Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава вторая. Мы у себя в плавнях знаем каждый изгиб и поворот водяных тропинок‑проток; они складываются в такой запутанный лабиринт





 

Мы у себя в плавнях знаем каждый изгиб и поворот водяных тропинок‑проток; они складываются в такой запутанный лабиринт, что чужаку здесь и заблудиться недолго. Глядя сверху, от Уэст‑Киля, можно подумать, что болота ровные как стол и спрятаться здесь негде. А на самом деле тут полно островков, укромных бухточек, скрытых ивняком проток‑каналов между редкими полями.

За многие годы болота сильно изменились, хоть с виду все тут осталось по‑прежнему. Попытки римлян осушить их большей частью провалились — из‑за колебаний уровня моря, из‑за долгих периодов, когда ничего не делалось, чтобы продолжить это дело. Теперь Елизавета подумывала возобновить работы, потому что осушенные болота превращались в богатейшие земли для хлебопашества.

Мы, живущие среди этих болот, не особенно хорошо представляли себе их истинную площадь, нам, полагаю, край этот казался куда больше, чем на самом деле, потому что болота лежали перед нами огромные, необозримые, они простирались в несколько графств‑широв и границы для них мало что значили.

Римляне, говорят, добирались даже сюда, до места, которое мы сейчас сдавали в аренду. Это был островок площадью не больше трех акров, отрезанный со всех сторон узкими извилистыми протоками. Стояло тут несколько приземистых невысоких дубов с могучими стволами и толстыми ветками да еще пара‑тройка берез. Спиной к известняковому бугру прижималась хижина, строение древнее уже в те времена, когда мой отец бегал тут мальчишкой, а насколько древнее — никто не знал. Много раз обновляли на ней тростниковую крышу, а когда‑то давным‑давно, помню, я глазел, как отец меняет дверь. Я приезжал сюда перед первым своим плаванием в Америку, но и теперь, почти через год, ничего тут не изменилось.

Даже Черный Том, хорошо знакомый с болотами, об этом месте не знал. А мы с Уильямом знали.

— Что за славное местечко! — восхищенно вертел головой Черный Том. — Да тут можно прожить, ничем кроме ловли угрей не занимаясь.

— Можно, но я предпочитаю Америку, Том, хоть и люблю это место. Красиво тут, когда кричат болотные птицы и последний свет заката падает на желтые водяные лилии. И никогда мне не забыть, как плещут мягко весла, когда лодка пробирается по протокам, или как утренний туман лежит низко‑низко над самой травой.

— Ты тут родился?

— В том самом коттедже, который мы только что проплыли. Мой отец был солдатом, вернувшимся с войны, ему даровали эту землю в награду за свершенные им деяния. Я думаю, это было именно то, чего ему хотелось, — своя собственная земля и спокойная честная жизнь. Немало стран прошел он с мечом и луком. Он научил меня многому из того, чему учат в школе, и многому такому, чему в школе не учат, и я чту его за это. Он хотел для меня лучшей жизни, и она будет у меня там, в Америке.

Черный Том кивнул.

— Отец завершил свою жизнь, — продолжал я, — и подготовил хороший фундамент для меня. И я, когда настанет время, сделаю то же самое для своих сыновей. Но я желаю для них чести — чести и человеческой гордости, а не богатства. И не желаю я титула либо же места возле королевы или короля, ибо гордость, какую дает титул или знатный род, — пустое дело, подобное сухим листьям, которые срывают холодные ветры осени.

— У тебя есть жена?

— Не‑ет… но скоро будет, если все сложится хорошо. Славная девушка, она поедет со мной в Америку, — я чуть задумался, потом усмехнулся: — И не столько потому, что я хочу взять ее с собой в эту дикую страну, а потому, что она не захочет остаться здесь. Милая она девчушка, мы с ней хорошо поплывем под одним парусом. У меня отличный корабль, трюмы уже забиты грузом и он ждет только попутного ветра — и меня.

— Она, должно быть, крепкая девчонка, раз не боится податься в дикие страны.

— Что да, то да, Том, и я много об этом раздумывал. Мужчинам должно не бояться опасностей, ибо у нас широкие спины, чтобы сносить удары, но меня дивит мужество женщин, которые идут с нами, хоть должны думать о том, что будут рожать детей в одиночку, без помощи, в далеких краях. Знаешь, Том, порой сам удивляюсь: зачем я уезжаю, если есть у меня вот это владение? Если королева Бесс осушит болота, так я стану состоятельным человеком, ибо изрядный кусок их принадлежит мне. Но ради этого я не останусь.

— Ну, со мной, паренек, дело другое. Меня ждет только петля на Тайберне, — заметил Том.

— Может и так, Том. Но подумай вот что: другие такие же как ты остаются. Сколько людей в Британии захочет сегодня уплыть в Америку? Сколько людей, тебе знакомых, предпочтут таиться в городах, прятаться, перебегать с места на место, но не попытать счастья в новом краю? Они прячутся от перемен. Они их боятся. А мы — нет.

— А каковы тамошние дикари?

— Я знал всего нескольких… Их жизнь требует от человека силы — и потому они уважают силу. Им приходится воевать с врагами — и потому они уважают воинов. Трус представляет опасность для племени — и потому они презирают трусов.

Есть честные люди среди них — и бесчестные, равно как среди нас. С ними надо обходиться по справедливости и следить за собой, чтоб не показать слабости, ибо слабость они презирают. Нельзя делать им подарков без причины, иначе они решат, что ты делаешь подношение со страху, и убьют тебя на месте.

В лесу они хозяева, большие искусники, столь уверенные и подлинные, как только по силам человеку, и у них многому можно поучиться. Обширные пространства земли кажутся незаселенными, ибо индейцев слишком мало для ее просторов. Они — иные люди, иначе выросшие, иначе воспитанные, и нельзя от них ждать, что станут они себя вести как христиане. О том, чтобы подставить другую щеку, они и слыхом не слыхивали…

— И очень разумно. У меня у самого это никогда не получалось…

Наконец мы нашли Уильяма. Нам с ним надо было о многом поговорить: о посевах и урожае, и о том, что делать с деньгами, заработанными от плодов моей земли, как их ни мало. Мне принадлежало всего‑то несколько кусков пахотной земли, да еще участок‑другой, где можно вырубить и свести тростник, — эта земля могла дать ровно столько, чтобы самому прокормиться и чуть‑чуть осталось сверх того. Уильям был человек надежный, и я пообещал ему половину. А когда накопится достаточно денег, он должен был прикупить еще небольшой участок.

— А что, если ты не воротишься, Барнабас?

— Оставь все на попечение хорошему человеку. Ибо если я не ворочусь, то мой сын воротится обязательно.

Мы с Уильямом знали друг друга с детства, хоть он был старше меня лет на семь; крепкий, решительный человек, имевший землю и посевы и упорно работающий своими руками.

— А если настанет время, — сказал я ему, — когда ты захочешь переплыть море, приходи ко мне, и я найду для тебя место.

— Я англичанин, Барнабас. Кроме Англии мне другой земли не надо.

Не был ли он мудрее, чем я? Мой отец пережил не одну войну и беду, и это оставило в нем убеждение, что сохраняется лишь то, что человек сделает из себя сам.

— Будь осмотрителен, — советовал он мне, — не доверяйся излишне никому и ничему. Люди меняются, и времена меняются, но войны и революции остаются всегда. Владей куском земли, на котором сможешь вырастить достаточно, чтобы прокормиться, и не отходи слишком далеко от дров, ибо дни и ночи могут стать холодными. Будь приветлив со всеми людьми и никого не осуждай, не рассказывай никому слишком много о своих делах и не забывай при любом разговоре — с мужчинами, с женщинами ли, — держать одну руку на дверном засове… хотя бы мысленно. Люди не доверяют чужакам, потому имей несколько мест, где тебя знали бы… но не слишком хорошо. Даже болотная крыса не доверяется норе с одним выходом, так что всегда имей про запас путь для побега, и не один, если возможно.

Потому‑то в дни моего взросления мы с ним наезжали в разные рыночные городишки, чтобы стать хоть немного своими в каждом, и в церковь ходили то там, то здесь. Мой отец не возил контрабанду, как большинство жителей болотного края, но мы водили знакомство с контрабандистами. Мы, ребята с болот, умеем держать рот на замке, в разговоры с чужаками не вдаемся, зато знаем, что такое верность своим.

Таинственный фехтовальщик, или кто он там на самом деле, может тщетно расспрашивать всех вокруг — и все равно не узнает ничего для себя полезного, и меня он теперь не сыщет, ибо тысячи водных дорожек ведут ко многим городам и деревням в нескольких графствах…

Сидя у теплого огня, мы с Уильямом переговорили о многом, и вот наконец он сказал:

— Не тревожься о своих полях. Я буду заботиться о них, как о своих собственных, и брать одну треть.

— Половину, — повторил я.

Он покачал головой:

— Ты даешь слишком много, Барнабас.

— Половину, — твердо сказал я. — Я хочу, чтобы ты был вознагражден за свои труды, а с тем, что у тебя есть и что ты заработаешь на моей земле, ты сможешь стать состоятельным человеком.

— В дальний край ты уезжаешь, Барнабас. Тебе не страшно?

— Лес, похоже, не так опасен, как лондонские улицы, Уильям, и там есть земля, которую можно занять, — леса, луга и озера. И полно дичи.

— Браконьерство?

Я улыбнулся.

— Там нет лордов, у которых надо испрашивать разрешение на оленя или зайца, Уильям. Там хватит на всех. Я возьму семена для посевов, Уильям, орудия и инструменты для обработки земли и вырубки леса. Построю все, что мне нужно. Руки мои ловки с инструментом, а необходимость прибавит им искусства.

Он медленно покачал головой.

— Нет, Барнабас, такое дело — для тебя. А мне не достанет отваги рискнуть всем, поставив на счастливый случай. Моя земля — здесь. Я должен вспахивать свои собственные акры и спать в своей собственной койке.

— Я все гадаю — в чем причина? Что делает нас разными, из‑за чего я уезжаю, а ты остаешься? Положение наше считай что одинаково, что у одного, что у другого, и ни в одном из нас не больше мужества, чем в другом, — хоть и не меньше. Все дело в том лишь, что мы — разные.

Он кивнул:

— И я много думал об этом, Барнабас, и спрашивал сам себя, в чем причина. И — не знаю. Может, есть что‑то разное в крови у нас, из‑за чего ты отправляешься в море, а я цепляюсь за свой маленький участок… Позволь сказать, я думаю, что ты делаешь глупость. Что ты будешь пить, когда почувствуешь жажду, Барнабас?

— Воду.

— Воду? Но вода — неподходящее питье для мужчины. Для скота — да, для птиц и зверей, но мужчине нужен эль… или вино, если ты француз.

— Вода нового света — все равно что вино для меня, Уильям. И большего я не прошу. Вода в ручьях холодная и чистая.

И вот так мы с ним расстались, два человека, которые были друзьями, но разными людьми, мы, которые оставались связаны, хоть тропы наши расходились. Когда он на прощание махал рукой с островка, мне показалось, что у него в лице было немного зависти. Может, что‑то глубоко внутри него жаждало последовать за мной в дальние земли. Но, возможно, это просто говорила моя собственная гордость — гордость за предприятие, в котором я участвовал, за мир, куда я отправлялся.

Наш маршрут в Лондон поневоле был кружным. Я решил двинуться через Торни. Это была очаровательная деревушка, типичная для болотного края, место, которое я любил с детских лет, когда отец рассказывал мне истории о Херварде Уэйкском, последнем человеке, боровшемся против Вильгельма Завоевателя. А Торни была одним из последних пунктов, которые он оборонял. Отсюда мне придется ехать верхом в Кембридж и дальше в Лондон.

Вот так легко складываются планы людей! Мы толкали шестами наше неуклюжее судно по водной дороге, тростники и ивняк высоко поднимались над нами. Утренний свет лег на болота, серый и золотой, с туманом и солнцем, а вокруг нас не было ни звука, ни движения, кроме легкого плеска воды о борт барки и тихих любовных птичьих голосов среди листвы. Судно наше было не по вкусу моему коню, его беспокоила неустойчивая опора под ногами, но все же барка была крепкой — пусть и не быстрой.

Сидя на корме, я то и дело поглядывал назад, но никаких признаков преследования не видел. И все же чувствовал себя неспокойно. Тревожило, что я не знаю, кто мои враги, ибо это были не простые разбойники. Здесь ощущалась побудительная причина.

Ладно… скоро я окажусь за границами Англии, в море, и если им так невтерпеж, так могут следовать за мной в Виргинию[4]и к тем голубым горам, которые тревожат меня день и ночь своими неизмеримыми обещаниями и загадками.

Неизмеримыми? Нет. Ибо я измерю их: отправлюсь туда, пройду под темными сводами тамошних лесов, буду пить воду из тамошних ручьев, лицом к лицу встречать тамошние опасности.

Последние тени увядали и ускользали, робко прячась в гуще камышей и под нависающими ветвями, чтобы терпеливо дожидаться ночи, которая вернет им отвагу. Солнце взошло, туман поднялся, свет мягко лег на болота. Мы заметили вдали людей, которые резали тростник и траву на крыши, а потом их заслонила стена осоки высотой добрых семь‑десять футов — а издали она показалась бы простым ровным лугом. Вот только пробираться через нее вовсе не простое дело, и я припомнил, как мальчишкой возвращался с таких лугов и руки‑ноги у меня были изрезаны ее острыми злющими краями.

А какие воспоминания будут у моих детей? Увидят ли они хоть когда‑нибудь Англию? Они будут жить далеко, в другой стране, без школ, без книг… Нет. Книги должны быть.

Вот тогда она и родилась — мысль, что у меня должны быть книги, и не только для моих детей, но и для нас с Абигейл. Мы не должны терять связи с тем, чем мы были и какими мы были, мы не можем допустить, чтобы колодцы нашей истории пересохли, ибо дитя без традиций — это в глазах мира дитя искалеченное. И еще традиция может послужить якорем, обеспечивающим устойчивость, и щитом, прикрывающим человека от безответственности и поспешных решений.

Но тогда — какие же книги? Их не должно быть много, ибо большой запас книг — нелегкий груз, когда придется везти их на пирогах, во вьюках и на собственной спине.

Каждая книга должна быть такой, чтобы стоило перечитывать ее много раз, чтобы могла много сказать, принести смысл в жизнь, помочь принять решение, утешить душу в момент одиночества. Человеку нужна возможность услышать слова других людей, которые уже прожили свои жизни, услышать — и разделить с ними испытания и тревоги дня и ночи в своем доме или на городских площадях.

Нужна Библия, конечно, потому что это не только религия, из Библии можно много узнать о людях и их обычаях. И еще она источник выражений, ставших пословицами и фигурами речи. Не может человек считать себя образованным, не зная их хоть отчасти.

Еще Плутарх. Мой отец, самоучка, очень высоко его ставил. Плутарх, — это я цитирую отца, — изыскан, проницателен и умудрен, он умеет всему, что пишет, придать чувство спокойствия и размышления. «Я думаю, — говорил отец, — что его читали больше великих людей, чем любую другую книгу».

— Барнабас! — Том следил за берегами. — Твой корабль стоит на якоре в Лондоне?

— Да. И еще мне надо в Лондоне поговорить с одним человеком. Я уезжаю надолго, а есть вещи, которые он должен делать для меня здесь, — он будет управлять делом, когда я окажусь далеко от Англии.

— Ты этому человеку доверяешь?

— Да, — ответил я после короткого раздумья, — хоть он и слывет человеком, одаренным во всяких проделках. Но у нас с ним много общего, думаю.

— В проделках?

— В идеях, Том. Мы с Питером разделяем большие замыслы. Нет прекраснее времени, чем когда молодые люди сидят вместе и обсуждают большие мысли, придавая им форму завершенную и прекрасную. Не знаю, такими ли уж великими были наши мысли, но мы верили, что они велики. Мы говорили о Платоне, о Катае и Марко Поло[5], о римских богах и греческих героях, об Улиссе и Ясоне.

— Никогда не слышал о таких..

— Я тоже не слышал о некоторых из них, зато Питер слышал. А я старался учиться, стал любопытен, и со временем узнал о них больше. И еще Питер рассказывал о странном незнакомце, который пришел однажды к нему в лавку в переулке Сент‑Полз продать какую‑то старинную рукопись, человеке, который говорил о некоем мудреце по имени Адапа и о Спрятанном Сокровище какого‑то Тайного Писания. И говорил он странно, словно ожидал, что Питер откликнется. Но Питер ничего не знал ни о каком Адапе, хоть эти разговоры его и встревожили.

Да, о многих вещах мы с Питером толковали — и это именно он будет заниматься продажей моих мехов и леса, когда я уеду. Мои корабли будут приходить в Англию, он будет распродавать мои товары и заказывать то, что нужно мне.

И, наконец, у него есть книги, которые мне нужны, и карты той страны, куда мы отправляемся.

— Но это же новые земли! Откуда могли взяться карты?

— Хороший вопрос, но эти земли могут быть новыми только для нас, потому что наши знания ограничены. А для тех, кто жил до нашего времени, эти земли могли быть старыми. Хотя история многое сохраняет, но еще больше было утеряно. Люди всегда уходили в море, Том, и некоторые из них делали записи. Да если мы не оставим записей, кто узнает, куда мы ходили и что свершали? Я постараюсь все это записывать, Том.

— Эх, а я писать не умею…

— Точно так же не умели другие, разбредавшиеся по миру. Так много сделано, так мало записано. Правда, многое было записано, но потом затерялось. Питер рассказывал мне о людях и народах, о смертях и битвах, о которых я в жизни не слышал.

Скажем, Авиценна — кто это? Где‑то я слышал его имя, а Питер — тот знал: великий мыслитель, великий писатель, человек глубоких познаний во многих областях, воистину великий человек. И если такой человек мог прожить свою жизнь, а мы о нем не знаем, то как много могло быть других?

Вот тот незнакомец, который зашел к Питеру, а больше никогда уже не приходил, — кто это был? Где нашел он рукописи и карты, которые продавал? Кто был тот, кого он называл Мудрым Адапой? Даже Питер никогда не слышал о таком, ни знакомые ему ученые в Кембридже.

Я сам видел карту Андреа Бьянко, на которой точно изображены берега Бразилии, а начерчена она была в 1448 году… И, говорят, Магеллан нашел пролив, названный его именем, потому что у него тоже была карта, — а кто ее начертил?

— Наверное, все так и есть, как ты говоришь, — ядовито заметил Том, — только куда больше, чем карты дальних земель, меня беспокоит, как найти дорогу в Лондон, на которой нас не поджидали бы люди королевы.

— Хуже всего, что я даже не знаю, кто мои враги, — вздохнул я. — Кто‑то стоит у них за спиной, кто‑то с туго набитым кошельком, иначе они не забрались бы в такую даль на свой страх и риск…

Мы спали по очереди, и когда я проснулся после отдыха уже перед вечером, барка находилась у мыска с деревьями — здесь тростники, окаймляющие берега, словно расступились.

— Все, лодку бросим здесь.

Я встал и потянулся, с удовольствием ощущая мускулы под рубашкой. Я чувствовал, как прокатываются по ним волны, воспринимал их силу — да, пока мы снова окажемся на борту корабля, они мне понадобятся, это угадать не сложно… Мы заметили крутую крышу церкви и разрушенную башню. Торни, должно быть, недалеко.

— Давай к мыску, — сказал я Тому. — Высадимся там.

Сведя на берег лошадь, мы двинулись вверх по проезду к дороге, ведущей в деревню. Вокруг никого не было. Тени уже стали длинными, понемногу сгущались сумерки.

Улица была почти пуста, лишь несколько человек повернули головы нам вслед, когда мы проходили по булыжной мостовой. За деревней я сел в седло, Черный Том привычно ухватился за стремя и мы быстро одолели милю дороги, после чего поменялись местами.

Дорога, обсаженная ивами, привела нас в Уиттлси. Рыночная площадь была безлюдна, повсюду разливались тени. Начали появляться редкие огни.

— У меня тут дружок есть, — сказал Том. — Сейчас постучим к нему — и будет у нас место для ночлега, а утром сможем быстро двинуться в путь.

Подняв глаза на колокольню церкви Святой Марии, я сообразил, что проспал вечерний звон — обычно мы слышали здешние колокола далеко на болотах, когда отправлялись ловить угрей или резать тростник. Много раз я прерывал работу, чтобы послушать их…

Мы здесь, в Фенланде, помогаем друг другу в трудах, и мне не раз приходилось работать в разных концах Кембриджшира и Линкольншира, куда я добирался по узким протокам, чтобы встретиться с друзьями, с которыми рыбачил вместе. Мы, ребята из болотного края, куда меньше прикованы к своему дому, чем другие люди нашего времени — те и слыхом не слыхивали о местах, удаленных от их хибар на несколько миль.

Перемены нас настигали повсюду. Наш век был беспокойный и кровавый. Деревенские мужики поднимались с насиженных мест и уходили в море с Дрейком, Гаукинсом и Фробишером, или же с Госнолдом и Ньюпортом[6], и хоть лишь некоторые из них возвращались с золотом, зато все как один — с рассказами…

Том остановился перед дурного вида домиком на краю деревни, отступившим подальше за деревья и поближе к реке.

На стук никто не ответил, на второй тоже. Том начал раздраженно бурчать, но тут в угловом окне показалась какая‑то тень и неприветливый голос поинтересовался:

— Кто там?

— Плохой из тебя хозяин, Ричард, раз не торопишься открыть дверь и не бежишь рысью за элем. Перед тобой два тихих и спокойных человека, которые так и останутся спокойными, желая лишь поесть и побыстрее уехать утром, еще до рассвета, не докучая содержателям таверн, у которых слишком хорошая память. Так что, впустишь ты нас?

— А как же, Том, уж тебя‑то я впущу — и заберу те два шиллинга, что ты мне остался должен две недели назад.

Он исчез. Через некоторое время загремела цепь и дверь открылась. Когда мы вошли внутрь, Ричард разворошил угли в камине; огонь вспыхнул и осветил наши лица.

Ричард оказался длинным тощим человеком с суровым лицом. Но я присмотрелся, когда отблеск пламени упал ему на щеку, и увидел, что морщинки от веселого смеха давних времен выткали вокруг глаз и губ сетку, свидетельствующую о добром нраве.

— Там лошадь снаружи, Ричард, ее надо бы растереть, почистить и накормить. Позаботишься об этом?

— Позабочусь… только наброшу на себя что‑нибудь.

Он, двигаясь еще сонно, налил два кувшина эля, выставил на стол тарелку с хлебом и сыром.

— Могу подать еще яблоки, — добавил он, — если вы не станете спрашивать, откуда они взялись.

Пока мы ели, он отправился в конюшню, а когда вернулся, Том заметил:

— Ричард, тут могут случиться всякие расспросы, так нам не хочется никаких разговоров, что мы тут проезжали.

— Не похоже на то, чтоб я вдруг стал разговорчивым, Том, но мне хотелось бы, чтоб вы задержались на денек. Тут обнаружился неподалеку отличный кусочек мореного дуба, который может принести несколько пенни, но мне для этого понадобится пара‑другая крепких рук.

Такие находки случались время от времени, и для бедного человека найти мореный дуб было все равно что выкопать клад. Большие деревья, захороненные века назад то ли провалом земли, то ли подъемом уровня моря, лежали под толстым слоем торфа, отлично сохраненные им, и если немедленно распилить их на брусья или доски, становились немалой ценностью для нашедшего. Но если дерево оставить валяться открытым, древесина сгниет, так что работу надо делать сразу, а потом уже дать доскам как следует высохнуть на воздухе.

— Том, а что, все эти разговоры насчет осушения болот — правда?

— Правда. И когда их осушат, тут будут самые лучшие пахотные земли на все королевство.

— Ну да, — буркнул Ричард, — только ловля угря пропадет и птицы уже столько не будет. Мы сейчас совсем неплохо живем без всякого осушения, гусь на столе когда только захочешь, угри и щуки хоть для еды, хоть на продажу, а наши делянки хлеба ни один сборщик налогов не сыщет. А если болота осушат, сюда понаедут чужаки. Говорят про нас, мы, дескать, народ дикий и законов не признаем, и воняет от нас нашими болотами, но зато мы свободные люди — и такими нам лучше оставаться. А как джентри, дворянчики, дознаются, до чего богата эта земля, так тут же отберут ее у нас всякими правдами и неправдами, а то еще поналезут со своими законами, чтоб не давать нам охотиться, торф копать или тростник резать. И доведется нам работать у них на фермах, как лошадям, вместо прежней свободной жизни.

Он был во многом прав, и мне это было доподлинно известно, — ведь большая часть болот считалась вроде бы как общей собственностью. И как только их осушат, тут же пропадет отличная вольная жизнь, а с нею вместе — угорь и птица. Мы жили хорошо, зачастую лучше, чем лорды в своих замках, потому что все это добро было вокруг — только не поленись взять.

И все же я бросал все это ради нового мира, нового, совсем другого образа жизни. Может, я дурак? Может, бросаю надежность и уверенность ради ненадежного случая? Не имеет значения. Мой путь выбран. Ни на минуту не подумаю отказаться от него.

Может, глубоко во мне закопано какое‑то особое влечение? Может, в крови и в костях у меня имеется какое‑то хитрое устройство, выбирающее меня и немногих других таких же, чтобы толкнуть на поиски приключений? Чтобы мы шли дальше и дальше. Чтобы проникали все глубже в новое и неизведанное… Может, сама природа выбрала нас, таких, для этой цели? Можем ли мы управлять своими поступками, или же мы просто орудия в руках порядка вещей, который должен безостановочно идти вперед?

Уильям останется на месте, Ричард останется, даже Питер Таллис останется, но я пойду. И мой друг Джереми Ринг пойдет, и Черный Том Уоткинс. Конечно, вы можете сказать, что он просто удирает от петли, — да, но сколько всяких прочих здесь в Британии точно так же удирают от нее, и все же никуда не уезжают?

— Ричард, мы пойдем спать, — сказал я, — ибо завтра нам с Томом предстоит продолжать путешествие — далеко и быстро.

 

Date: 2015-10-19; view: 232; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.01 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию