Повесть о Еруслане Лазаревиче

Видимо, к первым десятилетиям XVII в. следует отнести появ­ление у нас очень популярной повести о Еруслане Лазаревиче, или Уруслане Залазоревиче, старейшие списки которой датируются тем же XVII в. Повесть восходит к не дошедшему до нас восточному источнику и является, нужно думать, записью устного пересказа тюркской переделки двух эпизодов поэмы Фирдоуси «Шах-Намэ» (X в.), осложнённых восточными сказочными мотивами. В цент­ре «Шах-Намэ» стоит Рустем, в тюркской переработке превратив­шийся в Арслана (лев), откуда наш Уруслан и затем Еруслан, по отчеству Залазоревич, потом Лазаревич, в соответствии с име­нем отца Рустема — Заль-Зар '. Судя по таким выражениям при­менительно к Еруслану Лазаревичу и его сыну, как «поехал в чи­стое поле казаковать», «таков ты молод, а поехал казаковать рано», наша повесть сложилась в казацкой среде, неоднократно сталки­вавшейся в XVI—XVII вв. с восточными народами. Уже в са­мую раннюю пору бытования у нас повесть о Еруслане настолько восприняла в себя черты русского быта и настолько связалась с русским фольклором, что её по праву можно причислить к нашим оригинальным произведениям с заимствованным сюжетом.

По наиболее старому из сохранившихся списков сюжет повести таков. У Залазара Залазоревича, дяди царя Киркоуса Киркодо-новича, был сын Уруслан. «И как будет Уруслан десяти лет, вы-дет на улицу, и ково возмёт за руку, и у того руку вырвет, а ково возмёт за ногу, тому ногу выломит». На Уруслана бьют челом Киркоусу князья, и бояре, и «гости силные», что он «играет-де не­гораздо с их детьми». Уруслан, выслушав упрёки своего отца За­лазара, которому пожаловался Киркоус, просит отца, чтобы тот по­ставил ему «палату каменную близко моря», положил бы в ней седло, узду тесмяную и саблю булатную, и в той палате он будет жить, а позовёт его царь Киркоус на службу, и он не пойдёт к не­му. В построенной для него палате Уруслан стал жить один, и на­чал он «ис палаты гуляти по лукоморью и по тихим по заводям учал стреляти в гуси и в лебеди, тем ся учал кормитца». Потянет он лук, и словно орда закачается, а выстрелит — словно из тучи сильный гром грянет. К нему приезжает старый конюх его отца Ивашка, пригоняющий ему коня Араша, поймав которого, Уруслан кладёт на него «седло черкасское» и отправляется в поле на рать великую, чтобы «отведать плеча своего богатырского». Рать эта, оказывается,— царя Киркоуса, и во главе той рати — отец Урус-лана. Воюет рать с Данилом, князем Белым. Взяв благословение у отца, Уруслан идёт один против огромного вражеского войска и разбивает его, но Данила отпускает живым, потому что он взмо­лился о пощаде и пообещал впредь не мыслить зла на царя Кир­коуса и на князя Залазара. Простив Киркоуса за то, что он его из­гнал, Уруслан всё же отказывается поступить к нему на службу, обещая помочь ему, когда понадобится; отказывается и от награ­ды. Поехав далее и встретившись с русским богатырём князем Иваном, он побеждает его в поединке, братается с ним и, победив после этого Феодула-змея, выдаёт за князя Ивана его красавицу дочь.

Прослышав затем от жены Ивана, что где-то в поле кочуют две сестры-царевны, у которых даже девушки, подающие им воду, кра­ше, чем она, и что есть человек удалее Уруслана, по имени Ивашко Белая Поляница, и стережёт он индейские границы,— Уруслан, как ни хотелось ему найти тех двух царевен и переведаться с Ивашкой силой, решил сначала навестить своих состарившихся родителей, но, приехав в царство Киркоуса, нашёл его запустев­шим. Вероломный Данило Белый разорил его, а Киркоуса, Зала­зара и двенадцать богатырей полонил. Помчался Уруслан на Ара-ше в царство Данила и нашёл пленников в темнице с выколотыми глазами. От отца Уруслан узнал, что пленники могут прозреть, если помажут свои глаза свежей печенью и горячей кровью Зелё­ного царя, огненного щита, пламенного копья. С помощью девицы-волшебницы, обратившейся в птицу, Уруслан добирается до цар­ства Зелёного царя. Здесь он наезжает на великое побоище, среди которого лежит огромная человеческая голова богатыря, убито­го Зелёным царём, а под ней меч, которым, по словам головы, толь­ко и можно посечь Зелёного царя. Через некоторое время, послужив у Зелёного царя, Уруслан возвращается к голове; она скатывается, и он берёт меч, которым и убивает царя, взяв у него печень и кровь. Вернувшись в царство Данила Белого и убив его, Уруслан исцеля­ет Киркоуса, Залазара и двенадцать богатырей. Проводив затем всех их в царство Киркоуса, Уруслан «поехал в чистое поле каза­ковать». Через много дней он наехал на белый шатёр с маковками красного золота аравитского, и в том шатре жили две царевны, ко­торых хвалила жена Ивана. Взяв с собой «на опочив» сначала старшую сестру, а затем младшую, он отрубил старшей голову, потому что она сказала, что есть у индейского царя страж Иваш­ко Белая Поляница, который удалее Уруслана. От сестёр он узнал, что дочь индейского царя много краше их обеих. Повстречавшись с Ивашкой, он одолевает его, приезжает к индейскому царю и бьёт челом ему в службу.

В Индейском царстве Уруслан убивает «чудо о трёх головах», обитающее в городе, пожирающее каждый день по человеку и на­завтра готовящееся пожрать царскую дочь. На дне озера он нахо­дит драгоценный камень, какого не было во всей Индейской земле. В награду за убийство чудовища царь отдаёт Уруслану в жёны свою дочь. В первую же брачную ночь он, однако, её покидает: узнав от нее, что в Солнечном городе царствует царевна, которая во много раз краше её, он отправляется на поиски новой красавицы, ве­лев жене, если у неё родится сын, надеть ему на руку перстень с до­бытым им в озере драгоценным камнем, а если родится дочь, сде­лать ей из этого камня серьги. Прибыв в Солнечный город, Урус­лан стал жить с царевной, которая сказала ему, что краше сё нет на всём свете. Жену свою, дочь индейского царя, он забыл, а между тем у неё родился от него сын, названный также Урусланом, и та­кой же богатырь, как и его отец. Когда ему исполнилось двенадцать лет, он захотел «потешиться царскою потехою», но «добрых родов царские дети и великих князей» стали его бесчестить и называть незаконным сыном. Он пожаловался матери, а она объяснила ему, чей он сын и куда его отец уехал. Выбрав себе доброго коня, по­ехал молодой Уруслан на поиски отца. Повстречавшись с сыном, Уруслан-отец только при вторичной схватке с ним повергает его на землю. По камню на перстне он узнаёт, кто его соперник, и откры­вается ему. Сын упрекает отца за то, что он, покинув законную жену, живёт с незаконной, на что отец отвечает: «В том де еемь виноват, да всякий человек хочет потешитися молодостию, да вся­ко время бывает до поры, а ныне мне то всё ненадобно и впред того делать не хочю». И покинув незаконную жену, Уруслан Зала-зоревич вместе с сыном отправляется к законной жене в Индей­ское царство. Когда он приехал к индейскому царю, тот ему очень обрадовался и щедро одарил его. От индейского царя Уруслан по­лучает, сверх того, половину царства. С тех пор зажил он «безмя­тежно» с женой. Индейскому царю он подчинил много городов и царств, царей и королей, и сильных богатырей, и удалых людей. Молодой Уруслан не остался жить с отцом, а на вещем Араше «по­ехал в чистое поле гуляти-казаковати», чтобы «отведати плеча свое­го богатырского» '.

Как видно уже из предложенного пересказа, наша повесть, почти сплошь написанная живой народной речью, хотя и с употреб­лением некоторых тюркских слов (тебеньки, кутас, тегиляй, саадак), насквозь проникнута элементами русского фольклора, которые она щедро позаимствовала у былин и сказок, в свою очередь повлияв на сказку, в частности об Илье Муромце. Эпические повторения, ритмическое построение фраз, постоянные речевые формулы и по­стоянные эпитеты — всё это вошло в повесть из фольклорной тра­диции. Обрусение повести сказалось и в бытовом её колорите. Не говоря уже о том, что персонажи её называются по имени и отчест­ву, они, особенно Уруслан, и в своём поведении обнаруживают тес­ную связь с русским бытом. Князь Иван, с которым братается Уруслан,— русский богатырь. О себе Уруслан говорит, что он «ру­син» и «крестьянин», т. е. христианин. Он не только почтительный сын своих родителей, но и человек благочестивый, в рискованные моменты своей жизни обращающийся с молитвой к богу. Готовясь к бою с Ивашкой Белой Поляницей, он в ответ на его угрозы гово­рит: «Брате Ивашко! оба мы ещо в божие руке: кому ещо над кем бог пособит». Сказав о том, что Уруслан проколол копьём Иваш­ку, повесть добавляет: «И тут ему смерть скончал: похвальбе его бог не пособил». Еруслану, как и героям русских былин, свойствен­но рыцарское представление о чести и благородстве. Отказываясь от награды, которую предлагает ему царь Киркоус за то, что Ерус-лан одолел рать Данила Белого, он говорит: «Государь царь, одно взяти: любо корыстоватися, или богатырем слыти». Наехав на сон­ного богатыря, князя Ивана, Еруслан не убивает его. Иван в свою очередь, когда Еруслан заснул, думает про себя: «Убити мне сон­ного человека не честь мне, богатырю, будет». Любопытно, что по­весть заканчивается традиционной концовкой: «Ныне и присно и во веки веком. Аминь».

Ещё сильнее фольклорные и русские бытовые элементы вы­ступают в позднейших списках повести, например в списке Пого­динского древлехранилища XVII—XVIII вв. ', в котором по сравнению со списком Ундольского находим существенные пере­становки эпизодов и ряд новых подробностей в самом изложении сюжета. Для уяснения фольклорных и бытовых черт в стиле этого списка показательна уже хотя бы такая фраза: «И не ясен сокол напущаетца на гуси и на лебеди, напущает [ца] Еруслан Лазаревич на мурзы и на татары: прибил, и присёк, и конём притоптал мурз и татар 170000, а чёрных людей и младенцов в девять лет в кре­щённую веру привёл и кресть целовати [велел] за царя Картоуса. а свою им татарскую [веру] велел проклинать... а князя Данила Белого поймав, сослал в монастырь и велел пострищи». После того как Еруслан победил «трёхглавое чюдо» в озере, навстречу ему идёт царь, имя которого здесь Варфоломей, с архиепископом и «со всем собором, и со кресты, и со иконами, с князи, и с бояры и со всеми православными христианы». Когда жена Еруслана Настасья Варфоломеевна родила сына, она «нарече во святом крещении имя ему Иван, а прозвище Еруслон Еруслонович».

От XVIII в. вплоть до десятых годов XX в. идёт длинный ряд лубочных переработок повести о Еруслане и лубочных картинок на её сюжет '. С XVIII же века начинаются и литературные обра­ботки повести. Ею воспользовался Пушкин в «Руслане и Людми­ле» — в эпизоде встречи Руслана с богатырской головой. Она породила народную сказку и отразилась в украинском заговоре от укуса змеи.

«ПОВЕСТЬ О ГОРЕ И ЗЛОЧАСТИИ»

Замечательная «Повесть о Горе и Злочастии, как Горе-Зло­частие довело молодца во иноческий чин», написанная народным стихом, стоит в ряду значительных созданий мировой литературы. Она дошла до нас в единственном списке первой половины XVIII в., но возникла, видимо, около половины XVII в. Начинается она бук­вально от Адама:

Изволением господа бога н спаса нашего Иисуса Христа вседержителя, от начала аека человеческаго... А в начале века сего тленнаго сотворил небо и землю, сотворил бог Адама и Евву, повелел им жити во святом раю, дал им заповедь божественну:

не повелел вкушати плода винограднаго

от едемскаго древа великаго.

Адам с Евою нарушили заповедь божию, вкусили «плода ви­нограднаго» и за это были изгнаны из рая и поселены на земле, где им велено было раститься, плодиться и питаться своими труда­ми. И пошло от Адама и Евы человеческое племя,

ко отцову учению зазорчино, к своей матери непокорливо и к советному другу обманчиво.

За все эти преступления человеческого рода господь разгне­вался и послал на него великие напасти и скорби, чтобы смирить людей и привести их на «спасённый путь».

Вслед за такой экспозицией начинается рассказ о самом герое повести — о безымянном молодце. Отец и мать стали учить его, наставлять на добрый путь и преподали ему традиционные нормы житейского поведения, при соблюдении которых молодец мог бы уберечься от соблазнов, какие рассеяны на путях человеческой жизни:

...Не ходи, чадо, в пиры и в братчины,

не садися ты на место болшее,

не пей, чадо, двух чар за едину!

Ещё, чадо, не давай очам воли,—

не прелщайся, чадо, на добрых красных жён,

отеческия дочери!

Не ложися, чадо, в место заточное,

не бойся мудра, бойся глупа,

чтобы глупыя на тя не подумали

да не сняли бы с тебя драгих порт...

И дальше в таком же роде, в стиле домостроевских наставлений, поучают молодца его родители. Но молодец относится легкомыс­ленно к советам своих родителей и хочет жить своим разумом и по своей воле:

Молодец был в то время се мал и глуп,

не в полном разуме и несовершен разумом,—

своему отцу стыдно покоритися

и матери поклонитися,

а хотел жити, как ему любо.

Обзаведшись деньгами, обзавёлся он друзьями и

Честь его, яко река, текла; друговя к молотцу прибивалися, в род-племя причиталися.

Среди этих друзей особенно полюбился ему один, объявивший себя его «названым братом» и зазвавший его на кабацкий двор. Там поднёс ему он чару зелена вина и кружку пива пьяного и по­советовал лечь спать тут же, где он пил, положившись на своего названого брата, который сядет у его изголовья и будет его обере­гать.

Легкомысленный и доверчивый молодец понадеялся на своего друга, упился без памяти и, где пил, тут и спать лёг.

Проходит день, наступает вечер. Молодец пробуждается от сна и видит, что он догола раздет, покрыт лишь отрепьями, под буйную его голову положен кирпичик, а «милый друг» исчез. Нарядился молодец в оставленные ему лохмотья, посетовал на своё «житие ве­ликое» и на непостоянство своих друзей, решил, что стыдно ему появиться в таком виде к отцу, к матери, к своим родным и друзь­ям, и пошёл он в чужую, дальнюю сторону, где сразу попал на пир. Пирующие принимают его очень ласково, потому что ведёт он себя «по писанному учению», и усаживают за дубовый стол — не в болшее место, не в меншее, садят ево в место среднее, где седят дети гостиные.

Но молодец сидит на пиру невесел. Присутствующие обращают на это внимание и спрашивают о причине его печали. Он откровен­но говорит им о том, что наказан за «ослушание родительское», и просит научить его, как жить. «Люди добрые» принимают дея­тельное участие в судьбе молодца и, так же точно, как это делали раньше его родители, дают ему ряд душеспасительных практиче­ских советов, при помощи которых он вновь может стать на ноги:

...Не буди ты спесив на чужёй стороне,

покорися ты другу и недругу,

поклонися стару и молоду,

а чюжих ты дел не объявливай,

а что слышишь или видишь, не сказывай...

Молодец внимательно слушает советы добрых людей, идёт даль­ше, опять на чужую сторону, и начинает там жить «умеючи». На­жил он богатства больше прежнего и захотел жениться. Присмот­рев себе невесту, он затевает пир, зовёт гостей, и тут-то, «по божию попущению, а по действу диаволю», происходит у него та роковая ошибка, которая явилась причиной всех его дальнейших злоклю­чений. Он похвастался тем, что «наживал животов больше прежне­го», «а всегда гнило слово похвальное». Хвастанье молодецкое под­слушало Горе-Злочастие и говорит:

Не хвались ты, молодец, своим счастием,

не хвастай своим богатеством,— бывали люди у меня, Горя,

и мудряя тебя и досужае,

и я их, Горе, перемудрило:

учинися им злочастие великое,—

до смерти со мною боролися,

во злом злочастии позорилися —

не могли у меня, Горя, уехати,

а сами они во гроб вселились...

Это первое смущение, которое внесло Горе-Злочастие в мысли молодца. Вслед за тем Горе является молодцу во сне и нашёпты­вает ему злой совет — разрушить налаженную жизнь, отказаться от своей невесты, пропить всё своё имущество и идти нагим и бо­сым по широкому земному раздолью. Оно пугает молодца тем, что изведёт его жена из-за золота и серебра, и прельщает его обеща­нием, что кабаком Горе избудется, за нагим оно не погонится, «а нагому, босому шумит разбой».

Молодец тому сну не поверил, и вот Горе-Злочастие является ему опять во сне в образе архангела Гавриила и рисует преиму­щества вольной жизни нагого-босого, которого и не бьют, и не му­чают, и из раю не выгоняют. Этому сну молодец поверил, пропил своё имущество, скинул с себя платье гостиное, надел гуньку ка­бацкую и пошёл путём-дорогою в незнаемые края. По дороге ему встречается река, за рекою — перевозчики, и они требуют от мо­лодца плату за перевоз, а дать ему нечего. Сидит молодец весь день до вечера у реки не евши и в отчаянии решает броситься в быструю реку, чтобы избавиться от своей тяжёлой участи, но Горе — босое, нагое, лыком подпоясанное — выскакивает из-за камня и удерживает молодца. Оно напоминает ему о его непослу­шании родителям, требует, чтобы молодец покорился и поклонил­ся ему, Горю, и тогда он будет перевезён через реку. Молодец так И поступает, становится весел и, идя по берегу, запевает песенку:

Беспечална мати меня породила,

гребешком кудерцы розчёсывала,

драгими порты меня одеяла

и отшед под ручку посмотрила:

«хорошо ли моё чадо в драгих портах? —

А в драгих портах чаду и цены нет!»

Понравилась перевозчикам несня молодца, перевезли они его безденежно на другую сторону реки, накормили, напоили, одели в крестьянское платье и посоветовали вернуться с раскаянием к родителям. Направился молодец в свою сторону, но Горе ещё сильнее преследует его:

Полетел молодец ясным соколом,— а Горе за ним белым кречатом; молодец полетел сизым голубем,— а Горе за ним серым ястребом; молодец пошёл в поле серым волком, а Горе за ним з борзыми выжлецы...

Нет способа уйти от Горя-Злочастия, которое к тому же теперь научает молодца богато жить, убить и ограбить, чтобы его за то повесили или кинули с камнем в реку. Тут-то молодец вспоминает «спасённый путь» и идёт постригаться в монастырь, а Горе остаёт­ся у святых ворот и впредь к молодцу уже не привяжется.

Во всей предшествующей русской литературе мы не найдём про­изведений, в которых рассказывалось бы о судьбе обыкновенного мирского человека и излагались основные события его жизни. В старинной повествовательной литературе фигурировали или по­движники, святые, или — реже — лица исторические, чья жизнь, точнее «житие», описывалась в традиционном стиле условной цер­ковной биографии. «Повесть о Горе и Злочастии» говорит о судьбе безвестного молодца, нарушившего заповеди старины и тяжело за это поплатившегося. Избавляет молодца от окончательной гибели «спасённый путь», приводящий его в монастырь, у стен которого отстаёт от него по пятам преследующее его Горе-Злочастие. Моло­дец вздумал было пренебречь старинным укладом жизни и мора­ли, решил жить «как ему любо», не считаясь с родительскими за­претами, и отсюда пошли все его злоключения. Он чуть было не встал уже совсем на ноги после своего первого крушения, стал — по совету добрых людей — жить так, как учили его родители, но слишком возомнил о себе, понадеялся на себя и на свою удачу, расхвастался, и тут-то завладело им неотвязное Горе-Злочастие, сломившее его непокорство, превратившее его в жалкого, потерявшего себя человека. Образ «Горя-Злочастия» — доли, судьбы, как он встаёт в нашей повести,— один из значительнейших литератур­ных образов. Горе одновременно символизирует внешнюю, враждебную человеку силу и внутреннее состояние человека, его ду­шевную опустошённость. Оно как бы его двойник. Молодец, вырвавшийся на волю из очерченного благочестивой стариной кру­га, не выдерживает этой воли и находит себе спасение уже не в тра­диционной обстановке мирского быта, из которого он позволил се­бе выйти, а в монастыре, где ему заказано всякое проявление са­мостоятельного почина, дозволенное даже строгими формами домостроевского уклада. Такова та тяжёлая расплата, которая па­дает на голову юноши, отступившего от заветов отцов, вздумавшего жить как ему хочется, а не как велит богоспасаемая старина. За ней, за стариной, пока оказывается победа, она пока торжествует над просыпающимися индивидуалистическими порывами молодого поколения. В этом основной смысл повести, очень талантливо изо­бражающей судьбу «детей» на переломе двух эпох.

Характерно, однако, что монастырская жизнь трактуется в по­вести не как идеал, даже не как норма, а как своего рода исключе­ние для тех, кто не сумел наладить свою мирскую жизнь по пра­вилам, какие предписывала веками сложившаяся традиция. Обра­щение к монастырю является для молодца печальным, но един­ственным выходом из его неудачно сложившейся жизни. Недаром заглавие повести обещает рассказать, как Горе-Злочастие — злая сила, овладевшая молодцом, довело его до иноческого чина. Монашеское житие, трактовавшееся ещё недавно как лучшая и са­мая высокая форма жизни, к которой должен стремиться всякий благочестивый человек, в нашей повести оказывается уделом греш­ника, монастырём искупающего свои тяжёлые заблуждения. Так мог рассуждать скорее всего автор, сам принадлежавший не к мо­нашеской, а к светской среде. За эту же принадлежность говорит и весь стиль повести, насквозь проникнутый светским фольклорным элементом, и самый образ Горя-Злочастия, злой доли, отличный от традиционного образа врага человеческого рода — дьявола. В быто­вой обстановке, нашедшей себе отражение в повести, имеются кое-какие намёки на консервативный купеческий уклад жизни, и очень вероятно, что и сам автор её принадлежал к той же консервативной купеческой или близкой к ней среде посадских людей.

Устнопоэтическая стихия окрашивает собой «Повесть о Горе и Злочастии» чуть ли не на всём её протяжении. Прежде всего бро­сается в глаза почти полное тождество метрического строя повести со строем былинного стиха; далее обращают на себя внимание бы­линные общие места (как приход на пир и похвальба на пиру), присутствующие и в нашей повести. С былинным стихом связывает повесть и приём повторения отдельных слов («надейся, надейся на меня, брата названова»; «и оттуду пошёл, пошёл молодец на чюжу сторону»; «под руку под правую» и т. д.), и приём тавтологических сочетаний («кручиноват, скорбен, нерадостен», «украсти-ограби-ти», «ясти-кушати», «род-племя» и т. д.), и употребление постоян­ных эпитетов («буйны ветры», «буйна голова», «быстра река», «зе­лено вино», «дубовый стол» и т. д.). Немало общего в «Повести о Горе и Злочастии» со стилем не только былины, но и устной ли­рической песни, во многом, впрочем, совпадающим с былинным стилем.

Но рядом с указанными элементами устнопоэтической тради­ции в повести явственно даёт себя знать и традиция книжная. Она обнаруживается в первую очередь во вступлении к повести, изла­гающем происхождение греха на земле после нарушения Адамом и Евой заповеди божьей о невкушении плода виноградного. Присутствует она и в последних строках повести. И вступление и заключение сближают её с произведениями житийного жанра. Сказывается книжная традиция и в некоторых типично книжных эпитетах повести, и в тематической близости её к книжным произ­ведениям на тему о пьянстве.

Злоключения молодца, власть над ним Горя-Злочастия явились результатом его пьяного разгула, как и наказание Адама и Евы объясняется в повести тем, что они вкусили «плода винограднаго», т. е. плода пьянственного,— в отступление от Библии, где сказано, что они вкусили от древа познания добра и зла. «А гнездо мое и вотчина во бражниках». На тему о губительном действии на че­ловека хмельного пития написан у нас ряд произведений. Ещё в XV в. на Руси известно было в рукописях «Слово Кирилла-фи­лософа словенскаго», облечённое в форму обращения «ко всякому человеку и ко священному чину, и ко князем и боляром, и ко слу­гам и купцем, и богатым и убогим, и к женам». В нём речь ведёт сам хмель, пользуясь при этом пословицами и поговорками, как например в следующей фразе: «Лежати долго — не добыти добра, а горя не избыти. Лежа не мощно бога умолити, чести и славы не получити, а сладка куса не снести, медовые чаши не пити, а у кня­зя в нелюбви быти, а волости или града от него не видати. Недос­татки у него дома сидят, а раны у него по плечам лежат, туга и скорбь — по бедрам гладом позванивает» и т. д.

Очевидно, на основе «Слова Кирилла-философа» в XVII в. воз­никает ряд прозаических и стихотворных произведений о хмеле, сменившем апокрифическую виноградную лозу, упоминаемую и в «Повести о Горе и Злочастии». Таковы «Повесть о высокоумном хмелю и худоумных пьяницах», «Повесть, от чего суть уставися винное питие», притча о хмеле, легенда о происхождении винокуре­ния, «Слово о ленивых и сонливых и упиянчивых», стихи «покаян­ны о пьянстве» ' и др. В некоторых из этих произведений, как и в «Слове Кирилла-философа», сам хмель говорит о том, какие бе­ды причиняет он тем, кто к нему привержен. Так, в «Повести о вы­сокоумном хмелю» он заявляет связавшему его отрезвившемуся пьянице: «Если начнет любить меня богатый, досилю его скорбна и глупа, и будет в роздраннои ризе и утлых сапогах ходить, а у лю­дей начнет взаймы просить... Если содружится со мной какой муд­рый и умный коего чину мастеровой человек, отыму у него мастер­ство и ум его и смысл, и учиню его в воле своей, и сотворю его как единого от безумных» и т. д.

В позднейших записях сохранилось большое количество песен о горе — великорусских, украинских и белорусских. В одной груп­пе этих песен разработан мотив горя в применении к женской доле, в другой — он связан с образом доброго молодца. В обеих группах мы находим много совпадений с повестью не только в тех или иных ситуациях, но даже в поэтических формулах и отдельных выраже­ниях. Однако точно определить, в каких случаях влияли песни на повесть и в каких случаях было обратное влияние,— очень затруд­нительно. То обстоятельство, что мы обладаем значительной пе­сенной традицией, связанной с темой о горе, а повесть дошла до нас всего лишь в одном списке, что не свидетельствует о широкой её популярности, заставляет предполагать, что устнопоэтическое воздействие на повесть было сильнее, чем воздействие обратное.

Такой широкий доступ фольклора в книжную литературу, ка­кой мы видим в нашей повести, мог иметь место только в XVII в., когда народная поэзия получает особенно широкий доступ в книж­ную литературу и оказывает на неё особенно сильное влияние. Вся предшествующая история русской литературы не даёт нам ни од­ного образца, который мог бы сравниться с «Повестью о Горе и Злочастии» по силе присутствующих в ней богатейших залежей народно-поэтического материала '.