Письмо о восьмом смертном грехе

На улице так тихо и так снежно,

Что, право, грех эпистолу небрежно

К единственному другу начинать…

Привет тебе!

У вас в разгаре осень –

Шуршит листва, а в небе журавли

Стремят на юг… Я осенью несносен:

Ещё сильней нога моя болит.

Горацио, ты помнишь, я когда‑то

Не дописал учёного трактата?

Я должен был представить труд на тему:

«Семь смертных человеческих грехов»,

А я как раз заканчивал поэму,

И в голове моей, кроме стихов

И той – ты помнишь? – девочки с сиренью,

Иного не было… Но ведь стихотворенью

Так много нужно времени и сил;

А сколько я стихов в себе носил!

Потом камин топил стихами теми –

И так вернулся к позабытой теме,

Хотя предмет мне был неинтересен,

Тем более что, кроме пьес и песен,

Я мало что в те годы сочинял.

Но мой трактат я честно начинал

Писать раз шесть, но что‑то всё мешало:

Починка дома иль сезон дождей,

Когда опять вгрызалось боли жало

И на ногу припарку из дрожжей

Прикладывали ночью мне, а толку?!

Свой манускрипт отправил я на полку,

Где он пылился тихо, чтоб спустя

Семь лет я вдруг решил поведать людям

Про смертный грех восьмой –

про Словоблудье,

Гордыни с Похотью любимое дитя.

Мой ментор вряд ли станет возражать,

Что может смертный грех другой рождать…

Потратил не один, Гораций, день я,

Чтоб сделать вывод после наблюденья:

Ребёнок был резов, но очень мил;

Не сквернословил, взрослым не хамил,

Был аккуратен, помыслами чист,

Но языком порочен и речист,

Как мать с отцом. Менялам и поэтам,

Политикам, купцам и мудрецам

Игру в слова подсунул он. Поэтому

Я перебрал архив мой, без конца

Выискивая пьесы и стихи,

Которые грешили словоблудьем,

Забыв другие смертные грехи,

За кои все наказаны мы будем.

Куда девалась прежняя хандра?

Я три поэмы в клочья изодрал –

Туда им и дорога… А в трактате

Поставил скоро точку я – и кстати:

Когда над всем довлеет властный рок,

Кто ведает, какой отпущен срок

От рук кормилицы нам – до ладьи Харона?

…Жаль, ты не видишь: чёрная ворона

Прошла, оставив строчку на снегу,

Без словоблудья… Мне так не дано

Воспеть любовь иль море, иль вино.

Я пробовал – и понял: не могу;

А птица, вишь, сумела…

Целый час

Пишу тебе, а просьбы не сказал.

Я о трактате вспомнил не случайно:

Всего, что я писал, стыжусь отчаянно

И, кабы мог, в мешок бы увязал

Все письма, а мешок тот – прямо в воду.

Но, чем губить невинную природу,

Не лучше ль бросить рыжему бандиту,

Что в очаге с утра гудит сердито?

Хотя, я слышал, люди говорят,

Что рукописи вроде не горят.

Ну, как же, не горят они… Ха‑ха!

Те не горят, в которых нет греха

Восьмого… А мои к тебе стихи

Оборотятся горсточкой трухи

Без запаха, без цвета и без веса

И по миру рассеются безвестно.

Гораций, сделай это за меня!

Не раз меня ты прежде заменял

И руку помощи протягивал поэту…

Сожги мои эпистолы!

– И эту.

Городу

* * *

Время меняет лица,

Но оставляет лики,

А ветер уносит листья,

Как убийца улики.

Где‑то остался город…

Даже не город – град:

Элегантный и гордый,

Город‑аристократ.

Шведским камнем

подкованный,

Город пел – после шёпота.

Мостильщики спят

под кронами;

Сколько их было?

– Сколько‑то…

…Камень недавно выворочен,

Стали немыми стогна

Града, и город выпучил

И распахнул все окна.

Кто? Почему? За что же?!

Блики от окон – ввысь.

Запомни это, прохожий!

Прохожий, остановись!

Помнишь, было иначе? –

Пепел Клааса стучит…

Аристократ не плачет –

Аристократ молчит.

Молчит и сильней сутулится,

А я вспоминаю с трудом

Мой адрес: пропавшая улица

И с нею исчезнувший дом.

* * *

Тот город был аристократ,

А этот взяли напрокат,

Как ночь в отеле,

И, несмотря на листопад,

Он мне пришёлся невпопад…

На самом деле

Отель ни в чём не виноват,

Что постоялец сам не рад:

Сидит в постели

И, ничего не говоря,

Кому‑то пишет, только зря…

Летят недели,

Как лепестки календаря,

И в середине мартобря,

Под вой метели

Приснится город дорогой –

Неузнаваемый, другой,

Родные лица,

Чтоб на казённой белизне –

Отельной жёсткой простыне –

Слезой пролиться.