Беглецы и перемены

Бабочки в моем животе устремились на юг…

…об особенностях сезонной миграции чешуекрылых

Из города мы просто ушли.

Я запомнила площадь: сюрреалистическая картина, этакий театр потерянных кукол. Люди давно утратили сходство с людьми, застыли все, и даже я ощущала тяжесть его воли.

Кайя стоял между мной и солнцем.

Ни коня. Ни доспехов. Ни оружия. И все же страшен, страшнее, чем когда бы то ни было той готовностью додавить. И если секунду назад я сама желала смерти всем этим людям, то сейчас… наверное, из меня никогда не получится первая леди. Мне жаль их.

– Отпусти. – Я протянула руку, но Кайя не позволил прикоснуться к себе.

– Нет.

– Здесь Урфин. Дядя. И еще люди… охрана. Они служат тебе. А остальные… они поймут, что были неправы и…

И раскаются?

Те, кто продавал билетики на места в первых рядах. Или предлагал купить клок одежды с кровью на память о великом дне. Ставки сделать – с какого раза шею перерубят. Будет ли молить леди о пощаде… перепугается ли Кормак… правда ли, что Кайя Дохерти неуязвим…

– Не надо никого убивать. Пожалуйста.

Не ради них. Ради себя.

Пусть не сейчас, но через месяц, год или десять, но Кайя вернется настолько, чтобы стыдиться этой сегодняшней безжалостности. И я повторяю:

– Не надо.

Кайя соглашается:

– Хорошо. У нас будет часа два, чтобы уйти. А у них – чтобы подумать…

И мы уходим.

Кайя больше не заговаривает. Он разглядывает город, позволяя себе останавливаться. И те, кто встречается на его пути, спешат исчезнуть. Где‑то далеко трещат барабаны. Истошно орет рог, взывая к оружию, но никто не торопится откликнуться на призыв.

В городе нас больше ничто не держит.

И люди Магнуса прикрывают отступление. Мы задерживаемся лишь для того, чтобы забрать Йена. А вот Юго остается, у него, судя по всему, новый список есть, и совесть моя на сей раз молчит.

Лошадей находим на конюшне гарнизона. Кайя выбирает придирчиво. Для меня – вороного мерина с мягкими губами, сам останавливается на пегой кобыле внушительных размеров.

– Не бойся, – я передаю Йена Урфину, – с ним тебе безопасней. Я не настолько хорошо держусь в седле, чтобы рисковать.

Урфин усаживает малыша перед собой, что‑то объясняет, пытаясь отвлечь. Но Йен не слушает, он крутится, пытаясь найти меня взглядом. Ему страшно. И мне, честно говоря, тоже.

Кайя… слишком другой. Нет, он не безумен. Он услышал меня. Отозвался. И не стал никого убивать. Ллойд может быть спокоен: Кайя Дохерти не покинет разложенную им партию.

Кавалькаду возглавляет Магнус. Он нахлестывает лохматого конька, на нем вымещая злость. Дорога гудит под копытами, город неохотно нас отпускает. Где‑то далеко запоздало рычат пушки, но голоса их уносит ветер. Погони нет и, насколько я понимаю, не будет. Те, кто был на площади, поняли, с чем столкнулись. Они попытаются договориться.

Подозреваю, что не выйдет.

Я оглядываюсь на Урфина, который одной рукой придерживает Йена, а второй – управляет лошадью. И выражение его лица мне не нравится.

Уж он‑то должен был понимать, что Кайя не останется прежним. Он похудел и поседел, но дело отнюдь не в этом, а скорее в равнодушном, каком‑то отстраненном выражении лица. В неестественном спокойствии. В молчании, которое я не решаюсь нарушить.

Но вот Магнус сворачивает с дороги. Он ведет нас лисьими тропами, и лошади получают передышку. К хутору добираемся в сумерках. Это место прячется в лесной чаще, отсыревшей и холодной. Начавшийся дождь затирает следы и топит звуки.

Дом под двускатной крышей стоит на краю болота, и серые меховые простыни подбираются к самым его окнам. Я не сомневаюсь, что среди топей проложены тайные тропы, и при необходимости хозяева быстро скроются на этой неуютной волглой равнине.

Нас встречают. Забирают лошадей. Приглашают в дом. Подносят горячий сбитень, который как нельзя более кстати. Я только сейчас понимаю, насколько замерзла.

И Кайя хмурится:

– Тебе следует переодеться.

Не только мне: Йен оглушительно чихает, и… до этого момента Кайя его не замечал.

Он развернулся резко, едва не сбив меня с ног. Подобрался. И готова поклясться, что волосы на затылке дыбом встали. Верхняя губа задралась, и Кайя зарычал.

– Стой! – Я уперлась обеими руками в грудь, понимая, что не смогу его удержать. Одно его движение, и я в лучшем случае полечу к стенке. – Кайя, стой. Урфин, ты тоже.

Он тянется к мечу, но это неправильно. Нельзя злить Кайя. Он сейчас не понимает, что творит.

– Ты слышишь меня? Конечно, слышишь…

Он не животное.

Кайя подается вперед, заставляя меня отступать.

– …это же просто ребенок. И ты знаешь, что детей нельзя трогать.

Не животное.

И продолжает теснить меня, пробираясь к Йену.

– Ты и не собираешься, правда? Ты никогда не причинишь вреда ребенку.

Он мог бы, если бы захотел. И мы ничего не успели бы сделать. Он много быстрее. Сильнее.

И не животное.

– Я тебя знаю, Кайя Дохерти.

Того, который был прежде, и я верю, что он еще остался. Я убираю ладонь с груди. Его рубашка промокла насквозь, и на ней остается отпечаток моей руки.

– Ты не станешь мстить сыну за свои обиды.

Отступаю на шаг. И еще один. Кайя не спускает с меня глаз. Больше не рычит. А я пытаюсь выдержать его взгляд. И пячусь.

Урфин по‑прежнему руку на мече держит. Плохо. А если вмешается, то будет лишь хуже. Главное – не споткнуться. Не упустить его взгляд.

Шаг и еще.

Если захочет убить, то я не стану помехой. Не обойдет, так отбросит. И значит, надо говорить.

– Ты не захочешь, чтобы ему было так же больно, как было тебе…

И я, решившись, поворачиваюсь спиной.

Йен дрожит. Не от холода – от ужаса.

– Он просто ребенок.

И я не представляю, что еще могу сказать. Поэтому просто наклоняюсь и беру Йена на руки. Так надежней: меня Кайя точно не тронет. А я не отдам ребенка. Он обнимает меня, прижимается и всхлипывает, часто, судорожно.

– Все хорошо. Я не позволю тебя обидеть. Никому не позволю.

Стою, ожидая удара. Или рывка. Или еще чего‑то, чему не смогу воспротивиться. И те злые слова Гарта кажутся почти правдивыми.

Время тянется долго, но вот хлопает дверь.

Кайя отступает. Как надолго? И что будет, когда он вернется?

Ничего.

– Мы справимся, верно? – Я вытираю слезы, первые за все время нашего с Йеном знакомства. – Что бы ни случилось, мы справимся, Лисенок.

Йен не сразу соглашается расстаться со мной. Переодеваемся вместе. И ест он, сидя у меня на коленях, но потом все‑таки идет на руки к Урфину. У того интересные игрушки: наконечники стрел, блестящие шнурки, монеты и даже нож в красивых ножнах.

А Кайя все еще нет. И я знаю, что он не вернется.

… Кайя…

… я в порядке, но мне лучше остаться вне дома.

Он не в порядке, и мы оба это знаем. Поэтому у слов оттенок льда.

Хорошо, что я знаю, где его найти. И повод есть: ему тоже не помешает ужин.

Под широким навесом сухо. Здесь хватает места и лошадям, и старой собаке, которая дремлет под шелест дождя. Кайя сидит на кипе сена, скрестив ноги, и руки закинул за голову, разглядывает крышу. Под стропилами свили гнездо ласточки, возятся, выглядывают.

Ласточки – безумно интересно.

Меня Кайя демонстративно не замечает. Из‑за Йена? Он и вправду хотел, чтобы я не вмешивалась? А теперь рассчитывает, что обижусь и уйду? Не дождется. Присаживаюсь рядом и протягиваю миску. Картофель. Жареное сало, лук и яйца. Роскошный ужин, если подумать.

– Никогда больше так не делай. – Кайя сдается. – Ты не понимаешь, насколько это опасно.

– Понимаю.

– Нет. Я хотел его…

– …убить.

Он забыл, что я его вижу.

– Да.

– Но ведь не убил, верно? Ты сам себя остановил. И ты это знаешь.

Кайя ест, только… как человек, который понимает, что должен съесть некоторое количество еды, дабы не помереть от голода. Кажется, ему безразлично, что именно в тарелке.

– Спасибо. – Он все еще вежливый.

Но не совсем живой. Хорошее определение. Запомнилось.

– Пойдем в дом.

– Нет. – Он стягивает рубашку, отжимает и вешает на коновязь. – Мне не следует там находиться. Я не уверен, что сумею держать свои… порывы. Но я рад, что ты пришла. Нам надо поговорить.

Он мог бы позвать меня. Гордость не позволила?

Кайя раскрывает ладонь. Кольцо. Синий камень на золотом ободке. Выглядит тусклым, стекляшкой обыкновенной.

– Я понимаю, кто тебя отправил в город и с какой целью.

А рука черная, чистой кожи не осталось. На груди разве что… и на спине. На шее пара светлых островков. Плети распустились на щеках, поднялись к вискам, пустили побеги по лбу и в волосы.

В них появилась седина.

И сейчас Кайя не стал уворачиваться. Закрыл глаза только, точно ждал, что я могу ударить.

– Что они с тобой сделали?

– Я понимаю и то, что выбора тебе не оставили. И я даже рад этому.

Он гасит боль, но я все равно ее слышу. Нельзя ждать, что он за пару часов станет прежним. Вообще нельзя ждать, что он станет прежним. Нас прежних больше нет.

– Я не смогу от тебя отказаться. И уйти не позволю.

– Я не хочу уходить.

Он не слышит.

– Иза, ты знаешь, что я сделал и почему. – Он сжимает кольцо, как будто хочет раздавить его. – Если вдруг возникнет аналогичная ситуация, я поступлю точно так же. Я не буду рисковать твоей жизнью или здоровьем. Убью. Умру. Предам. Возьму в жены женщину, мужчину, осла… все, что попросят.

Кожа горячая настолько, что обжигает.

– Я хотел бы обещать, что этого не случится, но…

– Солгал бы.

– Да.

– Хорошо.

– Что «хорошо»?

– Что не лжешь.

Все‑таки отстраняется и ждет ответа. И я отвечу:

– Я все это знаю. – Он почти сроднился с темнотой, но я не позволю ему спрятаться в ней. – Как знаю и то, что ты мне нужен.

Кайя умрет, но не позволит тому, что было, повториться.

– И не только мне… – И вот тут я растерялась. Как ему сказать? И надо ли сейчас? Не лучше ли подождать, дать ему отойти хотя бы немного. Вернуться в сознание… Нет. Слишком много вокруг было таинственного молчания во имя высшей цели.

– Ллойд тебе не говорил, но… у меня, то есть у нас есть дочь. Ее зовут Анастасия. Настя. Или Настена. Настюха. Настенька. Я знаю, что у вас девочки не рождаются. И если ты мне не веришь…

Он верит.

Без подтверждения системы. Генетических карт. Групп крови. Свидетельств. Просто на слово, потому что не способен подумать, что я решусь на обман. И я улавливаю вспышку… радость. А следом боль. Обида. И еще знакомое, терпкое чувство вины.

– Мы живы. Ты. Я и Настя.

…Йен, о котором я боюсь упоминать.

– Кайя, ты… нам нужен. Всем нам.

Но снова, кажется, не слышит. Или я не те слова выбрала?

– Мне нужен. И… у меня был выбор. Я бы не вернулась, если бы не захотела.

– Это тебе так кажется. – Он судорожно выдыхает и говорит: – Иди в дом. Тебе следует отдохнуть. Завтра – тяжелый день.

Нет, Дар и раньше был странным, но вот чтобы настолько…

Скальпель украл и резал вены, а потом растирал кровь на ладонях и внимательно ее разглядывал. Порезы заживали почти мгновенно, ненормально высокая температура держалась и, кажется, как раз‑то и была нормальной, поскольку не наблюдалось ни излишней потливости, ни вялости кожных покровов, ни иных признаков лихорадки.

И лечиться отказывался, причем с таким видом, будто ему что‑то крайне неприличное предлагают. Хорошо у него все. Только вот глаза цвет меняют, с каждым днем все больше желтеют. И Дар стал щуриться, зачем‑то это скрывая. Зато приступов больше не случалось. Все вопросы о том, что было, он попросту игнорировал, чем злил до безумия.

Он вообще обладал поразительным талантом злить Меррон!

Дар неотступно следовал за ней, куда бы Меррон ни пошла, но держался в отдалении, словно ему были неприятны даже случайные ее прикосновения. Спросила прямо – не ответил. Предложила освободить для него комнату, любую, на выбор, если ему так легче, – обиделся. Причем виду не подал, а она все равно поняла – обиделся.

На что?

Она же как лучше хочет.

Тогда, поднимаясь по лестнице на чердак, она боролась с собой. Было страшно. И больно – она и вправду крепко к шкафу приложилась, и неудачно так, об угол. От ушиба, обиды слезы сами из глаз покатились. И отдышаться Меррон не могла минуты две. Сидела, растирала сопли со слезами по щекам, ругала себя на чем свет стоит за дурость… а потом вдруг услышала, насколько ему плохо.

Полезла.

Преодолевая себя, полезла. И ведь главное, что не его боялась, знала откуда‑то, что Дар ей не причинит вреда, а все равно дрожала. Страх сидел глубоко внутри, около сердца, в какой‑то миг показалось, что док не вытащил тот стилет, а просто отломил рукоять.

Ерунда, конечно, но Меррон чувствовала железо в груди.

И еще чужую боль, которая почти как своя.

Там, на чердаке, все опять было просто и понятно. А потом опять запуталось.

Он не уходил и не приближался, только если ночью, и то ждал, когда Меррон уляжется, потом пробирался в комнату – и ведь ступал так, что не услышишь, – и ложился рядом. Перекидывал через Меррон руку и засыпал, крепко, спокойно, как будто так и надо.

Ближе к утру его рука оказывалась под рубашкой. Меррон от этого просыпалась. И он тоже.

Вставал, заботливо укрывал ее одеялом, целовал в макушку и уходил.

Подмывало швырнуть вслед чем‑нибудь тяжелым. Или скандал устроить, но… Меррон взрослая и уже научилась вести себя соответственно. Например, притворяться, что ничего не замечает.

Но ведь у любого терпения предел есть!

И когда рука добралась‑таки до груди, она не выдержала:

– Если ты сейчас остановишься, то спать будешь на полу.

Остановился. Отстранился. Встал и вышел из комнаты.

От обиды у Меррон дыхание перехватило. Полдня не могла себя успокоить, все из рук валилось. И хорошо, что смена была не ее, иначе точно кого‑нибудь убила, сугубо от рассеянности. В амбулаторию тоже не заглядывали, и в другой раз она бы сразу догадалась о причинах такого внезапного безлюдья, но нынешнее душевное состояние требовало действий, и активных. Чтобы занять себя хоть чем‑то, Меррон проветрила комнату дока, вытерла пыль, в порыве вдохновения и полы помыла.

Тетушка всегда говорила, что уборка благотворно сказывается на женской нервной системе. И оказалась права. Почти. В том же приподнятом настроении Меррон вышла в сад, который после отъезда Летиции медленно и верно приходил в запустение, нарвала букет из крапивы, ромашек и васильков. Получилось просто замечательно!

Цветы способствуют созданию уюта…

Наверное, Мартэйнн выглядел дико с этим букетом, поскольку сосед на приветствие не ответил, но поспешил скрыться в доме.

Плевать на соседа.

Крапива в тетушкиной вазе смотрелась довольно гармонично.

А пялиться с таким раздражением на Меррон не надо.

– Вот. – Она вручила Дару огромного розового медведя, набитого опилками. Медведь был честно выигран ею на ярмарке и подарен троюродной племяннице Летиции, которая уверяла, что более красивого зверя в жизни своей не видела, но, уезжая, забыла. И к лучшему. Пригодился. – С ним тоже спать можно. И лишнего спрашивать не будет.

В глазах‑пуговках медведя читался упрек.

Ничего. Перетерпят.

Дверь своей комнаты Меррон закрыла на задвижку. И в госпиталь вышла на час раньше обычного, только Дар все равно услышал, как собирается, и следом потянулся. Злой, как… Мишку с собой прихватил. Он‑то в чем виноват? Он хороший, только кривоватый слегка. Донес до площади, пристроил на лавку. Отвернулся.

– Между прочим, это не твоя игрушка.

Делает вид, что не слышит. Оно и к лучшему. Меррон тоже притворится, что его не замечает. У нее собственных дел полно.

…дел было больше, чем ей бы хотелось.

Опять подводы. И раненые. Привычные запахи. Какофония звуков. Кто‑то кричит, кто‑то умоляет о помощи. Хватают за руки, думают, что так задержатся в этом мире.

– Потерпите. – Меррон твердит это слово, точно заклинание. – Потерпите, и все будет хорошо.

Ложь.

Будет, только не все и не у всех.

Вот тот парень с распоротым животом уже мертвец. Даже если зашить кишки, все равно погибнет, не от потери крови, так от перитонита. И этот, обожженный, пробитый кусками металла. Он еще в сознании, хотя боль, верно, должен испытывать страшную. Лежит на земле. Его обходят стороной, и это правильно: помогать надо тем, у кого есть шанс. Но Меррон все равно жаль и его, и парня, и еще того, который с раскроенным черепом.

Меррон знает, насколько это страшно – умирать.

Здесь и сейчас ссоры исчезают.

– Дай им воды, пожалуйста. – Это все, что Меррон может для них сделать. И Дар кивает: он приглядит.

На операционном столе старик с расплющенной грудной клеткой, он уже мертв, но доктора склонились над телом, разглядывая повреждения. Сейчас они похожи на воронье, слетевшееся к трупу.

– Пушка сорвалась с лафета, – пояснил доктор Гранвич, единственный, пожалуй, кто снисходил до разговоров с Меррон. – Обратите внимание на характер повреждений…

Грудина смята, ребра раздроблены. Осколки прорвали легкое, и старик захлебнулся собственной кровью. Или умер раньше, от боли?

– Надо будет провести вскрытие. – Гранвич дает знак унести тело.

Освободившееся место пустует недолго.

– Мартэйнн, – доктор Гранвич склоняется над пациентом, хотя его помощь и не нужна, – мне кажется, вам следует подумать о переезде…

У него узкое лицо и маленькие глаза, которые Гранвич прячет за круглыми стеклышками очков. Он равнодушен. Бесстрастен. Аполитичен.

– О вас спрашивали. И не только у меня. Интересовались, не слишком ли часто умирают ваши пациенты…

Не чаще, чем у других.

– …и не может ли быть в том злого умысла…

Его найдут, если нужно. В другой раз Меррон испугалась бы. Но не сейчас.

– Благодарю вас.

– Умные люди должны помогать себе подобным.

Гранвич протирает стеклышки платком и уходит. Надо бежать, но… сейчас? Нельзя. Нечестно по отношению к тем, у кого есть шанс выжить. Если до сих пор не пришли, то и сегодня, глядишь, не явятся. А ночью Меррон уйдет. Или утром.

Сейчас надо работать.

Рутина. На крови, на боли, но все равно уже рутина, особенно если на лица не смотреть. Да и они все одинаково искажены. Везет тем, кто вовремя теряет сознание, но таких меньшинство.

Остальных привязывают.

Жалеть нельзя. От жалости слабеют руки, а это – преступление, сродни убийству, если не хуже.

Когда получается покинуть госпиталь, на улице уже темно. И Меррон долго трет ладони куском пемзы, стесывая чужую кровь, пока Сержант не отбирает. Сам вытирает полотенцем и потом тут же заставляет сесть. Сует миску с остывшим супом, кажется, на косточках сваренным, что сродни чуду.

– Спасибо.

Попадаются даже волокна мяса. И Меррон ест медленно, тщательно пережевывая, только все равно пора возвращаться домой. И что‑то делать… говорить… решать.

Дар идет рядом. Уже не злится, расстроен только.

– Извини. – Меррон потерла глаза. – Я не хотела тебя обидеть.

В доме сегодня как‑то очень резко пахло травами, особенно липой.

Липовый чай разжижает кровь и способствует успокоению нервов, конечно, не так, как полынь, но все же. Еще немного мелиссы, мяты и корня валерианы. То, что нужно для здорового сна.

– Будешь?

Будет. И за стол садится, кружку принимает, нюхает придирчиво. Опасается, что Меррон его отравит?

– Это чтобы спалось спокойно. Без снов. А то если день такой, как сегодня, то обычно потом снится… всякое. Дар, что с тобой происходит?

Отворачивается.

– Ясно… как знаешь.

Липа горчит, чего не должно бы быть. Или это валериана… но в сон клонит неимоверно. У Меррон даже на то, чтобы помыться, сил нет. Добирается до кровати, стягивает сапоги и засыпает моментально. И сон муторный, тяжелый. Она бежит. Или тонет. Пытается вырваться, но все равно тонет. Захлебывается почти. Но в какой‑то момент болото отпускает.

Меррон не удивилась, обнаружив, что спит не одна.

– Нам надо поговорить. – Наверное, следовало бы пожелать доброго утро, но нынешнее, как Меррон подозревала, и близко не будет добрым. Дар сразу подобрался. А глаза совсем желтыми стали… знакомое что‑то в этом есть, а что – Меррон не припомнит.

– Я не знаю, зачем ты со мной возишься. И вообще не понимаю тебя совершенно. Наверное, мне и не положено, но… не в этом дело. Здесь дальше опасно оставаться.

Она слишком долго игнорировала приглашения Терлака.

И собрания.

И политическую жизнь, где благоразумно было бы придерживаться правильных взглядов.

Она думала, что если не придерживаться никаких, то ее оставят в покое.

– Мной уже интересовались, и, значит, скоро явятся. Сюда или в госпиталь – не важно.

Слушает. Не перебивает.

– Я не хочу ждать, когда это произойдет. Думаю, что скоро. У меня есть лодка… точнее, я знаю, где взять лодку. И на лодке уйти больше шансов. Пара лиг вдоль берега, а там как‑нибудь… есть люди, которые выведут на безопасную дорогу. Если повезет, то доберусь до Севера. Говорят, что там безопасно…

Только Меррон не представляет, что ей делать на Севере. И вообще в этом мире.

Отправляться в город и попробовать найти дока?

Или это тоже безумный план?

Хотя какие еще планы сработают в безумном мире?

– Но я о другом. Я не говорю, чтобы ты шел со мной, у тебя наверняка свои дела и планы. Но исчезнуть придется, хотя бы на время. Терлак вцепится просто со злости.

Обнять себя Меррон не позволила: хватит с нее игр.

– Лучше помоги собраться.

Дурные сны и знакомая ломота в висках прямо указывали на перемену погоды. К закату с моря пойдут туманы, а лучшего прикрытия и пожелать нельзя.

Только и Терлак умел читать погоду. К полудню Меррон поняла: за амбулаторией наблюдают. А вечером, когда по лиловым сумеркам поползла белизна, в дверь постучали. Четверо. Вошли. Осмотрелись. И старший – Меррон видела его в приемной – велел:

– Пройдемте, гражданин.

Взял за плечо, чтобы не сбежала.

– По какому поводу?

– До выяснения обстоятельств…

…почему‑то стало жаль рук. Пальцы на допросах ломали сразу.

А человек вдруг осел на пол. Из головы его торчал топор, тот самый, старый топор, который Меррон все хотела отнести точильщику, чтобы кромку поправил – затупилась. Но череп – не дрова, раскололся сразу.

Второй гость упал с грохотом. А третий взвыл, но сразу заткнулся – из перерезанной глотки хлынула кровь. Хорошая смерть. Быстрая. Четвертый хотел сбежать. Не вышло. Пинок по коленной чашечке, хруст. И снова кровь на паркет. А Летиция его воском натирала.

…дом сожгут или просто конфискуют?

Дар вытер нож о занавеску и подал сумку. Подхватил вторую, когда только собрать успел?

Надо уходить.

Через окно, через палисадник… розы Меррон так и не высадила. Но какое кому до роз дело? Кромка берега. И творожистый густой туман, который стелется по‑над водой.

Лодка на уговоренном месте.

Волна оттягивает ее от берега, и весла проворачиваются в уключинах, касаются воды. Легкий всплеск. Скрип. И тишина. Тех, которые в доме, хватятся. Терлак придет в ярость… погони не избежать.

– Зачем ты встревал?

Ворчание. Злится. И волнуется. За Меррон?

– Пусти меня. Ты местность не знаешь, а я здесь ходила.

Шипит. И просто злится.

– Тут заблудиться проще простого. Особенно в тумане.

В ответ только фырканье. Ну да, как Меррон только усомнилась в его способностях? Что ж, оставалось надеяться, что болезненная гордость не выведет в открытое море. С другой стороны, лучше море, чем Терлак. К полуночи туман рассеялся, и Меррон увидела берег – гранитную стену, прорезанную черными горловинами пещер.

– Альмовы норы? Ты знаешь про Альмовы норы?

Сержант кивнул.

– Ты раньше бывал здесь?

Бывал.

Только когда и зачем, опять не скажет. И надо отстать от него со своими вопросами: Меррон помогли и следует быть благодарной за эту помощь. Остальное – не важно.

Море шепталось и пыталось протиснуться в гранитные берега, подхватило лодку, потянуло и как‑то бережно, словно с ним договорились, поставило на плоский камень. От него начинались ступени, сделанные, верно, сотни лет тому, растрескавшиеся, обвалившиеся местами, но все еще пригодные.

И Меррон прикусила губу, запирая очередной вопрос.

Ступени вывели в небольшую пещеру, за которой открывалась другая, и третья… и значит, правду говорили, что человек, не способный прочесть тайные знаки, которые есть в каждой пещере, в жизни не отыщет обратной дороги.

А значит, их с Даром тоже не найдут.

Он шел и шел, быстро, так что Меррон приходилось бежать. А бегать в темноте – не самая лучшая идея. И камни норовили толкнуть, подставить подножку, задеть острым известняковым клыком, которые во множестве росли на потолке… Меррон терпела.

Должен же был он остановиться!

Остановился, махнул, показывая, что именно эта пещера его вполне устраивает. Сумку бросил. И сам упал.

– Дар? – Нельзя паниковать. Это приступ, как тот, который на чердаке случился. И плохо ему было давно, только терпел, тянул и вот дотянул, бестолочь этакая. Мышцы судорогой свело, как каменные стали. И дышит через раз, но рычит, пытается Меррон оттолкнуть.

– Успокойся. Я не собираюсь к тебе приставать. Ни сейчас, ни вообще. Нужен ты мне больно. Я просто расстегну куртку, и тебе дышать легче станет… и мышцы попробую размять. Будет неприятно. Когда отпустит, я уйду. Обещаю. А пока терпи.

Она точно знала, куда нажать и что сделать, чтобы ему стало легче.

И получалось.

Только когда Меррон хотела уйти, не позволил. Вцепился в руку, прижался щекой и поцеловал еще.

Вот и как его понимать?