Проблемы воспитания

Воспитанный человек даже с ума сходит с достоинством.

Наблюдение одного психиатра

Проклятый корсет мешал самим фактом своего существования. Но Урфин терпел, отдавая себе отчет, что без корсета продержится на ногах от силы час. Или два. А потом сляжет на несколько дней. И кому от этого легче станет? Разве что самолюбию.

Он чувствовал себя старым. Даже не старым, древним, как Ласточкино гнездо, но, в отличие от замка, куда как хуже сохранившимся. Тянуло мышцы. Ныли суставы. Ломило кости. Желудок принимал исключительно вареную пищу, а сердце при каждом удобном случае норовило сбиться с ритма.

Впрочем, лучше так, чем лежа.

И несмотря на брюзжание, за которое Урфин тихо сам себя ненавидел, следовало признать: ему с каждым днем становится лучше.

Урфин способен сам встать с кровати. И одеться без посторонней помощи. Пуговицы не в счет, слишком мелкие и неподатливые…

Он управляется и со столовыми приборами и ложку до рта доносит, не расплескивая содержимое. Великий подвиг…

Кайя мог не опасаться: он больше не полезет искать приключений – слишком жестко собственное тело дало понять, что предел достигнут.

Впрочем, сегодняшнее раздражение было связано не столько с общим, привычно‑паршивым состоянием и отнюдь не радостными перспективами будущего – Урфин все же не очень хорошо представлял дальнейшую свою жизнь, – сколько с предстоящими встречами, откладывать которые далее было бы неразумно. Он и так отодвинул их на конец дня.

Долэг соизволила опоздать.

Вот ведь, малявка, а была нормальным ребенком. Куда все подевалось? И когда?

Выросла. Уже почти с Тиссу ростом и будет еще выше небось, в отца пошла статью. А кость материнская, тонкая. И надо сказать, что через пару лет красавицей станет.

Ей об этом говорили.

Более того, Долэг уверена, что уже красива и, значит, больше от нее ничего не требуется…

Все‑таки нехорошо пороть маленьких девочек, даже если они уверены, что взрослы, самостоятельны и точно знают, чего хотят от жизни. Но если оставить все так, как есть, девочка либо себя изуродует, либо еще кого‑то.

– Леди! – Урфин разглядывал платье из ярко‑алого атласа. Конечно, он мало что понимал в девичьих нарядах, но подозревал, что они должны отличаться от нынешнего. Высокий воротник и пышные рукава, украшенные бантиками. Спереди вырез скромный, но сзади – едва ли не до поясницы, пусть и прикрыт шалью пурпурного цвета. – В следующий раз, когда я назначаю вам встречу, будьте любезны не опаздывать.

– Я приводила себя в подобающий вид.

Нос задрала. Смотрит с вызовом.

– Вижу…

Волосы уложены в замысловатую прическу. На лице – слой пудры. Брови выщипаны в ниточку. Глаза подрисованы…

– …у тебя не получилось. – Указав на кресло, Урфин велел: – Присаживайся.

Поджала напомаженные губы, но возражать не посмела.

Значит, не совсем еще чувство края потеряно.

– Во‑первых, касательно этого твоего вида. Ты похожа на девку из борделя. Дорогого, конечно, но все же борделя.

Вспыхнула.

– Только в борделе девица твоего возраста может притворяться взрослой. Да и красный цвет в домах терпимости считается нарядным.

– Я взрослая! – Долэг сжала кулачки и добавила чуть тише: – Скоро буду.

– Лет через пять‑шесть, не раньше. А то и позже.

Не нравится? Ничего, это только начало.

– Ты будешь взрослой, когда я тебе это разрешу. А после нашего разговора ты вернешься к себе и умоешься. Волосы вернешь в нормальное их состояние. Далее, я не желаю больше видеть это платье. Более того, я лично проверю весь твой гардероб и уберу то, что сочту неподходящим.

– По какому праву?

– По праву твоего опекуна. – Урфин разжал кулак и пошевелил пальцами, пытаясь избавиться от онемения. – Своим видом ты позоришь меня и сестру.

– Это она нажаловалась?

Взрослая детская обида с выпяченной губой и насупленными бровями.

– Я сам достаточно услышал. И увидел.

Молчит. Сопит. И наверняка решает все сделать по‑своему, потом, когда Урфин позабудет о решении. Интересно, она себя считает настолько умной или же его – старым идиотом, не способным удержать в памяти собственные же решения?

Девочка забыла, кто оплачивает ее игрушки. А портниха показалась Урфину женщиной вменяемой.

– Во‑вторых, твое поведение. Мне не нравится то, как ты позволяешь себе разговаривать с Тиссой. С учителями. С прислугой. Мне неоднократно жаловались, что ты стала непозволительно груба. Скажи, куда подевалась девочка, которая хотела учиться?

– Я учусь.

– Чему?

Взгляд в окно. Ресницы дрожат. Губы поджаты. И все еще упрямо цепляется за веру в собственную правоту. Из принципа.

– Я… Шарлотта говорит, что красивой женщине нужно знать, как одеваться и как себя вести.

– Мы выяснили, что одеваться ты не умеешь, а ведешь себя отвратительно. Дальше.

– Что не так?! – Она все‑таки вспылила. – Что тебе не нравится?!

– Вам, – поправил Урфин.

– Я все делаю, чтобы… чтобы…

– Чтобы выйти замуж.

Она кивнула и смахнула слезинку с начерненных ресниц.

– Выйдешь когда‑нибудь… сейчас, извини, в моем окружении нет людей, которых я бы настолько ненавидел, чтобы предложить тебя в жены.

Не говоря уже о том, что в двенадцать все‑таки рановато. Не ее пороть надо, точнее, не только ее.

– Я… Я же красивая!

– Возможно, когда‑нибудь станешь. Но и что с того? Давай посмотрим, что ты можешь предложить помимо внешности. Характер? Ты упряма, строптива и избалованна. Безответственна. Эгоистична. Ты думаешь исключительно о себе, а чужие проблемы, пусть даже близких людей, тебя раздражают. Они ведь отвлекают тебя от исключительно важных занятий.

– Я не такая!

Мышцы левой ноги подергивало: Урфин сегодня пересидел за столом. И надо бы позу сменить или хотя бы пройтись, но позже. Уже недолго осталось.

– Я чего‑то недопонял? Ты мила, послушна и с радостью помогаешь сестре, когда она просит о помощи? И, быть может, тебя и просить не надо? Сама готова? Или не сестре, но кому‑то другому? Нет? Тогда разочарую, ты именно такая, как я сказал. А все остальное – это воображение. Идем дальше. Характер у тебя отвратительный. Тогда, быть может, ты исключительно умна? Или талантлива? Учителя говорили, что у тебя есть задатки, но твоя лень их губит.

Слезы по пудре, сморщенный носик. Губы кривятся, чтобы хоть как‑то сдержать рыдания. Ничего. Сейчас больно, но потом пройдет. Все еще можно исправить. Пока еще можно.

– Не буду врать, что внешность не имеет значения. Изначально имеет, но одной красоты недостаточно.

Все‑таки нехорошо бить маленьких девочек. Но иногда нужно.

После ухода Долэг у него оставалось с полчаса, как раз хватило, чтобы выбраться из‑за стола и дойти до двери. Каждый шаг отдавался мучительной болью в пояснице. И Урфин, пользуясь тем, что в кои‑то веки один, тихо матерился. Становилось легче. Он даже присел, вцепившись в подлокотник кресла. И поднялся. На второй раз не хватит, во всяком случае, в ближайшее время.

Урфин надеялся, что был услышан. Ему очень не хотелось применять более жесткие меры… и так Тисса огорчится.

На Шарлотте тоже было красное платье, не замок, а бордель высшей категории. И нынешний вырез куда как не детский, грудь как на выставке, благо здесь имеется что выставить. Белая. Напудренная. И мушка‑ромашка на левой присела.

– Вы простудиться не боитесь? – поинтересовался Урфин, переводя взгляд на пресс‑папье. С этой дуры хватит принять его любопытство за нечто большее. Слух пустит… и постарается, чтобы до Тиссы дошел.

– О нет! Здесь так хорошо! Никаких сквозняков! – Шарлотта говорила короткими фразами и с придыханием. – Я так бесконечно рада, что вы… уже совсем здоровы.

Скорее уж удивлена, и не сказать, чтобы приятно. Нет, она не испытывает по отношению к Урфину неприязни, но кому нравится ошибаться в прогнозах? Впрочем, сейчас, превратно истолковав нынешнее приглашение, она почти простила ему такое бессердечие.

– Я тоже рад.

По ней легко читать ее историю. Третья дочь из пяти, семья не особо богата, не слишком знатна, и, пожалуй, брак с Седриком – величайшая ее удача. Так она думала прежде. И мужа, пожалуй, любила или хотя бы симпатию испытывала. Вот только в доме Деграса и без Шарлотты хватало женщин, которые полагали, будто стоят выше ее.

Шарлотта терпела.

И однажды была вознаграждена. Ласточкино гнездо не принадлежит Седрику, но здесь он почти хозяин. С ним считаются. Слушают. И Шарлотте впервые за многие годы не указывают на ее место.

Напротив, она почти первая… или даже первая, ведь Тиссе неинтересны их женские игры.

И чем больше свободы, тем сильнее кружится голова. Где уж тут соблюдать границы…

– Вы догадываетесь, зачем я вас пригласил?

Нервный вздох. И взгляд из‑под вычерненных ресниц…

– Я… готова служить вашей светлости.

И ведь и вправду, появись у Урфина престранное желание заполучить эту женщину в постель, она согласится. Уже согласилась, мысленно найдя себе десяток оправданий. Отсюда и платье это, готовое в любой момент упасть к ногам. И душное облако ароматной воды. И томность движений… взгляд скользит к кушетке.

Да, кушетка появилась в кабинете недавно. И Урфин сам мечтает о том, чтобы использовать ее по прямому назначению – спина, несмотря на поддержку корсета, разнылась совершенно.

– Я рад это слышать. – Он попытался улыбнуться, чувствуя, как левую половину лица сводит судорогой. – В таком случае вам не составит труда сменить это платье на… какое‑нибудь попроще. Кухня – не самое чистое место.

– Кухня?

– Кухня, – подтвердил Урфин. – Вы отправитесь туда.

– Зачем?

– Мужу обед готовить.

Шарлотта открыла рот. И закрыла.

– И потом ужин. Завтрак опять же… в ближайший месяц Седрик ест лишь то, что готовите ему вы. И не приведи Ушедший, он хотя бы раз останется голодным.

Седрика было по‑человечески жаль, но ему самому следовало заняться воспитанием супруги. В конце концов, кухарки помогут. Глядишь, и не отравится.

– Но…

– Но если вас что‑то не устраивает, то, полагаю, в доме Деграса с радостью примут вас и ваших детей.

– Вы меня отошлете?

– Именно. Вы забылись, Шарлотта. Это случается. И я, быть может, закрыл бы глаза, поскольку чужие семейные проблемы – не моего ума дело, но мне не нравится то, как вы влияете на Долэг. Поэтому вы либо исправляете ситуацию, либо покидаете Ласточкино гнездо…

– Седрик…

– Я уважаю и ценю вашего мужа. Он хороший человек, который искренне к вам привязан. Пока еще привязан, несмотря на то что вы раз за разом испытываете его на прочность. Когда‑нибудь он устанет. Я, вероятно, раньше. Тогда вы уедете, а Седрик останется. Пожалуй, в Ласточкином гнезде найдется женщина, которая возьмет на себя заботы о нем.

Это ее оскорбило. Разозлило. И унизило.

Но, к счастью, Шарлотта была достаточно взрослой, чтобы дополнительные разъяснения не потребовались. И без слез обошлось…

…точнее, Урфин предполагал, что слезы будут, но с ними пусть Седрик разбирается. Ему не впервой. Седрик появился вовремя. Лечь Урфин смог, на пол, и ноги на кушетку забросил, потому как в этой позе спина болела меньше. Если еще руки за голову вытянуть… Урфин попытался.

Зря он это сделал.

Руки вытянулись, и стало почти хорошо. А потом в спине что‑то щелкнуло, и Урфин понял, что вряд ли сумеет подняться самостоятельно. Нет, он бы нашел выход, перевернуться там, встать на четвереньки, а дальше как‑нибудь по ситуации…

Но громыхнула дверь, и в поле зрения возникли сапоги. Добротные, но потертые и довольно‑таки грязные. С сапогов отваливались комки глины, осыпалась серая пыль, марая ковер. А Урфин на нем, между прочим, лежит.

– Где она? – Голос Седрика звенел от плохо скрываемой ярости.

– Кто? – миролюбиво поинтересовался Урфин, с трудом подтягивая занемевшие руки к груди.

– Моя жена.

Прикинув, сколько времени прошло, Урфин предположил:

– Скорее всего, на кухне.

Значит, пока обошлось без слез.

– И что она там делает?

Деграс‑младший, кажется, успел осмотреть кабинет, в котором просто негде было прятаться, и оценить состояние Урфина. Руку, во всяком случае, протянул.

Поднял рывком, и позвонки с тихим щелчком вернулись на место. Благодать.

– Обед тебе готовит. Или ужин…

– Шарлотта?

– Ну… да, если ты другой женой не обзавелся. И будет готовить еще месяц. Завтраки. Обеды. И ужины. А ты будешь их есть. Ясно?

– Она же не умеет…

Об этом, допустим, Урфин и сам догадался.

– Ничего. – Он ободряюще похлопал Седрика по плечу. – Или научится, или ты похудеешь.

Кажется, ни один из вариантов Деграса не устраивал.

– За что? – очень тихо спросил он, опускаясь в кресло. И вид сделался несчастный… кажется, Шарлотта уже пыталась готовить. К концу месяца он или очень сильно сбросит вес и сам отошлет жену, или добьется от нее нормальной еды. А если совсем повезет, то не только еды.

– За то, что мне пришлось во все это вмешиваться. Ты сам должен был ее осадить. И надеюсь, что в следующий раз это сделаешь.

Седрик кивнул.

– Она… хорошая женщина. Добрая.

Недалекая только. Впрочем, кто без недостатков?

– Добрая, – согласился Урфин. – И тебя любит. Только забыла об этом. А я напомнил. Дальше – сам смотри…

Последняя из запланированных на сегодня встреч была короткой и содержательной.

– Ваш брат полагает, что вам следует вернуться.

По лицу леди Нэндэг нельзя было понять, огорчило ли ее это известие, или же обрадовало.

– В то же время моя жена очень благодарна вам за помощь…

Сидит. Разглядывает его. И взгляд такой, что тянет сделать что‑то, в рамки этикета не вписывающееся, например, ногу на стол забросить.

– …которую ценит весьма высоко.

Нет, подобная акробатика еще нескоро будет ему доступна.

– И мне хотелось бы знать, чего хотите вы.

– А мне хотелось бы знать, на что я могу рассчитывать. – Подбородок приподнялся на мизинец. Взгляд ледяной, но без былого презрения, скорее уж изучающий.

– На должность статс‑дамы в свите моей жены. Или старшей фрейлины, если вам нравится больше. Или сами придумаете, как себя обозвать. Главное, наведите в этом курятнике порядок…

Чтобы никаких красных платьев, напудренных бюстов и капризных дев.

– Тисса – мягкий человек и порой стесняется высказать то, что следовало бы. Многие принимают это ее качество за слабость. А я не хотел бы, чтобы мою жену обижали.

– Это я поняла. – Леди Нэндэг позволила себе улыбнуться.

Ну уж нет, за то происшествие извиняться Урфин не станет.

– Вы будете помогать ей, как помогали. И я бы хотел, чтобы помогали не только вы. Здесь слишком много людей, которые ничего не делают. Я же беру на себя ваше содержание. Плюс оклад.

Урфин озвучил сумму, но леди Нэндэг была слишком леди, чтобы выдать себя выражением лица.

– И платить я буду именно вам, а не вашему брату.

– Вы более проницательны, чем кажетесь.

Просто осведомители хорошие. Барон Гайяр весьма долго позволял себе пренебрегать сестрой, которая вежливо и жестко держала в своих холеных ручках Кверро. И лишь после отъезда, вернее было бы сказать, отправки леди Нэндэг – старые девы не делают роду чести – стало ясно, сколь нужна она была замку. Ничего, перебьются.

– Я также не стану возражать, если вам вздумается каким‑либо образом устроить личную жизнь.

Усмешка. Леди Нэндэг давно забыла, что такое личная жизнь.

Она годы отдала брату и Кверро и вот оказалась не нужна. Именно эта обида, а не деньги или положение движут ею. Иногда чужие обиды на руку. Надо только уметь пользоваться.

– Что ж, я согласна, но… могу я вам кое‑что сказать откровенно?

– Слушаю.

Главное, чтобы откровенности длились недолго. Эх, хватило бы сил до комнаты добрести…

– Это касается леди Долэг.

Она осторожна. И значит, неглупа. Впрочем, сейчас Урфин вряд ли способен кого‑то придушить.

– Сегодня я с ней имел беседу. Она хорошая девочка, но немного запуталась. Я буду рад, если вы за ней присмотрите. Но… мне бы не хотелось, чтобы вы ее обижали. Если Долэг заслужит наказание, наказывайте, но никаких розог. Она тоже моя семья, и я не позволю над ней издеваться.

– У вас был неприятный опыт?

Какая нечеловеческая прозорливость.

– Самым страшным наказанием, которому я подверглась в ее возрасте, была обязанность привести в порядок домовые книги. Поверьте, это пошло мне на пользу.

Урфин верил.

– Наказание – крайняя мера. У девочек тонкая душевная организация, им важен достойный пример и ласка.

Если леди Нэндэг добивалась того, чтобы Урфин почувствовал себя сволочью, нанесшей непоправимый ущерб тонкой душевной организации, то у нее не получилось.

– Но я буду рада помочь юной леди. – Леди Нэндэг поднялась. – А вам рекомендовала бы отдохнуть. Мужчины склонны переоценивать собственные силы.

Вот только ее советов еще не хватало. У него с душевной организацией полный порядок, а примером воздействовать поздно. Но Урфин преодолел раздражение. И до трости, некстати упавшей, дотянулся. Благо идти недалеко. А ковер в спальне мягкий, приятный… лежать бы на нем вечность.

Или хотя бы часик…

Так разве ж позволят? Леди Нэндэг не упустила случая нажаловаться Тиссе. А Тисса тотчас бросилась его спасать. Или воспитывать. Урфин чувствовал, что сейчас на него будут воздействовать. Лаской. И не имел ничего против.

– Опять плохо?

Всегда плохо, но сейчас почти уже хорошо.

– Ребенок…

Она расстегнула камзол и помогла выпутаться из рукавов, которые вдруг стали тесными.

– …я когда‑нибудь говорил тебе, что ты сокровище? И что я тебя люблю до безумия?

Рубашку он сам стягивает. А вот со шнуровкой корсета не справится. Но Тисса приходит на помощь.

– И не скажу… вот такая я сволочь.

– Лежи.

На ковре лежать хорошо, приятно. И запах мази, оставленной Кайя, не раздражает ничуть. Мазь едкая и шкуру в очередной раз сожжет, но от нее станет легче. А завтра он попробует снять корсет. Ненадолго. Минут десять для начала…

– Леди Нэндэг говорит, что мужчины никогда не взрослеют. Они до самой смерти остаются вредными мальчишками.

– Не верь ей. Она меня не любит.

– Зато я тебя люблю.

– Сильно?

– Очень. – Тисса поцеловала его в висок.

Но от укола это не спасло. Опять огня плеснули в кровь. И Урфин сжал зубы, чтобы не зарычать.

– Потерпи.

На него набросили покрывало. Нет, все‑таки хорошо лежать… ковер мягкий, а пол твердый. В итоге – полная гармония. И Тисса рядом.

– Спой, – попросил Урфин. – Про Биннори… я помню, как ты пела.

В старинном доме над водой,

Биннори, о Биннори…

Урфин закрыл глаза. Он чувствовал себя старым, разбитым и при этом счастливым…

В нору Юго вернулся раньше обычного.

Последние дни требовали его постоянного присутствия, а сейчас и вовсе пришлось задержаться на три дня. Нечеловеческая работоспособность рыжего мешала собственным планам Юго. И он немного беспокоился за девчонку.

Сбежит?

Юго не стал ее связывать и запирать. Оставил воду, хлеб и запас свечей. Велел сидеть тихо… она была послушной девочкой. Упрямой. И старательной. Терпеливой. Ответственной.

Чтобы он вот так когда‑то сам ломал собственное тело, раз за разом повторяя упражнения? Дотошно. Медленно. Сжав зубы и побелев от напряжения? Превозмогая боль в мышцах и то незабываемое ощущение натянутых до предела сухожилий? Когда еще немного и кости с хрустом разойдутся?

Она занималась, даже когда думала, что Юго уходил. Вставала напротив стены, закрывала глаза, вдыхала глубоко‑глубоко, словно смиряясь с тем, что предстоит, и начинала повторять аркан за арканом.

И ведь получалось же.

Жаль, если сбежит.

Но если сбежит, Юго не станет ее искать. Пусть себе… в городе хватает ничейных детей, другую подберет. Или другого. Рыжий разрешил.

Рыжий предложил взять несколько учеников. И помощников… и кого Юго сочтет нужным, главное, чтобы работа делалась, а работы ныне всем хватит.

И все‑таки он нашел время вернуться, заранее смирившись с неизбежным.

Сэйл спала, зарывшись в кучу тряпья, и плакала. Худенькие плечики вздрагивали, по грязной щеке ползли слезы, а кулачки прижались ко рту. Губы искусала до крови.

Между ней и стеной, словно защищая от холода, лежал кот. Хвост его нервно подрагивал, а взгляд выражал крайнюю степень неодобрения: нехорошо бросать детенышей одних надолго.

– А я думал, ты издох. – Юго протянул руку, чтобы погладить кота, но тот зашипел.

Злится. Не издох, но похудел изрядно и разменял половину уха на пару свежих шрамов.

– Нет, я рад, что ты выжил. Пойдешь ко мне в контору? Заместителем? Ты мышей ловишь, я – крыс…

Отвечать было ниже кошачьего достоинства, и зверь отвернулся. А Сэйл пошевелилась и, тоненько всхлипнув, открыла глаза.

– М‑мастер?

Она называла его так с самого первого дня, и Юго не возражал. Было приятно. Он – мастер, она – ученица, которая когда‑нибудь тоже станет мастером. И разве это не достойная судьба?

– В‑вы в‑вернулись? – Слезы опять хлынули из глаз.

Достойная… терпеть боль. Уродовать себя ради того, чтобы стать лучшим…

– Вернулся.

Она вдруг бросилась на шею и прижалась дрожа, словно в лихорадке.

И все‑таки стать этим самым лучшим.

– Ну, что случилось? – Юго совершенно не умел утешать детенышей, тем более что Сэйл была с него ростом.

– Я… я думала, что вы тоже умерли. Все умерли… – Ее трясло так, что зубы клацали.

– Кто умер?

– Папа… и мама… и брат тоже. Он заплакал, и его нашли. А еще сестра… у меня красивая сестра была… она хорошо спряталась и сидела тихо…

Но это не спасло. Сколько было сестре этой девочки?

– Их убили те люди, которых ты мне назвала?

Лучшие имеют право выбирать заказы.

– Д‑да. Наш управляющий. И еще другие. Они…

– Ты видела?

Кивок.

Видела, и, должно быть, не только, как убивают. И воспоминания заставили Сэйл подобраться. Она отстранилась и вытерла слезы.

– Простите, я больше не буду плакать… я сделаю все, что вы скажете. Я буду стараться.

И у нее получится. Она станет мастером и будет брать заказы. Приходить ночью в чужие дома и дарить смерть незнакомым людям. Быструю ли, медленную ли… порой мучительную.

Будет пытать.

И научится получать от чужих мучений удовольствие, которое заглушит собственную боль. Или сойдет с ума, когда мертвецов за спиной станет слишком много.

– Не прогоняйте меня, пожалуйста. – Сэйл обняла кота, который с безразличным видом устроился у нее на коленях.

Юго не прогонит.

Он будет учить тому, чему сможет, не изуродовав. Но не для того, чтобы сделать мастером, а чтобы она могла защитить себя. И семью.

Иначе какой прок от этих умений?