Центурион тридцатого. После уроков Дана оставили учить латинский язык, и Юна отправилась к опушке дальнего леса одна

После уроков Дана оставили учить латинский язык, и Юна отправилась к опушке дальнего леса одна. Там в дупле старого берёзового пня была спрятана большая рогатка Дана и отлитые Хобденом пульки. Рядом возвышался холм Пука и извивался ручей, бегущий к кузнице, где стоял дом Хобдена.

Юна достала из тайника рогатку, вложила в неё пульку и выстрелила в сторону таинственно шумящего леса. Тотчас за кустами послышалось какое-то бормотание, и оттуда вышел юноша в медных, сверкающих на солнце доспехах, со щитом и копьём в руке. Больше всего Юну поразил громадный медный шлем с конским хвостом, хвост развевался по ветру.

— Ты не заметила, кто это стрелял? — воскликнул незнакомец, увидев Юну. — У меня что-то просвистело над самым ухом.

— Это я, — ответила Юна. — Я очень прошу извинить меня.

— Разве Фавн[31]не предупредил тебя о моем приходе? — Юноша улыбнулся.

— Ты имеешь в виду Пака? Он ничего не говорил. А ты кто?

Незнакомец широко улыбнулся, показав ряд белоснежных зубов. У него было загорелое лицо и тёмные глаза, а густые чёрные брови сливались в одну линию над орлиным носом.

— Меня зовут Парнезием. Я центурион[32]Седьмой когорты Тридцатого легиона. Так это ты выстрелила пулькой?

— Я. Вот из этой рогатки.

— Уж я-то должен кое-что понимать в метательных устройствах. Ну-ка покажи!

Он оттянул резинку и отпустил её, больно ударив себя по большому пальцу.

— Каждый привыкает к своему оружию, — серьёзно сказал он, возвращая рогатку. — С большими машинами у меня получается лучше. А эта игрушка хоть и забавная, против волка она ничто. Вы разве не боитесь волков?

— А их здесь давно нет, — ответила Юна. — Мы разводим фазанов. Ты знаешь фазанов?

— Конечно. — Юноша снова улыбнулся. — Большие, расфуфыренные. Совсем как некоторые римляне.

— Но ты ведь и сам римлянин, да?

— И да и нет. Я один из тех многих, кто видел Рим только на картинках. Мои деды и прадеды жили на острове Вектисе. В ясную погоду он хорошо виден прямо отсюда.

— Ты говоришь об острове Уайт? Это он хорошо виден перед дождём.

— Очень может быть. Наша вилла находилась на южном конце острова. Ей было уже триста лет, а конюшне ещё больше.

— Расскажи мне о семье, пожалуйста.

— Хорошие семьи очень похожи. У меня была сестра и двое братьев, я — средний. По вечерам мама вязала, отец проверял счета, а мы носились по комнатам. Когда мы поднимали слишком большой шум, отец говорил: «Угомонитесь! Угомонитесь! Вы забыли, что отец имеет право сделать со своими детьми? Он может даже убить их, и боги только одобрят такой поступок». Тут мама всегда говорила: «Да, это так, но боюсь, ты не очень-то похож на такого римлянина-отца». После этого отец сворачивал бумаги и сам поднимал такой шум, что нам и не снилось!

— А что вы делали летом? — продолжала расспрашивать Юна. — Играли, как и мы?

— Конечно, и ещё мы ходили в гости к друзьям. Но это было невечно. Когда мне исполнилось шестнадцать или семнадцать лет, у отца началась подагра и мы поехали на воды.

— Какие воды?

— В Аква Сулис. Там лучшие бани в Британии. Говорят, они не хуже римских. Толстые старики сидят там в горячей воде, толкуют о политике и сплетничают. По улицам этого города ходят генералы со свитой, проплывают кресла судей-магистратов с шествующими позади стройными охранниниками, повсюду встречаются предсказатели, ювелиры, купцы, философы, торговцы перьями, покорные варвары, разыгрывающие из себя людей цивилизованных, — каждый встречный интересен. Политикой мы, молодые, не интересовались. Жизнь не казалась нам скучной.

Пока мы бездумно наслаждались, моя сестра встретила сына магистрата с Запада, и через год они поженились. Мой младший брат, всегда интересовавшийся растениями, встретил Первого доктора легиона и решил стать военным врачом. Мой старший брат встретился с греческим философом и сообщил отцу, что собирается поселиться на нашей ферме и заняться сельским трудом и философией. Дело в том, что эта философия была с длинными кудрями.

— А я считала, что все философы лысые, — сказала Юна.

— Не все. Она была красивой. Я не виню его. Меня вполне устраивало, что мой старший брат выбрал такой путь, потому что сам-то я хотел только одного — служить в армии. Я боялся, что он тоже захочет стать военным и тогда мне придётся остаться дома и смотреть за фермой. Так пребывание на водах определило судьбу каждого из нас.

Парнезий встал и прислушался.

— Наверно, это идёт Дан, мой брат, — сказала Юна.

— Да, и Фавн с ним.

Дан и Пак продрались сквозь кустарник и вышли на опушку. Дан и Парнезий познакомились, поприветствовав друг Друга.

— Я хотел испытать этот лук Улисса[33], — сказал Парнезий, — но… — Он показал покрасневший палец.

— Мне очень жаль, — ответил Дан. — Ты, наверно, отпустил резинку слишком рано. А что ты рассказывал Юне?

— Пусть герой продолжает свою историю, — молвил Пак, усевшись верхом на сухую ветку у всех над головами. — А я буду объяснять, как античный хор[34].

— Я рассказывал твоей сестре о том, как попал в армию, — ответил Парнезий.

— Тебе пришлось сдавать экзамен? — с интересом спросил Дан.

— Нет. Я сказал отцу, что хотел бы служить в кавалерии даков[35], я не раз видел этих кавалеристов в Аква Сулис, но он заявил, что мне лучше начать службу в регулярном римском легионе. Я же, как и многие мои товарищи, не очень-то любил все римское. Эти рождённые в самом Риме офицеры с презрением смотрели на нас, рождённых в Британии, мы были для них варварами.

«Да, это так, — согласился отец. — Но помни, что мы — люди старой закалки и наш долг — служить империи».

«Империи? Какой? — спросил я. — Один император у нас в Риме, и уж не знаю, сколько сейчас провозглашено императоров в восставших провинциях».

«Главная беда не в этом, — продолжал отец. — Рим изменил заветам отцов и должен быть наказан».

Тут он стал вспоминать события минувших веков, и по его словам выходило, что Вечный Рим находится на грани падения.

«Да, — повторил он, — у Рима нет никакой надежды на спасение. Но если боги помогут нам, британцам, то мы можем спасти Британию. Поэтому, Парнезий, я говорю тебе как отец: если сердце твоё лежит к военной службе, то твоё место — на Стене».

— Какой Стене? — разом спросили Дан и Юна.

— Отец имел в виду стену Адриана[36]. Она была построена давным-давно, чтобы отгородить Британию от раскрашенного народа, по-вашему, — пиктов. Когда отец сказал это, я поцеловал его руку и стал ждать приказаний. Мы, римляне, рождённые в Британии, знаем, чем мы обязаны своим отцам.

— Если б я поцеловал руку отцу, он бы рассмеялся, — сказал Дан.

— Обычаи меняются, но если ты не станешь слушаться отца, то это тебе не пройдёт даром, можешь не сомневаться.

После нашего разговора отец послал меня учиться маршировать в гарнизон вспомогательных войск. Когда я выучился, Максим дал мне жезл центуриона Седьмой когорты Тридцатого легиона.

— А кто такой Максим? — поинтересовалась Юна.

— Сам Максим, наш великий Цезарь, генерал Британии. Мало того, что он дал мне жезл центуриона, но и продвинул сразу на три ступеньки! Новичок обычно начинает с десятой когорты и затем продвигается до первой.

— И ты был счастлив? — снова спросила Юна.

— Ещё бы. Я думал, что Максим отличил меня за молодцеватый вид или за умение маршировать, но вернувшись домой, узнал, что мой отец, служивший когда-то вместе с Максимом, попросил его за меня.

— Ну и ребёнок же ты был! — усмехнулся Пак, сидя на своей ветке.

— Был, — подтвердил Парнезий. — Но вскоре — ты, Фавн, это знаешь, — вскоре я покончил с играми навсегда.

Пак кивнул. Он сидел, опустив коричневую голову на коричневую руку, и глаза его смотрели в одну точку.

— Штаб Тридцатого легиона тогда находился в Андериде, но моя Седьмая когорта размещалась на Стене.

— Андерида? Это что? — дети обернулись к Паку.

— Это Певнсей. — Пак указал рукой на юг.

— Снова наша долина! — воскликнул Дан. — Там, где высаживался Виланд?

— И Виланд, и другие, — отвечал Пак. — Это место древнее, даже по сравнению со мной.

— Итак, — продолжал Парнезий, — я получил приказание идти с тридцатью солдатами к нашей когорте. — Он весело рассмеялся. — Я чувствовал себя счастливее любого императора, когда впереди своего отряда выходил из Северных ворот лагеря, мимо охраны и алтаря богини Победы, которым мы отдали салют.

— Как? Как? — дружно спросили Дан с Юной.

— Вот так! — ответил Парнезий и медленно проделал все красивые движения римского салюта, который завершается глухим ударом щита, опускаемого за плечи.

— Да-а, — прошептал Пак. — Тут есть над чем подумать.

— Мы выступили в полном вооружении, — продолжал Парнезий, снова садясь на землю. — Но как только дорога вошла в лес, солдаты захотели погрузить щиты на лошадей.

«Нет, — сказал я, — пока вы под моей командой, своё оружие и доспехи будете нести сами».

«Но сейчас жара, — возразил один солдат, — а у нас нет доктора. Вдруг у нас будет солнечный удар или лихорадка?»

«Тогда умирайте! — ответил я. — Невелика потеря для Рима. Выше копья! Подтянуть ремни!»

«Не строй из себя императора Британии!» — крикнул он.

Я сбил его с ног тупым концом копья и объяснил этим рождённым в Риме римлянам, что, если ещё будут такие разговоры, у нас станет одним человеком меньше. И я не шутил!

Затем тихо, словно облако, на дорогу выехал Максим и мой отец следом. На Максиме была пурпурная мантия, как будто он уже стал императором Британии, на ногах — белые с золотом поножи из кож оленя. Некоторое время он стоял молча и только смотрел, прищурив глаза.

«Станьте-ка на солнце, детки», — сказал он наконец.

И солдаты выстроились в шеренгу вдоль дороги.

«Что бы ты сделал, — обратился он ко мне, — если бы меня тут не было?»

«Убил бы того солдата», — ответил я.

«Убей же его. Он и пальцем не шевельнёт».

«Нет, — сказал я. — Теперь они подчиняются тебе, а не мне. Убей я его сейчас, я был бы просто палачом, исполняющим твои приказы».

Максим нахмурился.

«Тебе никогда не быть императором, — сказал он. — Даже генералом тебе не быть никогда».

Я молчал, но было видно, что мой отец доволен. «Я пришёл попрощаться с тобой», — сказал он мне.

«Вот и попрощался, — сказал Максим. — Твой сын мне больше не понадобится. До самой смерти он будет служить офицером легиона, а мог бы быть префектом[37]одной из моих провинций. Пойдём пообедаем с нами, — обратился он ко мне. — Солдаты тебя подождут».

Максим отвёл нас с отцом к месту, где его слуги приготовили еду. Он сам смешивал вина.

«Через год, — говорил он мне, — ты вспомнишь, как обедал с императором Британии и Галлии».

«Да, — подтвердил мой отец, — на двух мулах — Британии и Галлии ты сможешь ехать».

«Через пять лет ты вспомнишь, как обедал, — Максим передал мне чашу, — с императором Рима!»

«Нет, — перебил отец, — на трех мулах тебе не усидеть. Они разорвут тебя на части».

«И там, на своей Стене, среди вересковых пустошей, ты будешь плакать, сожалея, что твоё понятие о справедливости значило для тебя больше расположения к тебе императора Рима!»

Я сидел молча. Императору, который носит пурпурную мантию, не отвечают.

«Может быть, из тебя вышел бы неплохой трибун[38], — продолжал Максим, — но, насколько это зависит от меня, ты будешь на Стене служить, на Стене и умрёшь».

«Очень может быть, — согласился отец, — но ещё задолго до этого сюда прорвутся пикты и их друзья. Неужели ты надеешься, что Север будет пребывать в спокойствии, если ты заберёшь из Британии все войска для борьбы с другими императорами?»

«Я буду следовать своей судьбе», — сказал Максим. Он улыбнулся. Это была такая ледяная, тонкая, скрытная улыбка, что кровь у меня застыла в жилах.

«А я — своей, — ответил я, — и поведу отряд на Стену».

Максим бросил на меня долгий взгляд и наклонил голову. «Что ж, следуй, юноша», — только и сказал он. Я был рад уйти, хотя собирался передать послания домой. Солдаты стояли так, как их поставили — они даже не смели переступить с ноги на ногу, — и мы отправились прочь, а я ещё долго чувствовал спиной эту ужасную тонкую улыбку, как чувствуешь ветер, дующий в спину. Мы шли без остановки до самого заката, а потом, — Парнезий оглянулся и посмотрел на холм Пука, — я остановился вон там. — Он указал на покрытый папоротником бугор около кузницы, где стоял дом Хобдена.

— Там? Так там же только старая кузня, где раньше ковали железо, — удивился Дан.

— Совершенно верно, и очень неплохое. От алтаря богини Победы до первой кузницы в лесу двадцать миль семьсот шагов. Все расстояния занесены в Книгу дорог.

— Сейчас мало кто проходит страну из конца в конец пешком, — сказал Пак.

— Тем хуже для них. Представь! Ты выступаешь утром, когда поднимается туман, а останавливаешься примерно через час после захода солнца. Скорость двадцать четыре мили за восемь часов, ни больше, ни меньше. Копьё над головой, щит на спине, воротник кольчуги расстегнут на ширину ладони. Вот так мы несли Орлов — наши штандарты — по Британии.

Чем дальше мы шли на Север, тем пустыннее становились дороги. Леса остались позади, начались голые холмы, где только волки рыскали среди руин бывших городов. И вот нет уже больше красивых девушек, нет жизнерадостных магистратов, которые знали твоего отца ещё ребёнком и которые приглашают тебя остановиться у них, на стоянках не говорят больше ни о чем, кроме страшных историй о диких зверях. Тут ты встречаешь только охотников и ловцов зверей для гладиаторских боев, погоняющих скованных цепью медведей и волков в намордниках.

Перестают попадаться и виллы, окружённые садами. Вместо них стоят закрытые дома-крепости, со сторожевыми башнями из серого камня и загонами для овец — загоны обнесены высокими каменными заборами, охраняются вооружёнными бриттами. Дорога идёт все вперёд и вперёд — только ветер развевает перья на шлеме — мимо памятников в честь забытых генералов и их легионов, мимо разрушенных статуй богов и героев, мимо тысяч могил, из-за которых на тебя выглядывают горные лисы да зайцы. Обжигающая летним зноем и зимней стужей, такова она, эта бескрайняя земля красного вереска и каменных развалин.