По отцу.

– То бишь, если у человека две и более фамилий, значит…

– Значит??

– Значит у него – у человека – было два или более отцов. Но я вам должен сказать! Когда у ребёнка много отцов, то это и есть «безотцовщина»!

– О! На эту тему анекдот! Щас вспомню!.. А! Вот! В общем… …Из квартиры доносится невообразимый гвалт. Сосед напротив курит на площадке и без всякого интереса спрашивает мальчика из той квартиры: «Что там?» Мальчик, вырезая лезвийкой на периле несложное слово, так же неинтересно отвечает: «Та, Мамин‑Сибиряк приехал, а мама в то время с Римским‑Корсаковым. Так Сибиряк Корсакова в Рим собирает, а маму – в Корсаков». «Понятно. А твоя фамилия как, хлопчик?» «Апостолов‑Рюмин мы!»

* * *

– …Последняя ракушка, и та мечтает о ракушёнке! – Да, но, думая рожать или не думая рожать, необходимо включать мозги!

– Мозги как раз в деторождении вещь последняя!

– Нет! Есть же границы! Ведь количество детей напрямую влияет на их качество! Кто‑то недополучит любви, кто‑то – образования, кто‑то – просто хлеба! Ну, а кто‑то, замазанный маслом, будет скользить по жизни, оставляя пятна жирные повсюду! У всех различные причины, но, если без физических дефектов и физиологических проблем, то можно порассуждать так:

Нету детей – позиция.

Один ребёнок – несостоятельность.

Двое детей – минимум.

Три ребёнка – ладно.

Четверо – рассеянность или первые три – одного пола.

Пятеро детей – растерянность.

Шесть – побойтесь Бога!

Семь – ни себе, ни вам!

Восемь – сам помни имя своё.

Девять – «Дети, воспитательница повесилась. Я ваша мама!»

– А десять?

– Десять детей – не бывает, потому что это уже не отдельные дети, а подрод одного вида!

– А одиннадцать?

– Пора топить гинеколога, кастрировать аккушерку и ставить спираль обществу!

* * *

– Нет, я понимаю! Но отчего именно такие стили‑то?

– Отчего? А что – отчего! Все стили плавания взяты из эпоса издревле плавающих народов эпохи полиомиелита. Народы верили и поклонялись всяким силам. Так, в воде всегда обитало водное чудовище, в небе – небное чудовище, в земле…

– Причём тут небо, земля и чудовище! Мы говорим о спортивном плавании.

– Правильно! Вот представьте все: баттерфляй. Представили? Человек всеми силами выпрыгивает из воды, пытаясь оттолкнуть тянущее за ноги чудовище. Но попытки тщетны! Тот, кто в воде – сильнее! Понаблюдайте. Брасс. Человек постоянно пытается нырнуть и подсмотреть: что там, на дне? Но чудовище даёт ему пинка и ныряльщик, широко раскрыв рот на взлёте, снова падает, пытаясь заглянуть под воду. Вольный кроль – бег по воде локтями. Чудовище отпускает человека, даёт волю, засекает до десяти и неторопливо догоняет. Тут бы и ноги помогли, только нет под ногами опоры, одна вода. А на спине. Заметили? Этот стиль вызывает в движениях плавуна некие неординарные потуги. Ладошки как‑то наружу, неестественный повод плечами, ритмичные повороты таза, с придыханиями… Видимо, чудовищу нравилось находиться сзади снизу…

…Когда зажёвывало очередную кассету, слышно звучала гитара вместе с песней про очередной ёжик резиновый, колышек осиновый, с дырочкой в правом боку… Потом в перерывах, пока Дима, муж Гали, перекручивал магнитофон назад, прорывались отголоски всяких любимых мелодий, с искажениями невдумчивости в пол оборота, типа:

«Он наестся Петербургом.

Он оправится Москвой.

Александра, Александра

Что там трется между нами?..»

Если музыка заигрывала снова, все привычно окунались в крик всеобщего неслышанья и громкого переспрашивания. Люди поближе тянулись от друга ко другу и вместе ощущали восторг настроения. Праздник извне был сейчас внутри каждого. Несказанно радовал, радовал и радовать не переставал! …Пока, в какое‑то только им известное сеечасье, времена суток медленными, неожиданными скачками не приблизили безысходность будущего ухода в следующие дни и вынудили, хотя и нехотя, запрощаться в сторону дома.

…Бедный израненный пятый этаж держался, всё же, живее, совсем убитого четвёртого! «Лучше жить на двадцать восьмом с лифтом», – тосковал ОН, взбираясь, взбираясь, взбираясь и насвистывая басню Крылова. Передыхая[16]возле междуэтажного окна[17]с плоской решёткой, стало смешно за Крыловскую ворону, и ОН поймал на себе улыбку. «На ель ворона взгромоздясь!!!» Ну и ну! Как вам видок? Птица – «тяжёлый бомбардировщик», кряхтя, всеми своими четырьмя лапами вцепившись в кору до крови под ногтями, хвостом обвив ствол, делает поступательные движения, ближним крылом прикрыв глаза, боясь взглянуть вниз. Почему четырьмя? А попробуй, залазя на дерево, передние отпустить! Да ещё с сыром в клюве! Полёт будет неземной!..

«Позавтракать, уж было, собралась. На ту беду лиса внизу…» «На ту беду!» Интересно, какая такая беда Крылова таилась в утреннем завтраке? Видать, вчерашний вечерний завтрак протекал настолько экспрессивно, что сумбур рассвета страшил, пугал, мелькал, кружил и дёргал. Рот залипал ощущением нахождения внутри сыроварни, а на ту беду ещё и вчерашняя «лиса» внизу с претензиями… Ох уж эти буйные поэтические Крыловские вечера!.. Господи! Что только в голову не прилезет! Кыш!

…Послепотопная потоптанная квартира, подлизываясь, прятала по углам остатки скисшего позавчерашнего праздника и, как обиженная жена, настойчиво требовала от тебя ухода уже при входе.

«Мочите тряпок швабрами!»

Посочувствовала ФРАЗА.

– Заткнись, вражеская радистка! – ответил ОН и закатал рукава. – Прежде всего – порядок! А потом уж – беспорядок.

«Фильтруйте языки базарами!»

Дважды взвизгнула ФРАЗА, почти увернувшись от ударов.

Вынося мусор частями, после около часа ОН стал различать проявляющиеся, знакомые очертания егомаминой квартиры. Забывшийся всеми выключиться телевизор показывал совсем из другой комнаты на кухню, через стену балкона. По экрану широкоротнооткрытно изливалась наружу белорусская оптимистично‑отпевальная. Солист, загибая пальцы, перечислял, над чем всё летит и летит белый аист.

Неловко подпрыгивая, пытаясь прикрыть за собой дверь предплюсной ноги (пальцы, запястья, локти, мышки – всё, что под ними, и зубы были заняты подвешенными тяжёлыми кульками), ОН мельком уха отслушивал, как вокально‑инструментальный ансамбль лирически домучивал слухача и глядача, достанывая один из третьих куплетов:

«Где‑то в топи болот погребен остывающий гроб…»

Бросило в жар и иней покрыл лодыжки до самых щиколоток. Но, вместе с тем, полегчало! «А ведь где‑то, судя по пению, вооооообще плохо!»…Первоянварская шутка ползала по стране.

…На одиннадцатом выволакивании мешков с остатками карнавальной ночи, ОН наткнулся спиной на взгляд соседа по площадке. Тот засвидетельствовал своё присутствие равнодушно‑вдумчивым вопросом:

– Помочь?

– Нет. Я просто переезжаю.

– Конечно! А твой Казанский вокзал провожал тебя, провожал двое суток, пока само всё вече не уехало давеча далече. Один вагоновожатый до сих пор у меня на кухне семафоры не может настроить. Ты его заберёшь? Или я сброшу?

– Семён! Отстань, а! Видишь, я занят?

– Так я и спрашиваю: «помочь»?

– Ладно, помогай!

– Ну, вот! С Новым Годом, сосед! Где пить будем? У тебя?

– Нет! Там уже чисто!

– Тогда – на площадке! Сейчас я вынесу! У меня уже давно всё стынет!..

* * *

Ранним рассветом, устав от тщетного ожидания побудки (соседка уехала в санаторий бывшей песни и пляски военных лет), с трудом разыскав глаза, обеими руками отклеив голову с подушкой от ковра, ОН попередвигался к ванной, так и не разлепив нёбо от языка. Последствия встречи Ногого Гога были на лицо, на рёбра и на локти. Принятие достойного вида под душем с водой приводило обратно к себе. Резус‑фактор воды был отрицательным. ОН специально продрог, чтобы с головой покрыться гусиными пупыришками и от этого согреться. В холодильнике нашлось пиво (как будто оно там терялось) и, уже просветлённым, ОН включил «кабельное».

«След росомахи»… переключил – «Планета обезьян», перемотал вперёд – «По следу единорога», мотнул назад – «Тигры появляются ночью», нажал несколько разных кнопок сразу и покусал пульт – неожиданно побежали титры. И, хотя буквы было не догнать внятным чтением, «озверевшее» отсутствие радовало. Устав глазами от бегущей по экрану прозы, ОН решил опоэзить ситуацию и, закурив с удовольствием, достал ветхую тетрадку со стихами, написанными в древнем детсадовском возрасте. Писать их ОН уже не мог. (Как можно написать сто раз прочитанное‑написанное?) И неловко как‑то во взрослом возрасте говорить стихованно, да ещё за собой записывать!

А когда‑то! В детском саду, через дорогу, ОН был ещё так безмерно талантлив (как все дети в свои годы), и воспитательница, надолго убегая от них «по делам», сажала группу на стульчики напротив, и ОН, по её просьбе, должен был, отвлекая всех, выразительно почитать чего‑нибудь вслух. Это «чего‑нибудь» было рассказом про красного армейца, который попал в окружение белых офицеров. /В белой гвардии, подло, заранее не предупредив, окружали только офицеры. Всегда – по пятеро на одного комсомольского бойца/. Но молодой солдат, как и положено, не сдался и достал гранату из‑за пазухи. ОН читал четырёхлетним сверстникам эту траги‑трагедию изо дня в день, но однажды, в обыденный послеобеденный полдник, видя, что красная граната за потной пазухой непомерно надоела среднегруппникам, неожиданно, встав ногами на стульчик, начал декламировать что‑то одно из своего раннего:

Плыви, корвет! Куда? Не знаю.

Не буду у руля стоять.

Тебе судьбу свою вверяю.

Суть будем разом постигать.

* * *

Вперёд, родной! Не ведай страха!

И штиля не познай стыда.

Одна нам жизнь, но, если плаха.

То и она для нас одна.

* * *

Наплюй на вахтенны журналы.

Минуй затоптаны пути.

Не верь, что всюду есть причалы!

Что девства гавань не найти!

* * *

Потом, коль с жизнью будем квиты,

Познав личину бытия.

Хоть невредимы, хоть разбиты,

Вернёмся на круги своя.

* * *

Знакомый берег вдруг предстанет

Во сне, в бреду, в сознаньи ли…

Волна шампанским в борт ударит,

Как «Здравствуй!» от Родной Земли.

…А зачем стесняться лирики, сидя на горшке! Когда маститые мужики (чьи книги, даже «рубо», не влезали в полки библиотек), размазывали козявки по письменным столам и козюльки под писательскими креслами:

«Белеет парус, небо кроет, уединенье, тишину, что кинул он, что ищет он, и ночь, и звёзды, и луну, да пруд под сенью ив густых…[18]» – почти то же самое.

В том возрасте ещё не было «апостолов Пушкиных», «архангелов Лермонтовых» и «ангелов Есениных». Лажа воспринималась по‑детски правильно, как есть, и никто не мог убедить, что: «Стоял ноябрь уж у двора» – это гениально. Только потом, с пониманием пришло не обращание вниманий на исковерканные слова, кучу междометий и удобно поставленные поэтами для рифем удАренья, Ударенья, удареньЯ[19].

МЕТКА*

Вчитывайтесь в молитвенники.

После стихотворения детей сначала переклинило, потом – замкнуло. За окном стало отчётливо слыхать далёкое крадущееся наступление многочисленных тёмных сумерек, мечтающих поквитаться со скрывшимся ещё утром одиноким светлым рассветом…

Тишина! Но тут – пять, четыре, три, два, один и… как прорвало!

Группа, не всегда вспоминающая свою воспитательницу в лицо, уже не помнила и себя от поэтического экстаза! До сих пор не умеющие писать, начали вдруг читать!

Андруций – самый высокий, а, значит, смелый, который каждый день мечтал быть шофёром (они с папой копили на «Жигули»), резко выдохнул и, подмяв под себя крохотульку‑стульку, «влупил»!

Путей – не счесть, дорог полно

Для лёта и для ползанья.

И – чтобы выносить дерьмо,

И – выложенных звёздами.

Девочки, с театральным визгом, сильно зажмурившись, заткнули уши ладошками. Оно и понятно. Было как‑то грубо с рифмой. Но смысл не хромал, и Андрюша продолжил:

На водопой, и – на убой,

К театрам, и – меж свалками,

Для тех, кто «свой», для нас с тобой –

И шаткие, и валкие.

* * *

Особняком или гурьбой

Мы топчем пыль векОвую,

Считая, что мы, что мы, что –

Прокладываем новую.

По три раза «мы» и «что» являлось явным прорывом в поэзии!

Жаль, что столь тонкый модернизм не нашёл отзвука в мещанских умозрениях и, как следствие, был нещадно освистан.

Наташа выкатилась на «сцену» со своей любовью, как с торбой дуста:

Не люби меня, не люби!

Я от знаков твого вниманья не таю.

Лучше жвачку мне «Лёлик и Болик» купи!

И я снова прощу тебя, на первый раз, жевая.

Тут, вроде, и рифма не хромала почти, но враз захромала Натали, в порыве пожёванного чувства упав со стульчика.

Слово взял Лаконя (за фамилию и за лаконизм прозванный). Двумя руками указывая на Андруция, а другой рукой – на Наталью, он отчитал:

Орррловская длиннорррылая барррсучная скачет, Как курссская гладкопёрррая несссучная кудахчет!

Познания Лакони в зоологии не поддавались сомнениям. (Его мама была педиатром).

Эстафету неизвестных поэтов перехватила, белая от смелости волнения, староста. И стих её тоже сильно побледнел от жестокой жестикулирующей реальности:

Пусть же буря мглою небо

Кроет вихрем, зверем воет!

Я ж, как гордый буревестник,

Возлечу над пеной моря! И, назло пингвинам, Горький

Обо мне легенду сложит!

Кабы обо мне та песня,

Я бы знала, что мне делать!

Я б резвилась в шторме птицей!

Чтоб вскормиться, взнереститься.

И, крылом волны касаясь,

Я б запомнилась навеки

Вам – в ревлюциях несмелым!..

– Уберите старуху Изергиль с утёса!

Кричали эрудированные. Орали и остальные. (А чё б не поорать). Староста отбивалась по‑настоящему отчаянно – и клювом, и когтями, только перья летели! Пришлось повозиться, а за это время наслушаться много оскорблений с угрозами:

– Ваше поведение совсем недопустимое из всех рамок! Сейчас придёт воспитатель детей, и я ей всё расскажу подробнейшим образом!

Будущую активную кандидатку и делегатку сначала «слётов», а потом «съездов»[20]запихали в ящик, плотно закрывающийся от детей. Ящик с игрушками.

Но и в этом замкнутом пространстве, придерживая одной рукой незаметно поднятое вещественное доказательство – надорванную политическую брошюру про подвиг гранатомётчика, она другой рукой неусыпно диктовала себе список провинившихся. И была тайно счастлива в борьбе! Её час настанет! Их час нагрянет!

Позицию на стульчике занял Сюзя:

Разворачивайтесь правой, орущие!

Доставшие паспорт в паузе!

Прозастоявшиеся и птиц жующие!

Ваше место – в пентхаузе!

* * *

Вылепленные из гвоздей люди!

Смотрите на выгрызающего бюрократизм волка!

В купе иностранца, едущего к Люде,

Не спасёт ни маузер, ни трёхкалиберная двустволка!

Сюзя в данное время всерьёз увлекался пятилетней Людмилой из художественной гимнастики, но та, увы, на ближайшее «навсегда» была занята скакалками и булавами.

А если в марше не развернуться!

Если площадь помоста, плотничая, не эквивалентна!

Фарисеи! Вам лучше заткнуться, ёрничая!

Мол, кто там махает лентой?

Этот оратор быстро, на восьмом куплете полупесни был табуретнонизвержен из‑за требухи, которую нёс и из‑за того, что всем тоже не терпелось.

С вытаращенными от страха и без того узкими разрезами глаз, с расплющенной нижней губой от обиды, что её не предупредили о празднике, бочком начала свой куплет блинолицая Ибубекирова («мисс» ненецкий автономный округ):

День Седьмого Ноября –

Красный Лист Календаря…

Она бессмертно читала всё это, с большой буквы, уже два года на всех утренниках и никогда не уходила без подарка /условный рефлекс Павлова: лапой – на рычаг: «День Седьмо»… дзынь – карамелька в руку; «го Ноябр»… дзынь – ириска в кулак; «Красный Лист Ка»… дзынь дзынь дзынь – призовая игра/. Но сейчас, когда хлопчики вежливо, без обиняков и синяков, парой пинков объяснили, что праздник её закончен и подарунка не будет, молодая исполнительница тихо заплакала.

Торжество рифмы широкой поступью шагало по детскому садику «Вэсэлка»! Неизвестно как, по секрету услыхав новость, на территорию, занятую повстанцами, постепенно просачивались гонцы из младшей и старшей групп /подготовительная мудро отказалась: надо было подойти к школе без видимых эксцессов/.

Из‑за спин желающих коварно выглядывал Викул. В левой руке он сжимал оторванную тяжёлую голову плюшевого медвежьего животного. Викула не выпускали специально, усиленным патрулём, догадываясь наверняка, что поэзия и стульчик будут нещадно унижены и растоптаны!

Рядом, заодно, не выпускали и Тютюрикова (настоящее фамильное название семьи). Этого не выпускать было легче, потому что Тютюриков сам не лез никуда, а только орал из‑под окна, как будто его били девочки:

Автомотовелофототелерадиомонтаж!

Автомотовелофототелерадиомонтаж!

– Это не стих, не стих, не стих! – били его девочки.

– Как же не стих? Я его два месяца из окна наизусть учил!

– Не выкрикивайте с места, больной! – протирая его лицо платьем от куклы, увещевала Варя. – Это и вправду не стихотворение, но не волнуйтесь так! У вас ещё получится!

Варвара хотела, когда станет взрослой, помогать людям.

Марина, нагло улыбаясь, взяв двумя щепотками пальцев края юбки и, растянув это почти до головы, томно, но чётко зашипела:

Хочешь, мы будем? Хочешь – не будем.

Хочешь – прибудем? Хочешь – побудем!

Хочешь – разбудим? Хочешь – забудем!

Хочешь на людях? Хочешь при людях!

Хочешь – не хочешь! Будем и будем!

Марина была слабая, но сильная.

МЕТКА*

Слабость сильнее силы! Ее не надо доказывать.

Она крепко захомутала соседа по подъезду – второклассника. Тот и не собирался «хотеть» вместе с Мариной. Бедный, он каждый день прилагал всю свою сноровку, фантазию и скоростные качества для быстрого просачивания в квартиру родителей. Это в подъезд‑то всего с одной нижней дверью! Чердачный люк был заварен, в междуэтажные окна не пролазила даже кошка, а балконы висели неприступными пыльными стеклянными будками. После сексуальной террористки трибуну достойно занял Вася (это не было его настоящим именем, но фамилия, извините, начиналась на «Ва»). Являя в себе тонкого философа, изящного математика и стройного физика в одном тощем лице, он рассказывал всем о жизненной несправедливости и после каждой строфы кланялся, надеясь на серьёзную адекватность реакции толпившихся обывателей:

Всё с дороги той – на Лысу Гору…

Равнодушьем загубив тогда;

Порешив: «то не моя беда»,

Посмеялись своему же горю!

* * *

И от сей позорной процедуры

Тащим крест насилия и лжи!

Наплевать, что точатся ножи,

Лишь бы не по «наши добры шкуры»!

Шкурные интересы Васи были сбиты с толку метким попаданием в грудь одноглазого плюшевого чудовища. Вася, встав с колен, гордо отряхнулся и стал калямалякать на обоях новые соображения про подлость удара из‑за спины в открытое сердце!

Викул же, отвоевавший место под солнцем лампы, быстро, ещё толком не вскарабкавшись на «подиум», затараторил, зная, что у него есть только несколько секунд:

А я вчера, на мой именинов день, подопивал из всех маминых рюмок и как сочинил, стаскивая скатерть со стола, на бегу:

Почему же всё кругом,

Завертелось, закружилось

И привстало на рога!

Холодец – за винегретом,

Отбивная – за паштетом.

Запеканка – за рулетом

За инжиром – курага.

За стаканами – бутылки.

За салатницами – вилки.

За печёнкою прожилки,

А за рёбрами – нога.

Всё разбилось, поломалось

Мне «осталась только малость!

Только выстрелить в висок,

Иль – во врага!»

Надо было быть только Викулом, чтобы в свой ежегодный День Рождения умудриться получить ремня! /Это – даже реже, чем Первомай и реже даже[21], чем День шахтёра вместе взятые!/

Когда юного алкоголика‑плагиатора всей поэзии начала середины конца двадцатого века за оба шорта сдёргивали с флагштока, он, усиленно в полёте цепляясь чешками за стульчик, орал:

И где концы, и где началы – не понять!

Все середины не найду я: «Спасибо, мать!»

Группа заочно тоже благодарно отнеслась к такой его матери. Но стул затрещал, наклонясь, и лопнул – в дрова! Ситуация при этом неожиданно улучшилась. Пострадавшие щепки спрятали в тот же ящик к старосте (видно, всё непотребное ассоциировалось народом с ящиком для игрушек), а сцену соорудили из парты, и это давало возможность участвующим быть выше равнодушных. Используя добавленное пространство, можно было теперь идти вприсядку, садиться на шпагат, делать другие резкие движения и жесты для большей убедительности своих стихов. Так, спортсмен Никлесон стал приседать на одной ноге «пистолетом» и почему‑то вдруг, «ни в замочину, ни в уключину», запел. Слова от мелодии подозрительно напоминали либретто на рапсодию:

Не одна я в поле кувыркалась!

Не одной мне в копчик ветер дул!

Вспомнить весь этот шедевр не представлялось сейчас никакой возможности, но физические упражнения запомнились.

Дальше – больше!

Мишка Громов нанёс ощутимый удар в сторону дошкольного печатного правописания:

Я не люблю тетради в линию,

Как не любит Гамлет Оливию.

* * *

Я не люблю тетради в клеточку,

Как не любит Миронова Деточкин.

* * *

Я не люблю тетради в косую,

Как карты, когда не тасую.

* * *

Я не люблю тетради чистые,

Как девок, что – худоглистые.

* * *

Я не люблю тетради измаранные,

Как лапшу с молоком переваренную.

* * *

Я не люблю…

– Вот и я!

Неожиданно инициативу перехватила Соня – у всех перехватило дыхание. От Сони до сих пор, за годы, проведённые вместе, никто не слышал ни одного слова, кроме храпа в «мёртвый час». Если бы единственная гуппия в зазеленевшем аквариуме под названием «Живой уголок» заговорила сразу с двумя, тоже единственными там, улитками, то это вызвало бы меньший шок!

Я уйду в морозы севера,

Ледяное слушать безмолвие.

Улечу в стратосферу я,

Всё на тех же условиях!

* * *

Я открою пещеры дальние,

Отыщу я места пустынные,

Чтоб не слышать слова банальные,

Чтоб забыть вашу речь постылую!

* * *

Я спущусь в морские глубины –

Далёкие от болтливой суши…

– Соня, блин, не тяни резину! Давай мы просто тебя оглушим!

Хамски выкрикнул Алёша, уже находясь первым в очереди к почёту.

Соня стала хватать воздух в какой‑то неимоверной судороге и опять замолчала. Теперь, видимо, навсегда.

– Надо бы родителям её сказать, что она разговаривает.

Робко предложил сердобольный кто‑то, но все уже стряхнули наваждение, и феерия вспыхнула с новой силой.

Алёша, ведомый своей порядковостью, выступил в порядке перебитой им очереди:

Всё должно быть на своих местах:

Порох – в пороховнИцах.

Нож – в ножнИцах.

Колобки – в сусеках,

А дрова – в дровосеках.

Читаписец повторил то же самое с другим акцентом на ударение:

Порох – в порохОвницах.

Нож – в нОжницах.

Но сусеки и дровосеки пошли по жизни неизменные! Потом Алёша попытался публично упорядочить ещё томатный сок с наждачной бумагой, но его грубо смахнул со стола бунтарь группы Голоднюк. Клички: «карась», «хомяк».

«Карась» – потому что, хорошенько побузив, мог вовремя лечь на дно.

«Хомяк» – потому, что обладал незаурядной способностью, луская семечки во время занятий, не выплёвывать шкорлупу (было бы заметно), а накапливать большое её количество за щекой. Потом, в удобный момент, наклоняясь, опорожнял всё в жменю и перекладывал тихонько внутрь стола.

Три раза хихикнув, Карась начал заводить толпу:

По‑видимому, вовсе не богов

Настигла мысль перекромсать просторы!

Хоть много кануло, живучие заборы

Дошли до нас из затхлости веков.

* * *

Понятно! Бесконечность – чистый вздор!

Её – ни дать, ни взять, ни бросить в дело.

Отрадно глазу то, что ближе к телу!

Что далеко – отнюдь не тешит взор!

* * *

И Дарвин был совсем не дилетант,

Придумав эволюции ученье.

Как такомУ прямое подтвержденье –

Развитие строения оград!

* * *

Несчётное количество преград

Возвысилось величественно‑строго

Из слов, дверей, параграфов, порогов,

Из душ, характеров, поступков и бумаг.

* * *

С проезжей части – белизной блестят,

А со двора – прореха над дырою.

Да разве важно, что нутро гнилое?

Когда столь изумительный фасад!

* * *

А если ты ещё до этих пор

Живёшь открыто, словно на ладони,

Ты, мягко говоря, немного болен!

Или «открытость» – это твой забор?

* * *

Но если нет, то поспеши скорей

Отгородиться, только сделай тут же:

Широки ворота – ввозить снаружи

И для отдачи – маленькую щель.

* * *

С зачатья – чрева гулкая стена.

Стена земли, когда затих в постели.

Круши заборы, чтоб они летели!

Чтоб солнца свет от нас скрывать не смели!

И выпей чашу общности до дна!

Не имеющие своего мнения тут же поддались и подались ломать декоративную перегородку между столовой и игровой комнатой. Другие стали пить оставшийся в кухне, не помытый кефир на брудершафт.

Когда улеглось, осознав, что натворили «Бох зна, шо», все пошли просить Макса как‑то исправить положение. Макс иногда мог успокоить в трудной ситуации.

Откашлявшись в голову близстоящего и немного заикаясь, как умел, Макс начал сеанс одномоментноодновременной психотерапии:

Вытри слёзы свои после плача

И футболку с пятнами‑знаками.

Это сизая птица «удача»

Для везенья тебя закакала!

* * *

Вытри слёзы свои после стона.

Бывших стёкол оставь осколки.

Видишь целостность рам оконных?

Ну, без форточки, да и только!

* * *

Вытри слёзы свои после воя.

Не ищи эти зубы молочные.

Ты теперь, как небитых двое!

Отдыхай, стоматолог конченый!

* * *

Вытри слёзы свои после рыда.

«Всех забрали, а ты ещё в садике!»

Так зато воспиталка‑трында

Опоздала на случку с Вадиком!

Настроение улучшилось!

Липко – Липа картавил, шепелявил, тянул буквосочетания от «бэ» до «мэ», но звуки «че», «чё», «чь», «чю», «чя» звучали из него чётко, чеканно, с каким‑то пронончоусом, и укрепляли необоснованную уверенность начинающего оратора в своём красноречии.

– Сейчас! Прочту! Про что? Про двоечников‑неудачников‑зачинщиков и отличника, героически стоического! Начну с четвёртой части:

Счёл честью извлечь

«стечкина» птенчик застенчивый,

опорочить чтоб порченых прочих

прочность опрометчивую.

– Ты, читатило! Отчитался? Починь с почётом!

Свихнули чудо с пьедестала, оттянули за правую трусину и, замазав щекой об ковёр, оставили забываться ещё при жизни. Пока устраивали свержение, прозевали выползание на стол Дамалега. Тот был таким по отцу, в любых падежах, временах и числах. «Дамалега». Как это писалось? Вряд ли повторили бы, если б и умели. Догадки были, а вот вариантов было несколько. То ли «Дом Олега», то ли «Дамол Ега», толи «Дама Лего», то ли «Да, Мол, Его»?.. Остановились на том, что называли, кто как мог. /Так часто бывает: вроде, и к отцам никаких претензий, но отчества фамилий угнетают!/ Дамалега любил помогать нянечкам убирать с пола, мыть тряпки, заправлять пододеяльники. И все ласково называли его по имени героини любимой сказки:

– Смотрите, смотрите, опять ЗолушОк наш пошкандылял. …

Сейчас Домолего быстро‑быстро, совсем непонятно без выражения «гнал», озираясь по сторонам и немного вниз:

Жили‑были дед да баба,

Ели кашу с молоком.

Дед на бабу рассердился,

Бац по пузи кулаком!

А из пуза – два арбуза

Покатились в дом союза.

В домсоюзе говорят:

«Надо бабу в детский сад»

А в детсаде говорят:

«Надо бабу в зоосад»

В зоосаде говорят: …

В зоосаде, скорей всего, посылали бабу в лимонад. Из лимонада не было другого пути, как только в Кёнигсбёрг… Но до конца никто не доосознался, потому что Дамалега всеми губами лёг на стол, помогая себе слезть, и бубнил внутрь себя. Скоропостижность его поведения сообразили до конца, когда проследили за ним до туалета…

Из спальни, ничего не осознавая, выковыривая из глаз лишнее, пошатываясь от непрошедшего сна, но уже понимая, что в группе происходит событие не по расписанию, ковылял Гном, оставленный в этой группе на второй год. (В своём пятилетнем возрасте он всё ещё не возмужал и был ниже четырёхлетних девочек). Но год разницы от сверстников давал неоспоримое превосходство в повышенной умственности. Гнома уже никогда не будили на полдник и на все остальные, «разнообразные» мероприятия. Это было бесполезно! Он, как штык, просыпался, когда основная масса родителей уже натягивала запасные сухие колготки своим отпрыскам для ухода домой. Сейчас Гном, встав раньше из‑за невообразимого шума, пробирался к ключевой точке. Ничего не говоря и не спрашивая, медленно, но тщательно закарабкавшись на стол, при этом ухватившись за ноги ещё пары «ораторов», которые просто молча ходили по «сцене», Гном сказал:

– А теперь – я!

– Тихо, тихо! – выкрикнула остроумная Эличка Колёсникова: – Послушаем ораторию «Когда спящий проснётся».

Гном даже не удостоил подкольщицу резкостью взгляда.

– Название произведения «Сладкий сон», читаю один раз и – навсегда! Кому не нравится, можете не слушать. Прошу не перебивать и не вмешиваться! А кто не снился мне сегодня, приснитесь завтра, по порядку. Внимание!

Куда попал я? Ну, дела!

Наполнено всё светом!

Лежит на солнце камбала

Со скумбрией «валетом»…

* * *

Тут хвастовства да сплетен нет!

Оступишься – поднимут!

Живут здесь много зим и лет,

Влияет добрый климат!

* * *

Никто не взлезет в твой карман

И не оттопчет пятки.

Родство – не в счёт. Всё – по делам!

Кроты играют в прятки…

* * *

Нет денег! Вижу белый дым –

Горят всех справок кипы.

И больше нет просящих спин,

Возни и волокиты!

* * *

И нет, куда я ни войду,

Приёмных, кабинетов!

Сидит на стуле какаду

В сиреневых штиблетах…

* * *

Талант большой, но без чинов,

Не давит глупость «в чине».

Любая дверь – не на засов!

Бояться нет причины!

* * *

Здесь, без заборов и кулис,

Всё на виду, как в бане.

В саду гуляет рыжий лис

В малиновой панаме…

* * *

Здоровы все и нет врачей.

Все честны – нету судей!

Военных нет и палачей!

А звери все, как люди.

* * *

Сонату льют колокола!

Лиловый слон трезвонит…

****** ******

Проснулся! Это со стола

Вся группа мудозвонит!

* * *

Под неимоверную тишину восприятия, так же медленно, Гном слез со стола и втянул на вдохе:

– Я рассыпал, а вы собирайте!

Следы его простыли где‑то в спальне.

– Я вам говорила: «зомби!». А вы – «лунатик, лунатик!»

Встревожилась Элька:

– Эко его присыпИло! Утопическим животным миром по башке присЫпало!..

В углу покашливал, пытаясь обратить на себя внимание массивный, но тактичный, Шклёда. Он молчал, пока не спросили. Так и не спросили. Так и молчал.

Конкурс «Алло, не ищите таланты, они все здесь!» продолжался!

Близнецы (всего полгода разницы) Нина, Дина и их кузина Полина станцевали хором.

Адидас с хрустом съел стеклянный стакан, измазанный маканием кисточек.

Света села в позу «лотос». Сесть – не встать! Некоторым маньякам потом доставляло удовольствие вытягивать её из этого цветочного состояния.

И все при том – рассказывали стихи.

Стол‑подмостки переходил из ног в ноги. Читали в подлиннике и вподлую перевирая. Чесали беспошлинно пошлости, не признаваясь, что надеются на признание.

Казалось, торжество поэзии невозможно притупить! Но вдруг такая тупость нашлась: появился шестнадцатилетний сын завхоза детского садика Любы Григорьевны. И, почему‑то тоже встав на стол, стал играть на аккордеоне марш «Мы красные кавалеристы». Этот длинный стрюк корявыми мелодиями заполнял все утренники и раз в году был дедом морозом. Талант его был на лицо (оно было бордовое), да и весь он был похож на то, что «родила царица в ночь». Но одна положительская черта брала у него своё: инструмент было «не отнять»! От этой рожи у детей сразу пропало желание поэзить. «Метать бисер» горстями, читая сокровенное, откровенно перехотелось!

ОН точно не вспомнил, чем всё закончилось в этот день. Кажется, родительским собранием послезавтра и ременной передачей хороших манер – по домам. Однако, после открытого дня поэзии, в группу пришла любовь! В туалете тайное стеснительное показывание друг другу интимных мест уже перестало быть хаотичным. Оно обрело двустороннюю любовную целенаправленность.

* * *

Это утро соседка тоже пропустила. Она упорно молчала и все четыре дома проспали. Колокол Моисеевны являлся неотъемлемой атрибутикой двора и поддерживал существование дворян. На эту достопримечательность приходили заслушаться и другие дома. Но сразу, сходу не могли определиться. То ли это у них хорошо, что потише, то ли – это тут неплохо, раз погромче. Голос Сеевны (так звали её коллеги по лавочке) был необходим, как нужность дождя при осенней грусти, и как участие солнца в сгорании плеч. Поэтому сегодня двор вдруг расшатался, поник и оглох от дохлой тишины утра, прозевавшего рассвет.

Что же где? Типа: «Как же так?»

Одно из двух вторых: либо Моисеевна не встала, либо муж из последних сил наконец‑то задавил её подушкой, либо одно из третьего: соседка с ночи заняла очередь на почту за пенсией.

В общем, день приподнимался тихий и солнечный до тошноты! Радость таилась во всём и пугала.

«Может, войти в депрессию? – придумал ОН. – Нужно только напиться вчера! Нет, не выйдет. Что бы такого сочувственного вспомнить? А, «Белый Бим, чёрное ухо»… Нет. Это – в старом детстве отплакалось».

Грусть не наводилась.

«Побегу пройдусь! А там всегда найдётся повод затосковать. У работы, в кои веки, выходной! Жаль терять!..»

– «У работы выходной, пуговицы – в ряд!» – цитировалось, обуваясь. – Нет! Каким «интеллектом» можно дойти до такой мозговой катастрофы? «Пуговицы – в ряд»… – ОН обулся и весь вышел.

На газоне сквера в парке, между табличками «Собакам нельзя!» и «Осторожно! Огажено!», проходил митинг, явно вызванный спонтанно. Сколоченное наскоро из строительных щитов возвышение подскрипывало, а микрофоны, использующиеся больше для записи, чем для воспроизведения, подсвистывали. Тему ОН прочёл на самопальном плакате: «Поддержим использование нерабочих механизмов, прошедших амортизацию!» Шестеро ораторов, заплёвывая микрофоны, призывали четырёх независимых слушателей внизу высказаться. ОН стал целым пятым, но к микрофону полез первым из всех, кто не хотел. Давно думалось опробовать себя в караоке.

«Грузите уши спагеттями!»

Подключилась ФРАЗА.

ОН с речью были внятны до убедительности и серьёзны до юмора![22]