Любовник из Северного Китая 2 page

Они улыбаются друг другу.

– Ну а вы? – спрашивает девочка.

– Я только что из Парижа. Учился во Франции три года. Вернулся всего несколько месяцев назад.

– А чему вы учились?

– Да ничему особенному, это совсем не интересно. А вы?

– Я готовлюсь к экзаменам на бакалавра в коллеже Шасслу‑Лоба. Живу в пансионе Льотей. – отвечает она. И добавляет, словно это очень важно. – Я родилась в Индокитае. Братья мои тоже. Все мы родились здесь.

Девочка смотрит на реку. Китаец заинтригован. Он больше не боится ее. Он улыбается.

– Я могу подвезти вас в Сайгон, если хотите, – предлагает он.

Она не раздумывает. Что тут думать? Автомобиль и впридачу этот насмешливый китаец. Она довольна. Это видно по тому, как улыбаются ее глаза. Она расскажет о «Леон Болле» младшему брату Пауло. Уж это‑то он поймет.

– Не откажусь.

Китаец по‑китайски говорит своему шоферу, чтобы он взял чемодан девочки из автобуса и перенес его в «Леон Болле».

Автомобили съезжают с парома. Они уже на берегу. Следом за ними сходят и люди. Останавливаются возле уличных торговцев. Девочка смотрит на сладости: приготовленные из кукурузы, растертой в кокосовом молоке, подслащенные патокой, они разложены в пакетики из банановых листьев.

Китаец покупает девочке пакетик. Она берет его. И мгновенно расправляется с его содержимым. Спасибо она не говорит.

Откуда она такая взялась?

Она такого хрупкого сложения, что могла бы сойти за метиску, только для метиски у нее слишком светлые глаза.

Он заметил, как жадно она набросилась на угощение. Неожиданно он обращается к ней на «ты».

– Хочешь еще?

Ему смешно, это ясно. Она отказывается, говорит, что больше не хочет.

Еще один паром отходит от противоположного берега. Плывет по реке.

Вдруг девочка застывает на месте и как завороженная смотрит на приближающийся паром. Она забыла о китайце.

На том пароме она узнала открытый черный автомобиль женщины в красном платье, женщины Ночного Вальса.

Китаец спрашивает, кто эта женщина.

Девочка медлит с ответом. Не отвечает. Наконец решается. И с каким‑то необъяснимым упоением выговаривает:

– Это госпожа Стреттер. Анна‑Мария Стреттер. Супруга главного управляющего. В Виньлонге ее называют A.M.С.

Она улыбается, словно извиняясь за то, что так много знает.

Китаец заинтригован. Кажется, он уже слышал в Садеке имя этой женщины, но толком он ничего не знает. И все же, все же, о чем‑то это имя ему говорит…

– У нее очень много любовников, вот о чем говорит вам это имя…

– Пожалуй… да… Должно быть, так оно и есть…

– Один из ее любовников – он был очень молод – даже покончил из‑за нее с собой, во всяком случае, так говорят.

– Она красива… я думал, она моложе… я слышал, она немного не в себе…, это правда?

Но на этот счет у девочки нет собственного мнения.

– Об этом ничего не знаю, – отвечает она.

Снова автомобиль. Они отъезжают. Дорога в Сайгон. Китаец пристально смотрит на девочку. Он обращается к ней то на «ты», то на «вы» – обращение на «ты» еще не вошло в привычку.

– Тебе часто предлагают сидячее место на пароме, да?

Она утвердительно кивает головой.

– А случается, что ты отказываешься?

– Да… когда там совсем малыши… они все время ревут…

Оба смеются, как‑то рассеянно, быть может, излишне рассеянно. Смеются одинаковым смехом. У них своя, особая манера смеяться.

Перестав смеяться, она выглядывает в окно. И только теперь он понимает, как она бедна. Замечает изношенные туфельки из черной парчи, картонный чемодан, сработанный туземными умельцами, мужскую шляпу. Он смеется. Услышав его смех, она смеется вместе с ним.

– Вы ходите в лицей в таких туфлях?

Девушка смотрит на свои туфли. Может быть впервые она видит их в истинном свете. Она смеется вместе с ним. Она говорит: «Да»…

– И в этой шляпе?

– Да. В ней. – Она смеется еще веселей.

Такой естественный, такой неудержимый смех. Он смеется вместе с ней, точно так же.

– Знаете… Она вам очень идет… эта шляпа, это удивительно, до чего она вам идет… словно она была сделана специально для вас…

– А туфли? – спрашивает она, смеясь.

Китаец снова покатывается со смеху.

– Насчет туфель, не знаю.

Они прямо умирают от смеха, глядя на черные туфли.

И вот тут, на этом самом месте, после приступа этого неудержимого смеха в нашей истории вдруг случается крутой поворот.

Они перестают смеяться. Каждый смотрит в свое окно автомобиля. За окнами до горизонта простираются рисовые поля. Пустота небес. Палящая жара. Подернутое дымкой солнце.

И буйволы в полях, и тележки, в которые они впряжены: дети в тележках погоняют буйволов.

Они укрылись в полумраке автомобиля. Сидят неподвижно, не разговаривая, делая вид, что их чрезвычайно занимают однообразные картины за окнами автомобиля, дорога, свет, рисовые поля до самого горизонта – и вместе с ними потихоньку и мы погружаемся в тишину.

Китаец больше не разговаривает с девочкой. Можно подумать, он забыл о ней. Он поглощен путевыми наблюдениями. Смотрит в окно. Девочка смотрит на его руку на подлокотнике сидения. Кажется, он забыл про эту руку. Проходит какое‑то время. И вот она, не совсем понимая, что делает, берет его руку. Смотрит на нее. Держит ее, как какой‑то предмет, который ей еще не доводилось разглядывать вблизи: китайская рука, рука китайского мужчины. Она худая, пальцы чуть изгибаются у ногтей, словно были сломаны здесь когда‑то, но этот изъян как бы только украшает руку, она красива, как крыло подстреленной птицы.

На безымянном пальце – золотой перстень с брильянтом без оправы, утопленным в само золото.

Этот перстень, он слишком велик, слишком тяжел для безымянного пальца этой руки. А рука, смуглая, более смуглая, чем запястье, действительно ли она так красива, как кажется девочке? Она не смотрит на надетые на руку часы. Не смотрит и на перстень. Она зачарована этой рукой. Она дотрагивается до нее. Рука спит. Не двигается.

Медленно она склоняется над рукой.

Вдыхает ее запах. Смотрит опять.

Смотрит на ее наготу.

Потом внезапно перестает смотреть. Отворачивается.

Она не знает, спит он или нет. Отпускает руку. Нет, похоже, он не спит. Она не знает. Очень осторожно она переворачивает руку и смотрит на ее внутреннюю сторону, на ладонь, на голую ладонь с шелковистой, чуть влажной и прохладной кожей. Потом она кладет руку туда, откуда ее взяла, – на подлокотник. Рука остается там, она послушна.

Китаец сидит неподвижно, он не делает ни одного движения, ни единого. Может, он и правда спит.

Девочка поворачивается к окну, к рисовым полям. Воздух дрожит от жары.

Ей кажется, что руку она захватила с собой, в свой сон, и теперь она с ней.

Но на самом деле рука далеко от нее. Девочка больше на нее не смотрит.

Она засыпает.

Похоже, она действительно заснула. Но она‑то знает, что нет, она уверена, что нет. Это так и остается непонятным.

Спал ли китаец? Этого она не знает и не узнает никогда. Когда она проснулась, он смотрел на нее. Он заметил, что она засыпает, но она почти тут же проснулась.

Они не говорят о руке. Делают вид, как будто вообще ничего не произошло.

– Ты в каком классе? – спрашивает он.

– Во втором.

– А сколько тебе лет?

Небольшая заминка.

– Шестнадцать.

– Ты слишком маленького роста для шестнадцати лет, – с сомнением говорит китаец.

– Я всегда была маленькая и буду такой всю жизнь.

Он пристально смотрит на нее. Она смотрит в другую сторону.

– Ты часто лжешь? – спрашивает он.

– Нет.

– Неужели? Как тебе удается не лгать?

– Я просто молчу.

Он смеется.

– Ложь, я ее очень боюсь, – признается она. – Почти также боюсь, как смерти, от них не убережешься. А вот вы, конечно, никогда не лжете, – добавляет она уверенно.

Он смотрит на нее. Задумывается. Наконец говорит с удивлением:

– Да, правда… Как ни странно…

– Вы об этом не знали?

– Нет… забыл, наверное, а, может, и правда, не знал.

Она смотрит на него. Верит ему.

– А как вам удается не лгать? – спрашивает она.

– Очень просто. Видишь ли, у меня такая жизнь, мне это совершенно ни к чему.

Ей хочется поцеловать его. Он видит это и улыбается ей.

– А вы бы рассказали об этом своей матери? – спрашивает она.

– О чем?

После небольшого колебания она говорит:

– О том, что с нами случилось.

Они смотрят друг на друга. Он ее не понимает и готов сказать ей об этом. Но говорит почему‑то совсем другое:

– Да. И сразу же. Мы проговорили бы с ней всю ночь. Она обожала такие истории… как бы это сказать… неожиданные, что ли.

– Да, так можно сказать. Но можно сказать и по‑другому.

Он смотрит на нее:

– А ты… своей матери… ты бы рассказала?

– Ни за что! – Она смеется. – Ну разве что намекнула.

Китаец улыбается.

– И все? Больше ничего и никогда?

– Ничего. И никогда.

Она берет его руку, целует ее.

Лицо его обращено к ней, но глаза закрыты.

– Ты ошибся, ты ничего не рассказал бы своей матери.

Она улыбается ему, милая, ласковая. Смотрит на него.

– Вообще‑то мне двадцать семь лет. У меня еще нет профессии… – говорит он.

– И к тому же вы китаец…

– Да, еще и это… – Он пристально смотрит на нее, – но как же ты мила… Тебе об этом говорили?…

– Нет, – улыбается она.

– И красива. Тебе говорили, что ты красива?

Нет, этого ей не говорили. Ей говорили, что она маленького роста, это да, но то, что она красива – нет, не говорили.

– Нет, – она улыбается, – об этом мне еще не говорили.

Он смотрит на нее.

– А тебе было бы приятно это услышать? – спрашивает он.

– Да.

Китаец смеется как‑то по‑другому. Она смеется вместе с ним.

– Значит, тебе еще вообще ничего не говорили…

– Наверно.

– Неужели ни один мужчина не говорил, что он желает тебя? Быть такого не может!

На сей раз девочка не смеется.

– Да… такое говорили… шпана всякая… да они просто так болтали, смеялись надо мной… Еще метисы говорили. Но французы никогда.

Китаец тоже перестал смеяться.

– А китайцы?… – спрашивает он.

Девочка улыбается.

– А ведь правда, китайцы тоже никогда не говорили… – отвечает она несколько удивленно.

Молчание.

Неожиданно китаец улыбается бесхитростной детской улыбкой.

– Тебе нравится учиться?

Она задумывается, говорит, что даже не знает, нравится ей или нет, но, пожалуй, все‑таки нравится. Китаец рассказывает что он хотел учиться в Пекине, в Университете на филологическом факультете. И мать его была не против. А вот отец не захотел. Оказывается, теперь главное для китайцев – знать французский и английский. Да, он ведь не сказал, что специально, чтобы изучить язык, жил в Америке целый год.

– И кем вы потом будете?

– Банкиром, – он улыбнулся, – как все мужчины в моей семье. Вот уже сто лет все они банкиры.

Девочка говорит, что Голубой Дом – самый красивый дом в Виньлонге и Садеке и что отец его, должно быть, миллионер.

Он смеется, объясняет, что в Китае дети никогда не знают, сколько денег у их отцов.

И вот что еще он не сказал: каждый год он стажируется в больших пекинских банках. Теперь он говорит ей об этом.

– Не в Маньчжурии? – спрашивает она.

– Нет. В Пекине. Наша семья сейчас одна из самых богатых в Китае, и отец не считает Маньчжурию подходящим для меня местом.

Они проезжают по поселкам, где только рис окрест, дети и собаки. Дети играют прямо на дороге между рядами соломенных хижин. Их стерегут собаки: желтые, тощие деревенские псы. Заслышав автомобиль, на насыпи, что идет вдоль дороги, показываются родители, проверяют на месте ли их дети и собаки.

Проехав очередной поселок, девочка снова засыпает. Когда едешь по дорогам Камау между рисовыми полями и небом, да тебя еще везет шофер, трудно не уснуть.

Она открывает глаза. Снова закрывает. Они больше не разговаривают. Она полностью в его власти.

– Закрой глаза, – говорит он.

Она закрывает глаза.

Его рука гладит ее лицо, губы, закрытые глаза. Она сидит, не шелохнувшись – он знает, что она не спит, но делает вид, что не знает.

Очень тихо и медленно он произносит длинную фразу по‑китайски.

Не открывая глаз, она спрашивает, что это значит, – он отвечает, что говорил о ее теле… и он не знает, как ей объяснить… дело в том… что с ним такое в первый раз…

Внезапно его рука останавливается. Она открывает глаза и закрывает их опять. Его рука снова приходит в движение. Его рука нежна, она не делает резких движений, она более чем деликатна, она словно воплощает вековую мягкость и тела, и души.

Он тоже закрыл глаза, когда его рука ласкала ее веки и губы. Рука отрывается от ее лица, спускается вдоль тела. Иногда останавливается, словно чем‑то напуганная. Наконец он убирает руку.

Смотрит на девочку.

Поворачивается к окну. Спрашивает так же ласково, как только что гладил ее, сколько ей на самом деле лет.

Она в нерешительности. Потом говорит извиняющимся тоном:

– Я еще маленькая.

– Так сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Нет, – улыбается он, – это неправда.

– Пятнадцать… пятнадцать с половиной… Годится?

Он смеется:

– Годится.

Молчание.

– Чего же ты хочешь?

Девочка не отвечает. Возможно, она не поняла вопроса.

Китаец больше не спрашивает, он констатирует:

– Любовью ты, конечно, никогда не занималась.

Девочка молчит. Хотя ей хочется ответить. Но на такие вопросы она отвечать не умеет. Он наклоняется к ней. Она молчит, и он понимает, что ей хотелось бы что‑то ему сказать. Только сказать это она еще не умеет и, конечно, все это пока что представляется ей чем‑то постыдным.

– Прости меня, – говорит китаец.

Они смотрят в окно.

Они смотрят на океан рисовых полей Кохинхина. Равнина, залитая водой, перерезанная узкими, прямыми, белыми тропинками, по которым быстро катятся повозки. Адская жара, недвижная, величественная. До самого горизонта – неправдоподобно ровная, будто шелковая поверхность дельты. Позднее девочка будет рассказывать о туманной стране детства, о тропической Фландрии, едва освобожденной от воды.

Они молча проезжают по этому необозримому пространству.

А потом она вдруг начинает говорить: о почве, которая на этой окраине южного Индокитая такая же, как на дне моря, и стала она такой за миллионы лет до того, как на земле появилась жизнь, и крестьяне теперь, как и в досторические времена, собирают ее и переносят на твердую землю и оставляют ее там на долгие годы, чтобы дождевая вода вымыла из нее соль и сделала пригодной для выращивания риса и службы людям.

– Я родилась здесь, на Юге, – говорит она, – и мои братья тоже. И наша мать много рассказывает нам об истории этой страны.

Девочка задремала. Когда она просыпается, китаец сообщает ей, что A.M.С. их обогнала. Что она сама ведет машину, а шофер сидит с ней рядом. Девочка подтверждает, что эта женщина часто водит машину сама. Немножко поколебавшись, она продолжает:

– Она занимается любовью с этими шоферами, как и с принцами из Лаоса и Камбоджи, которые приезжают в Кохинхин.

– И ты этому веришь?

Девочка опять в нерешительности.

– Да. Однажды она попыталась соблазнить моего младшего брата. Встретила его вечером в клубе и пригласила поиграть в теннис. Он согласился. Потом они пошли вместе к бассейну, который в парке. Там есть бунгало с душевыми и гимнастическими залами, где никогда никого не бывает.

– Наверно, твой маленький брат – настоящий принц, – говорит китаец.

Девочка улыбается. Не отвечает. Она вдруг понимает, что это правда: ее младший брат в самом деле похож на принца. Он так отличается от других, что кажется пленником во дворце своего одиночества, он так от всех далек, как будто каждый день вновь рождается для жизни.

Китаец смотрит на девочку:

– Ты плачешь.

– То, что ты сказал о Пауло… это так верно.

– Он сам тебе об этом говорил? – спрашивает китаец еле слышно.

– Нет. Он вообще ничего не говорит, почти ничего, но я знаю, что бы он сказал, если бы заговорил. – Она вспоминает и смеется сквозь слезы, – Потом он уже больше не хотел играть в теннис с A.M.С. Он боялся…

– Чего?

– Не знаю… – она словно делает для себя открытие, – а ведь правда… никогда не знаешь, чего он боится, мой младший брат. И никогда не угадаешь, чего он может испугаться.

– А что тебе так нравится в этой женщине?

Она задумывается. Она никогда не задавала себе такой вопрос. Наконец говорит:

– Наверно, ее романы.

Теперь они проезжают по иной местности. Поселки попадаются чаще, дорога лучше. Автомобиль едет медленнее.

– Мы подъезжаем к Шолону, – говорит он. – Тебе какой город больше нравится: Сайгон или Шолон?

– Я не знаю по‑настоящему ни тот, ни другой… – улыбается она, – а ты, ты любишь Шолон?

– Да, я люблю Шолон. Люблю Китай. Шолон – это тот же Китай. А вот Нью‑Йорк и Сан Франциско – это не для меня.

Они замолкают. Китаец снова что‑то говорит своему шоферу. Потом сообщает девочке, что его шофер знает, где расположен пансион «Льотей».

Они смотрят в окно на приближающийся город.

Очень скоро они расстанутся. Она помнит, как трудно, невыносимо им было в те минуты разговаривать. Они не могли найти подходящих слов, столь сильно было желание. Они больше не смотрели друг на друга. Старательно избегали касаться друг друга руками или даже встречаться глазами. Это он принудил и себя, и ее к молчанию. Она подумала, что само по себе это молчание, недосказанные слова, то, как он разговаривал с ней, его рассеянность, чисто детское притворство, слезы – все это, пожалуй, уже говорило о любви.

Они едут еще довольно долго. Не разговаривая. Девочка знает, что он больше ничего не скажет. И то же знает он про нее.

Их судьба уже совсем рядом, она настигает их.

На них надвигается слепая любовь.

Неотвратимая.

Незабываемая.

Черный автомобиль останавливается перед пансионом Льотей. Шофер берет чемодан девочки и несет его к воротам пансиона.

Китаец не смотрит на нее.

Она не оборачивается. Они друга друга больше не знают.

***

Двор пансиона «Льотей».

Свет уже не такой яркий. Вечер. Верхушки деревьев окутаны полумраком. Двор слабо освещен гирляндой лампочек под зелеными и белыми жестяными абажурами. За пансионерками приглядывают воспитательницы.

Во дворе – девочки, их около пятидесяти. Одни сидят на скамейках в саду, другие – на ступеньках винтовой лестницы, другие вертятся у строений, разбились на пары, хохочут, болтают Бог весть о чем.

На одной из скамеек, растянувшись во всю ее длину, лежит та, что названа здесь и в других книгах своим настоящим именем, божественным именем, та, что отличается удивительной красотой и кого девочка предпочла бы видеть менее красивой, – Элен Лагонель из Далата. Это еще одна любовь девочки, незабываемая любовь.

Девочка смотрит на нее, а потом медленно начинает гладить ее по лицу.

Элен Лагонель просыпается. Они улыбаются друг другу.

Элен Лагонель говорит, что сейчас расскажет ей ужасную историю, которая случилась в их пансионе.

– Я так ждала тебя, мне не терпелось рассказать, а потом я уснула. Ты приехала раньше обычного.

– На пароме я встретила одного типа, он предложил подвести меня на своем автомобиле.

– Белого?

– Нет, китайца.

– Китайцы иногда бывают очень красивы.

– Особенно те, что с Севера. Как раз тот самый случай.

Они смотрят друг на друга. Девочка смотрит особенно пристально.

– Ты не ездила в Далат?

– Нет. Родители не приехали за мной. Даже не объяснили почему. Но я не скучала.

Девочка все так же пристально смотрит, она вдруг встревожилась: под глазами у Элен черные круги и лицо бледное.

– Тебе нездоровится? – спрашивает девочка.

– Я не больна, но все время чувствую себя уставшей. В медпункте мне дали укрепляющее.

– А что сказали?

– Что все это ерунда. Возможно, усталость или просто до сих пор не могу привыкнуть к этому климату после Далата…

Девочка пытается подавить в себе чувство тревоги, но у нее это не получается и не получится никогда. До того самого момента, когда они расстанутся, она не сможет отделается от этой тревоги.[1]

Ты хотела мне что‑то рассказать.

Элен Лагонель сейчас же выкладывает все, что случилось в пансионе «Льотей».

– Представляешь, воспитательницы накрыли одну из наших, она занимается проституцией каждый вечер, за домом, где наша спальня. Никто ни о чем не подозревал. Ты ее знаешь, это Алис… метиска…

Молчание.

– Алис… И с кем же она развлекается?

– Да с кем придется… с прохожими… а если останавливаются машины, шоферам она тоже не отказывает. Они идут в канаву, что за нашей спальней… всегда в одно и тоже место.

Молчание.

– И ты, конечно, видела все собственными глазами…

– Нет, – врет Элен Лагонель, – мне сказали, что ходить туда не имеет никакого смысла, все равно ничего не видно.

Девочка спрашивает, что говорит сама Алис обо всем этом.

– Она говорит, что это ей нравится… и даже очень…, она не знает этих мужчин, и не видит их, почти не видит… и именно это и доводит ее до… как это называется…

После некоторого колебания девочка подсказывает нужное слово:

– До оргазма.

Элен подтверждает, что именно это она и имела в виду.

Они переглядываются и смеются: радуются встрече.

– Мама запрещает мне произносить это слово, – говорит Элен, – хотя я прекрасно понимаю, что оно значит. Она считает, что это слово неприличное. А твой младший брат говорит его?

– Нет, конечно. Он вообще ничего не говорит, мой младший брат. И ничего не знает. Впрочем, нет, он знает, что такое бывает. Когда с тобой это случится впервые… вот увидишь, ты испугаешься, тебе покажется, что ты умираешь. Но мой младший брат, он, наверно, думает, что это слово куда‑нибудь запрятано. Что не могут слова обозначать вещи, которых не видно.

– Расскажи мне еще о твоем младшем брате…

– Все ту же историю?

– Да. Ты всегда ее рассказываешь по‑разному, но этого не замечаешь.

– Мы ходили вместе на охоту к устью реки. Вдвоем. И вот однажды это случилось. Он пришел ко мне в кровать. Видишь ли, не всегда братья и сестры так уж хорошо знают друг дружку. Мы тогда были еще совсем маленькими, мне было лет семь, но он пришел ко мне и потом приходил уже каждую ночь. Однажды его засек мой старший брат. И избил. С тех пор он и начал бояться, бояться, что тот его убьет. Тогда мать перевела меня спать в свою постель. Но мы все же продолжали спать вместе украдкой. В Прей‑Ноп по вечерам уходили в лес или прятались в лодки. В Садеке находили пустую классную комнату.

– А потом?

– Потом ему исполнилось десять лет, двенадцать, тринадцать. И вот однажды у него случился оргазм. Он был так счастлив, даже плакал, только память у него отшибло совсем. Я тоже плакала. Это было как праздник, только без веселья и смеха, праздник, от которого хочется плакать, понимаешь.

Девочка плачет. Элен Лагонель плачет вместе с ней. Они часто так плакали вместе, плакали по‑детски, не зная даже почему: от волнения, любви, одиночества.

– Я знала, что ты психованная, но все же не настолько, – говорит Элен.

– Почему это я психованная?

– Не знаю, как объяснить, но ты точно психованная, клянусь тебе. Может, из‑за твоего младшего брата, ты так его любишь… может из‑за него ты и помешалась.

Молчание. А потом Элен Лагонель задает новый вопрос:

– Ты кому‑нибудь, кроме меня, рассказывала все это о твоем младшем брате?

– Чанху, однажды. Мы ехали на автомобиле в Прей‑Ноп, ночью.

– Чанх, наверно, плакал.

– Не знаю, я рассказала и сразу же уснула.

Девочка замолкает, потом говорит опять:

– Ты знаешь, я уверена, что когда‑нибудь Пауло найдет себе других женщин в Виньлонге или Сайгоне, белых женщин: встретит их в кино или просто на улице, а вернее всего на пароме.

Девочки смеются.

Элен спрашивает у девочки про Чанха, занимались ли они с ним любовью.

– Он отказался наотрез. Я много раз его просила, но не смогла уговорить, – объясняет девочка.

Элен вдруг ударяется в слезы:

– Ты скоро уедешь во Францию, а я останусь совсем одна. Мне кажется, мои родители больше не хотят, чтобы я жила с ними в Далате. Они вообще меня больше не любят.

Молчание. Потом Элен забывает о своей несчастной судьбе. И вновь возвращается к Алис, к той, что занимается любовью в канавах. Она говорит почти шепотом:

– Я не все тебе сказала… Алис, она к тому же берет деньги… и приличные… Она копит эти деньги на дом. Алис ведь сирота, у нее вообще нет родственников, ни единого, она говорит, что дом, пусть даже маленький, станет ее собственностью, тогда ей будет, куда деться: мало ли что может случиться… Так она говорит.

То, что рассказывает Элен, девочке вполне понятно:

– Ну да, ясно. Но, возможно, не только из‑за дома она берет с мужчин деньги. Раз они вновь приезжают к ней, значит, им это тоже нравится. А сколько она берет?

– Десять пиастров. За каждый раз, даже если это в один и тот же вечер.

– Десять пиастров, это ведь совсем неплохо?

– Мне тоже так кажется… но я не разбираюсь в ценах, а Алис, она все об этом знает, даже сколько берут белые проститутки с улицы Катина.

Девочка. Глаза полны слез. Элен Лагонель обнимает ее и кричит:

– Что с тобой?… Ты плачешь из‑за того, что я тебе рассказала?

Девочка улыбается Элен. Она говорит, что с ней все в порядке, просто когда говорят о деньгах, она вспоминает кое‑что из своей собственной жизни.

Они обнимаются и сидят, прижавшись друг к другу, молча ласкаются, смотрят друг на друга с любовью.

Потом Элен снова говорит девочке.

– Есть еще кое‑что, о чем я хотела тебе сказать – дело в том, что я такая же, как Алис. Ей нравится такая жизнь. И мне бы тоже понравилась. Я в этом уверена. Понимаешь, я бы тоже предпочла заниматься проституцией, а не ухаживать за прокаженными…

– Да что ты болтаешь… – смеется девочка.

– Здесь все об этом знают, кроме тебя. А как же иначе? Нас тут учат, чтобы мы потом нашли себе работу, так нам говорят, но все это чушь. Им нужно отправить нас в лазареты, к прокаженным или больным чумой и холерой. Кого они еще найдут для такой работы…

Девочка громко смеется:

– Ты что, и правда в это веришь?

– Да чтоб мне пусто было!

– Ты всегда веришь в самое худшее, да?

– Конечно.

Обе смеются. Однако в то, о чем говорит Алис, они действительно верят.

Девочка спрашивает у Элен Лагонель, что еще рассказывает Алис о своих похождениях.

Элен Лагонель говорит, что Алис не видит во всем этом ничего особенного. Что же касается мужчин, то она еще не встречала двух похожих друг на друга хоть в чем‑нибудь. Есть среди них совершенно замечательные. Есть и такие, которые даже ее, Алис, побаиваются. Но больше всего ей нравятся те, которые разговаривают с ней, словно она – это не она, а какая‑то другая женщина, они называют ее другим именем и даже на другом языке. И таких много. Много и таких, которые рассказывают ей о своих женах. Некоторые оскорбляют ее. А другие клянутся, что только ее и любят на всю жизнь.

Подружки смеются.

– Интересно, Алис когда‑нибудь бывает страшно? – спрашивает девочка.

– А чего ей бояться?

– Убийцы… сумасшедшего… мало ли чего…

– Она ничего мне об этом не говорила, но думаю, ей все‑такие иногда бывает страшновато… В нашем квартале все может случиться.

– Вот именно. Белые наш квартал обходят за три версты, а уж они знают, что делают…

Элен Лагонель смотрит на девочку долгим взглядом, потом спрашивает:

– А ты сама, ты боишься китайца?

– Немножко… Боюсь…, боюсь полюбить его. Я хочу любить только одного Пауло до самой смерти.

– Конечно, я как раз и ждала от тебя примерно такого ответа…

Элен плачет. Девочка обнимает ее и шепчет ей что‑то, наверно, о том, как она ее любит.

Элен счастлива, она говорит девочке, что та с ума сошла, признаваясь в подобных вещах. Каких именно, она не уточняет…

Девочка уже сама не понимает, что она говорит Элен. А Элен внезапно пугается, страшно пугается, что они скрывают от себя правду об их любви, которая чем дальше, тем больше отгораживает их от всего остального мира, где бы они не находились.

***

Утро, половина восьмого. Сайгон. Улица, ведущая в лицей. Город дышит свежестью – только что проехали поливочные машины, – и благоухает жасмином, это как раз его время. Аромат жасмина столь силен, что многим недавно прибывшим белым поселенцам он представляется «тошнотворным».