Научные разногласия

Стремление убеждать других, как и эвристический порыв, из которого оно происходит, также оказывается перед лицом логического разрыва. В той мере, в какой открыватель предался новому видению действительности, оп отделил себя от других, мыслящих еще по-старому. Его стремление убеждать побуждает теперь его преодолеть разрыв между ними и собой путем обращения других & свой способ видеть вещи, подобно тому как его эвристическое стремление побуждало его преодолевать эвристический разрыв, отделявший его от открытия.

Отсюда мы видим, почему научные разногласия никогда не остаются всецело внутри науки. Когда дело касается новой системы мышления о целом классе фактических (как предполагается) данных, встает вопрос, следует ли в принципе принять или отвергнуть эту систему. Те, кто' ее отвергнет на неопровержимых для них основаниях, неизбежно будут рассматривать ее как плод полной некомпетентности. Возьмите, например, такие предметы современных научных споров, как психоанализ Фрейда, априорная система Эддингтона или «Границы ума» Раина. У каждого из упомянутых авторов была своя концептуальная схема, посредством которой он идентифицировал факты и в рамках которой он строил свои доказательства;

каждый выражал свои концепции с помощью присущей только ему терминологии. Каждая такая схема относительно устойчива, ибо может объяснить большинство-признаваемых ею за установленные данных; и она достаточно последовательна, чтобы оправдать, к радости своих сторонников, пренебрежение теми действительными иди кажущимися фактами, которых она истолковать пока ещ& не в силах. Соответственно эта схема изолирована от всякого действительного или предполагаемого знания, базирующегося на других представлениях об опыте. Две' конфликтующие системы мысли отделены одна от другой логическим разрывом в том же смысле, в каком проблема отделена от разрешающего ее открытия. Формальные операции, основанные на одной интерпретирующей схеме, не могут доказать какого-либо утверждения тому, кто исхо-217

дит из другой схемы. Приверженцы первой схемы не смогут даже добиться того, чтобы приверженцы второй их выслушали, поскольку для этого тех надо сначала обучить новому языку, а никто не будет учить новый язык, пока не поверит, что он нечто означает.

Враждебная аудитория фактически может даже сознательно отказаться рассматривать новые концепции (такие, например, как те, которые были введены Фрейдом, Эддингтоном или Райном) именно потому, что ее представители опасаются, что, если только они примут такую канву для рассуждений, она доведет их до выводов, которые для них неприемлемы. Сторонники новой системы взглядов могут убедить свою аудиторию только посредством завоевания ее интеллектуальной симпатии по отношению к доктрине. Те, кто слушают с сочувствием, смогут открыть для себя то, чего они в противоположном случае никогда бы не поняли. Такое приятие нового есть эвристический процесс, акт, в котором личность изменяет себя, следовательно (в той мере, в какой это так) — это — акт обращения. В итоге появляются ученики, образующие школу, представители которой на данный момент оказываются изолированными от всех внешних для школы ученых логическим разрывом. Они думают иначе, говорят на другом языке, живут в другом мире; по меньшей мере одна из двух образующихся таким образом школ для этого периода времени и в той мере, в какой все это имеет место, оказывается (будь то обоснованно или нет) исключенной из научного сообщества.

Теперь мы можем также видеть огромные трудности, которые иногда возникают при попытке убедить других принять новую научную идею. Мы видели, что в той мере, в какой эта идея представляет собой новый способ рассуждения, мы не можем убедить в ней других формальной аргументацией, потому что до тех пор, пока будем рас-сужда-ть с ними, используя их логическую схему, мы никогда не сможем побудить их оставить эту схему. Поэтому к доказательству необходимо добавить формы убеждения, которые могли бы привести к обращению противников. Отказ начинать с оппонентом разговор в соответствии с его собственной манерой аргументации необходимо тогда оправдывать путем изображения этой манеры как чего-то совершенно бессмысленного.

В столкновении интеллектуальных страстей каждая сторона неизбежно будет подвергать нападкам личность

•w

оппонента. Эти конфликты часто выглядят не как подлинно научные споры, но как конфликты между конкурирующими способами научного видения или же между научными ценностями и вненаучными интересами, незаконно вмешивающимися в подлинный процесс научного исследования.

Приведу здесь для иллюстрации данного положения вещей четыре примера подобного рода разногласий. Первым примером может служить спор о копернпканстве, на который я уже имел случай ссылаться. Другие три относятся к девятнадцатому столетию, а их результаты, как и результаты первого спора, сыграли действенную роль в формировании нашего современного восприятия научных ценностей.

Теории Птолемея и Коперника долгое время противостояли друг другу как две, по существу, законченные системы, отделенные друг от друга логическим разрывом. В течение 148 лет, с момента публикации труда Коперника «Об обращениях небесных сфер» до появления ньютоновских «Принципов натуральной философии», любой известный факт мог объясняться с позиций как той, так и другой теории. В 1619 г. открытие Кеплером третьего закона движения планет, возможно, сдвинуло равновесие в пользу теории Коперника ', однако отсутствие наблюдений в пользу сезонной вариации угла, под которым видны неподвижные звезды, по-прежнему представляло серьезную трудность для этой теории.

Ошибочный аргумент, что падающие тела не опускались бы на Землю вертикально, если бы она двигалась, был опровергнут Галилеем; однако в своем объяснении приливов, которые он считал решающим доказательством вращения Земли, он сам впал в такого же рода ошибку. Его открытие спутников Юпитера, возможно, было многообещающим, но вряд ли значение этого открытия оправдывало презрительные нападки Галилея на тех, кто отказывался смотреть на эти спутники через его телескоп2.

' Галилей никогда не прибегал к этому доводу, который был сильнейшим из доступных ему. Он, по-видимому, никогда не принимал кеплеровских эллиптических планетарных орбит: вероятно, потому, что его пифагорейские принципы были еще более строгими, чем у Кеплера. См. об этом: G. de S a n t i 11 a n a, op. cit., p. 106 (note 29), p. 168—170.

2Предполагается, что открытые Галилеем фазы Венеры не могли быть объяснены с помощью системы Птолемея. Но они были совместимы с допущением Тихо Браге о том, что планеты враща-

Подлинная причина осуждения Галидея лежала в том, что он страстно отстаивал большую научную ценность гелиоцентрической (по сравнению с геоцентрической) точки зрения. Эта позиция усугублялась его резким протестом против авторитета Аристотеля в науке. На стороне противников Гадилея был поддержанный здравым смыслом взгляд на Землю как нечто покоящееся; на их же стороне было живое сознание уникальности человека как единственной частицы Вселенной, ощущающей ответственность перед богом. Их упорное стремление сохранить за человеком местообитаиие, соответствующее его важности во Вселенной, было эмоциональной силой, которая противостояла интеллектуальному обаянию коперпиканства1.

Победа учения Коперника привела к тому, что эти претензии были отвергнуты и пресечены как незаконное вмешательство в преследование наукой ее собственных целей, и был установлен принцип, что научной "истине не должно быть дела до ее религиозных или моральных последствий. Хотя этот принцип не является неоспоримым, он возобладал в современной науке и до сих пор ему не нашлось эффективной альтернативы. Исход споров об учении Коперника продолжает выступать в качестве убедительного довода в пользу этого принципа2.

Другим догматом современной науки, появившимся на ранней стадии ее развития в результате конфликта с аристотелевской и схоластической традициями, служит идеал

ются вокруг Солнца, которое само вращается вокруг Земли. По счастью, в то время не предпринимали никаких опытов наподобие эксперимента Майкельсона — Морли: отрицательный результат такого опыта послужил бы решающим доказательством того, что Земля покоится.

' Ср. слова Гёте в отделе 4 его «Истории учения о цвете» (2-е промежуточное замечание): «Пожалуй, никогда еще к человечеству но предъявлялось большего требования, ибо что только не рассыпалось в прах при признании этих воззрений: второй рай, мир невинности, поэтичности и скромности, свидетельство чувств, убежденность поэтически-религиозной веры. Неудивительно, что со всем этим не хотели расставаться, что любой ценой хотели отвергнуть такое учение, которое тем, кто его принимал, давало право на невиданное до тех пор, да и не желанное свободомыслие и возвышенность взглядов и призывало к этому».

2Ср. слова биолога Фишера Р. А.: «Мы пытаемся, насколько это позволяют наши силы, постичь мир с помощью умозаключений, экспериментов и снова умозаключений. В этом процессе совершенно нет места моральным или эмоциональным основаниям для того, чтобы предпочитать один вывод другому» (Fisher R. A. Creative Aspects of Natural Law. Eddington Memorial Lecture. Cambridge, 1950, p. 15).

эмпиризма. Хотя я не согласен с этим идеалом в его абсолютной форме, поскольку полагаю, что элиминация личностного знания из науки разрушила бы ее, я признаю решающее значение эмпиризма в процессах, открывших дуть к современной науке.

Я не отрицаю, конечно, что наука постоянно находится а опасности подвергнуться вторжению бесплодных умозрений, против которых надлежит вести бдительную борьбу и изгонять их. Но я считаю, что роль, которую в науке играет личностное знание, делает невозможным формулировку точного правила, посредством которого подобные умозрения можно было бы отличить от надлежаще выполненных эмпирических исследований. Эмпиризм действен только как принцип, применение которого само по себе образует особую область искусства познания. Некоторые примеры научных споров, в ходе которых принципы научного эмпиризма приобрели их современное значение, покажут нам, насколько противоречивыми и обманчивыми в ряде случаев оказывались притязания эмпиризма.

Одним из крупных событий, способствовавших формированию современной науки, была донкихотовская атака молодого Гегеля на эмпирический метод науки, закончившаяся быстрым разгромом со стороны ученых. В 1800 г. группа из шести немецких астрономов, возглавлявшаяся Воде, приступила к поискам новой планеты, которая должна была заполнить пробел между Марсом и Юпитером в числовом ряду расстояний между планетами, открытом Тициусом и известном как закон Боде. Этот ряд получается, если записать сначала число 4, а потом ряд:

3 4, 2Х3 4, 2^3 4... и т. д. Для первых восьми членов ряда получаются значения: 4, 7, 10, 16, 28, 52, 100, 196;

можно показать, что они прекрасно соответствуют отношениям между расстояниями до Солнца семи известных к 1800 г. планет. Придав произвольно расстоянию от Земли до Солнца значение 10, получим таблицу:

Закон Воде в 1800 г.

Предска- Наблюдае-занное значение мое значение

Предсказанное значение

Меркурий Венера Земля Марс

...(?) Юпитер Сатурн Уран

4 7 (10) 16 28 52 100 196

3,9 7,2 (10) 15,2

52 95 192

22)

Молодой Гегель презрительно отнесся к исследованию, руководствовавшемуся числовым правилом, которое, будучи лишенным смысла, могло являться только результатом случайного совпадения. Доказывая, что природа, получая свою форму от имманентного ей разума, должна следовать некоторой разумной последовательности чисел, он постулировал, что относительные расстояния планет до Солнца должны соответствовать пифагорейскому ряду 1, 2, 3, 4 (22), 9 (32), 8 (23). 27 (З3), в котором, однако, он 8 заменил на 16. Отсюда получалось, что планет не может быть больше 7 и что между четвертой и пятой планетами, то есть между Марсом и Юпитером, должен быть болыпоп разрыв. Поиски восьмой планеты с целью заполнить этот разрыв, таким образом, были химерой *.

Однако 1 января 1801 г. возглавлявшаяся Боде группа астрономов открыла между Марсом и Юпитером небольшую планету Цереру. После этого в этой же области было открыто еще более 500 мелких планет2, и возможно, что это обломки большой планеты, когда-то здесь располагавшейся.

Гегель был приведен в замешательство, а астропомы возликовали. Все это способствовало углублению чувства научной ценности. Но надо понять, что, помимо этого углубления, в победе астрономов было такого, из-за чего нам следовало бы ее поддержать. До сих пор остается открытым вопрос, имеет ли закон Боде какую-то рациональную основу или же он выполнялся до сих пор просто (как думал и Гегель) по совпадению. За последние 20 лет мления по этому вопросу не раз менялись3. Поэтому, может быть,

•Hegel G. W. F. Dissertatio philosophica de Orbitis Planeta-rum (1801).—In: Werke, Berlin, 1834, 16, S. 28. В своих лекпиях по философии природы Гегель признал присутствие в этом разрыве Цереры и других астероидов. Он все же и здесь сослался на приведенные в платоновском «Тимее» числа, но на этот раз заявил, что закон планетных расстояний неизвестен и когда-нибудь ученым придется обратиться к философам, чтобы те его отыскали. Бертран Бомон, обсуждая позицию Гегеля (см.: Mind, N. S., 63, 1954, р. 246—248), высказывает предположение, что платоновский ряд можно было бы распространить и за пределы его первоначальных семи членов. Но это невозможно было сделать, ограничиваясь средствами древнегреческой математики.

2Т и г п е г Н. Н. Astronomical Discovery. London, 1904, p. 23.

3В 1943 г. была сделана попытка интерпретировать закон Воде рационально, выведя его из теории планетарной системы (С. F. von W е i z s а с k е г, in: "Zs. fur Astrophysik", 22, 1944, S. 319).

Однако из более поздней работы того же автора явствует, что

Гегель был и прав, отвергая приводившиеся астрономами доводы в пользу поисков новой планеты.

И все же я соглашусь, что астрономы были правы, а Гегель заблуждался. Почему? Потому что их гипотеза лежала в пределах рациональной научной системы, она из числа таких, которые астрономам, как ученым, подобает строить. Это была гипотеза компетентная и (если закон Боде хотя бы отчасти подтверждается) даже истинная, в то время как гегелевское умозаключение было вообще ненаучным, некомпетентным. К счастью, гегелевская догадка оказалась неверной, а астрономы попали в точку, хотя и возможно, что их гипотеза не оправдывается. Но дажо если бы Гегель угадал верно, а астрономы ошиблись, мы все равно отвергли бы его видение реальности, а видение астрономов приняли бы.

Протест ученых против натурфилософии был резким и продолжительным. К середине прошлого столетия господство эмпиризма было уже безраздельным'. Но к сожалению, эмпирический метод исследования с сопутствующими ему понятиями о научной ценности и природе реальности далеко не однозначен, а потому его противостоящие друг другу интерпретации вынуждены вновь и вновь вступать друг с другом в конфликт, стремясь преодолеть (каждая со своей стороны) образовавшийся между ними логический разрыв.

И. Г. Вант-Гофф в своей представленной в 1875 г. в Утрехтский университет докторской диссертации предложил теорию оптической активности соединений, содержащих асимметричный атом углерода. В 1877 г. появился немецкий перевод этого труда с рекомендующим его читателю введением, которое написал Вислиценус, известный немецкий химик и авторитет по вопросам оптической активности. Публикация эта вызвала яростную атаку со стороны Колъбе, другого ведущего немецкого химика, незадолго до того опубликовавшего статью «Знамение вре-

проблема пока не решена (W е i z s а с k е г С. F., in: Festschrift der Akademie der Wissenschaften in Gottingen, 1951, S. 120).

' Дольше всего натурфилософия продержалась в ботанике, где как за, так и против нее выступали крупные ученые. А. Браун и Л. Агассис находились в основном под влиянием морфологии Гёте и натурфилософии Шеллинга, а против них начиная с середины XIX в. выступал ряд ученых, в особенности М. Я. Шлейден и В. Гофмейстер, развившие морфологию растений как научную дисциплину, поставленную на экспериментальную основу. См.:

G о е b е 1 К. V. Wilhelm Hofmeister. London, 1926.

мени» ', в которой заклеймил упадок строго научного образования среди немецких химиков. Этот упадок привел, по его словам, к тому, что вновь пустили побеги «сорняки мнимо ученой и блестящей, но по существу тривиальной п пустой натурфилософии. Будучи уже полвека как заменена точными науками, она теперь снова вынута лжеучеными из чулана человеческих заблуждений и, как некая блудница, переряженная в красивое платье и нарумяненная, введена украдкой в порядочное общество, к которому она не принадлежит».

В другой статье 2Кольбе изложил в качестве еще одного примера этого заблуждения работу Вант-Гоффа, которую он «предпочел бы игнорировать, как и многие подобные попытки», если бы не «необъяснимый факт» ее благожелательной рекомендации со стороны такого крупного химика, как Висцлиценус.

Итак, Кольбе писал: «Некто д-р Вант-Гофф, работающий в Утрехтской ветеринарной академии, по-видимому, ничего не смыслит в точном химическом исследовании. Он счел для себя удобнее оседлать Пегаса (взяв его напрокат, конечно, из конюшен той же ветеринарной академии) и поведать в своей книге «Химия в пространстве» о том, каким во время его смелого полета на химический Парнас показалось ему расположение атомов в мировом пространстве».

Замечания Кольбе по поводу введения, написанного Внслиценусом к теории Вант-Гоффа, дают дополнительное представление о том, каковы принципы его критики. Вис-лиценус писал о «данном реальном и важном шаге в развитии теории соединений углерода, — шаге органичном и необходимом». Кольбе спрашивает: что такое «теория соединений углерода»? Что имеется ввиду под «шагом органичным и необходимым»? И он продолжает: «Здесь Вислиценус сам себя исключил из рядов ученых, примкнув к недоброй памяти натурфилософам, которых разве что отсутствие медиума отделяет от спиритов».

Мнение ученых в конечном счете отвергло нападки Кольбе на Вант-Гоффа и Вислиценуса, но подозрительное отношение Кольбе к спекулятивной химии («химии на

' Kolbe A. W. Н. — In: "Journ. Fur Praktische Chemie", 1877 14, S. 268.

2Kolbe A. W. Н. Zeichen der Zeit. II. Ibid., 15, S. 473. Приведенная только что фраза, резюмирующая первую статью, процитирована нами из второй статьи.

бумаге») по-прежнему разделяется большинством ведущих химических журналов, которые и по сию пору отказываются печатать статьи, не содержащие новых экспериментальных результатов. Химики продолжают недоверчиво относиться к подобным работам, несмотря на то что химия в большой мере основана на умозрениях Дальтона, Кекуле п Вант-Гоффа, первоначально не сопровождавшихся никакими экспериментальными наблюдениями. Но доверяя в достаточной мере своей способности отличить подлинное теоретическое открытие от пустой спекуляции, химики чувствуют себя вынужденными действовать на основании презумпции, исходя из которой они в один прекрасный день, может быть, отвергнут необычайно важную теоретическую работу в пользу сравнительно тривиальных экспериментальных исследований. Настолько трудно даже для специалистов в своей собственной области отличить па основе критериев эмпиризма научное достижение от некомпетентной болтовни.

Сказанное относится не к одним лишь чисто теоретическим открытиям. Знаменитый спор о природе спиртового брожения, начавшийся в 1839 г. и продолжавшийся почти сорок лет, показал, что точно с теми же трудностями может столкнуться и верификация экспериментального наблюдения. В 1835—1837 гг. не менее четырех наблюдателей (Кеньяр де ^ла Тур, Шванн, Кютцинг и Тюрпен) независимо друг о-т друга сообщали, что дрожжи, вырастающие в процессе брожения, не представляют собой химического «осадка», но состоят из живых организмов, имеющих клеточ.ную природу и размножающихся почкованием. Они сделали вывод, что брожение есть физиологическая функция дрожжевых клеток '. Однако этот вывод противоречил доминировавшим в то время среди ученых интеллектуальным страстям. В 1828 г. Вёлер синтезировал мочевину из неорганических веществ, что триумфально опровергло тезис о том, что способность к синтезу присуща (как до тех пор считалось) исключительно живым существам. Вслед за этим Либих заложил основы химического подхода к живому веществу вообще, а Берцелиус обнаружил, что платина способна ускорять происходящие в ее присутствии реакции таким же образом, как дрожжи вызывают брожение. Три этих великих ученых с презрением отнеслись к притязаниям, рассматривавшимся ими как фанта-

Dubos В. J. Louis Pasteur. London, 1950, p. 120—121.

шим считать истинным результатом и уроком история. А это решение нам приходится принимать в контексте современных споров, которые, может быть, заставят заново пересмотреть все эти уроки и в свою очередь выдвинуть совершенно новые принципиальные вопросы. Урок истории — это то, что мы сами в качестве такового принимаем.

Есть серьезные вопросы относительно природы вещей, остающиеся открытыми и по сей день. По крайней мере я считаю, что они остаются открытыми, хотя подавляющее большинство ученых убеждены, что правилен именно тот взгляд, которого они сами придерживаются; всякое возражение против него кажется им недостойным внимания. Можно упомянуть небезызвестный пример с экстрасенсорным восприятием. Доказательства в его пользу теперь игнорируются учеными в надежде, что когда-нибудь можно будет их объяснить как-нибудь проще. Может быть, они в этом и правы, но я уважаю также и тех, кто полагает, что они, возможно, ошибаются. Полезная же дискуссия на данной стадии между ними невозможна.

Возьмем другой пример. Современные неврологи почти без исключения принимают тот взгляд, что все сознательные психические процессы могут быть интерпретированы как эпифеномены цепи материальных событий, происходящих в нервной системе. Некоторые авторы, в том числе д-р У. Мейс*, я сам2и профессор Р. О. Капп3, пытались доказать, что это логически неприемлемо; но насколько я знаю, только один невролог, а именно профессор Дж. Экклс, развил эту мысль в улучшенную неврологическую модель мозга, введя понятие о вмешательстве, посредством которого воля детерминирует выбор между альтернативными решениями4. Все другие неврологи пренебрежительно игнорируют эту идею, которую действительно трудно было бы конструктивно обсуждать с их точки зрения.

У некоторых читателей приведенные мною примеры, возможно, вызовут раздражение, так как они верят, что

'Mays W. Mind-like Behaviour in Artefacts and the Concept of Mind "Brit. JL. Phil. Sc.", 3, 1952-1953, p. 191.

2Polanyi M. The Hypothesis of Cybernetics, "Brit. JL. Phil. Sci.", 2, 1951-1952, p. 312.

3К а р р В. О. The Observer, the Interpreter, and the Object Observed, "Methodos", 7, 1955, p. 3-12.

4Eccles J. С. The Neurophysiological Basis of Mind Oxford, 1953, ch. VIII, p. 261 ff.

наука дает нам процедуру, посредством которой любая из таких проблем может быть решена с помощью систематических и бесстрастных эмпирических исследований. Однако, если бы дело обстояло так, у них не было бы причин на меня раздражаться: мои доводы никого не могли бы убедить п их можно было бы спокойно "игнорировать.

Во всяком случае, я хочу, чтобы было вполне ясно, на чем я здесь настаивал. Я сказал, что интеллектуальная страстность содержит в себе момент активного утверждения. В науке она утверждает научный интерес и ценность определенных фактов, подчеркивая в то же время отсутствие такого интереса и ценности применительно к другим фактам. Эта селективная функция (при отсутствии которой вообще нельзя было бы определить, что такое наука) тесно связана с другой функцией тех же эмоций, дополняющей их когнитивное содержание волевым компонентом. Это их эвристическая функция. Эвристический пмпульс связывает наше признание научной ценности с видением реальности, которое ориентирует нас в нашем исследовании. В то же время эвристическая эмоция служит главным источником оригинальности как силы, побуждающей нас покидать общепринятую схему интерпре^ тации и соглашаться (преодолевая при этом логический разрыв) на использование новой схемы. Наконец, эвристическая эмоция часто имеет тенденцию превращаться (и часто это превращение становится неизбежным) в страсть к убеждению, главный источник всех споров по фундаментальным вопросам.

Я не отношусь с восторгом к взрывам подобного рода эмоций. Мне не доставляет удовольствия видеть, как ученый старается сделать своего оппонента объектом интеллектуального презрения или заставить его замолчать, чтобы привлечь внимание к самому себе. Однако я признаю, что подобные средства ведения спора, возможно, являются трагически неизбежными.