Сказка про сырковую массу с изюмом. 23% жирности

Ну, например, сырковая масса, в холодильнике, темно, как появилась – не помнит, помнит только, что сначала крутило и било, потом запеленали, несли, покачивалась, потом заснула. Проснулась – вокруг все темное, гудит что‑то, и холодно, холодно. И со всех сторон стиснута чем‑то, ни встать, ни позу поменять. Вокруг переговариваются. «А скажите, какой у вас срок годности?» – «У меня до июня 2003 года, а у вас?» – «Ах, какая вы здоровая пища! А я уже что‑то чувствую не то, в боку покалывает, знаете, и что‑то уже дня два на воздухе не был…» – «Да, то ли дело раньше…»

Массе, допустим, известен срок ее годности, допустим. Три дня в сухом прохладном месте, да. Очевидно. 23% жирности. Она робко пытается вступить в беседу, не видя соседей, но говорить особенно не о чем. Здешние новости ее не очень занимают.

Где‑то недалеко обнаруживаются ее дальние родственники – уже давно лежащий творог и пакетик с изюмом, не вскрытый. Творог откровенно попахивает и вообще ведет себя по‑хамски – ко всем пристает, рассказывает историю своей жизни, отпускает глупые шутки. Изюм молчит.

Вдруг вспыхивает солнце, освещая потеки воды на белой стене, ослепительно белые глыбы, блестящую фольгу, целый мир. Сырковую массу вынимают. Менять пеленки. Вероятно. Да. Некоторое время она находится где‑то в огромном мире, она летит, свет режет ей глаза, тепло разъедает ее, она вздыхает, плавится, мучительно ощущает, как кто‑то словно отнимает у нее часть души, отрезает от нее кусок, берет лучшее, что у нее есть. Головокружение, как после потери крови. Она как будто уменьшается, не в силах противостоять этому жестокому миру. Ну. Как‑то так, да. Теряет сознание.

Очнувшись, она вновь оказывается в темноте. Слегка дрожит. Что‑то изменилось в мире, одежда уже не сковывает ее, творог пахнет все сильнее, уже не комментирует истории соседей. Соевый соус, чтобы скоротать время, рассказывает ей, что в Китае есть казнь «тысяча кусочков» – это когда от кого‑нибудь отрезают тысячу кусочков и, когда отрезают последний, ты умираешь. «А что такое „умираешь“?» – спрашивает масса. «Это когда заканчивается твой срок годности. Или когда вообще все заканчивается», – туманно отвечает соус. «А что такое Китай?» – спрашивает масса, мучаясь своей глупостью. «Это моя родина», – отвечает соевый соус и надолго замолкает.

Изредка вспыхивает свет, она закрывает глаза, пытаясь подготовиться к неизбежному, но всякий раз эта сила обходит ее. Исчезает кто‑то из соседей. Сыр – он возвращается через некоторое время потрепанным, унылым, каким‑то маленьким. Изюм – этот исчезает навсегда. Кто‑то с нижних этажей – мимо мелькает огромное, кричащее «Морковку надо тебе в суп?» Массу передергивает.

Ее выносят на свет еще раз, снова полет, ощущение, что душа ее полностью в чьей‑то власти, снова головокружение. Она опять теряет сознание. На этот раз ей удается очнуться быстро. Но она больше не чувствует себя собой. Как будто ее раздробили на тысячу кусочков, и 999 из них уже кончились, и остался только один, последний, маленький и одинокий в этом холодном темном мире.

Потом долгое время ничего не происходит, все спят, только сыр тихо спрашивает у нее: «Тебе не кажется, что с творогом что‑то не то?» Ей кажется, но она не хочет говорить о родственнике ничего плохого. Не хочет. «Он, я думаю, умирает», – продолжает шептать сыр. Масса вздыхает, молчит. Через какое‑то время она окликает творог, но тот не отзывается. Запах становится все сильнее. «Он умер», – говорит масса. Она не знает, что именно случилось с творогом, но слово «умер» кажется вполне подходящим. «Труп, господи, у нас тут труп! – сыр бьется в дверь, кричит все громче. – Вызовите кого‑нибудь! Тут труп, слышите?»

Вспыхивает яркий свет, масса остатками глаз видит словно бы длинный тоннель, в конце которого – ослепительная белая фигура. Фигура протягивает к ней огромные руки, произносит огромным голосом: «Тут еще немножко осталось», – и наступает огромная, бесконечная, последняя чернота, но масса еще успевает понять, что это и есть «умираешь», это и есть «срок годности», это и есть «Китай».