Оленьке Д

Здравствуй, малышка!

Как ты поживаешь в этом большом старинном доме, выкрашенном белой и тёмно-бордовой краской, мимо которого я прохожу и надеюсь увидеть, и не вижу, и мне досадно и спокойно от этого — я ведь не знаю, что буду делать, увидев.

А ты в это время, наверное, спишь и сопишь своим маленьким носиком в пелёнки или во что там ещё, и пока не видишь никаких снов. Или громко требуешь то, что тебе положено, напоминая всему огромному миру, что ты уже есть и что с этим нужно считаться.

Как тебя зовут, кнопка?

Я ещё не знаю твоего имени, и не знаю точно, когда ты родилась, и не знаю, кто твой папа (и не надо мне его знать). А ты посапываешь носиком в пелёнки или сосёшь цыцу и пока даже не осознаёшь, что существуешь.

А мы с твоей мамой иногда встречаемся взглядами на улице и ничего не хотим понять, и не можем понять, и не понимаем. А ты? Господи, что ты можешь понять? (А ведь что-то уже понимаешь — человек уже почти месяц живёт на свете).

А я тебя ни разу не видел и не знаю, увижу ли. Но я видел тебя то ли во сне, то ли в мыслях ещё тогда, когда тебя и не было вовсе, вернее, когда ты была подобием малюсенького червячка или рыбки, а я и не знал об этом. И вот — ты живёшь и переживаешь первые свои радости и огорчения, и ничего не знаешь обо мне, и вряд ли узнаешь. А я, выварившись в соку своих мечтаний, бессонниц, надежд, дурачеств, ругательств, молебнов и прочей дребедени, пишу этот шедевр словесности, стих от варения, даже не белым и не свободным, а Бог уже его знает, каким стихом, но не могу назвать это прозой. А ты живёшь и дышишь, и сосёшь цыцу, и мама не успевает менять пелёнки, и ты растёшь, и жадно хватаешь глазёнками всю доступную тебе расширяющуюся вселенную.

Живи, маленькая. (Ох, как это страшно знать — что в любой миг, по вине какой-то глупой железяки, именуемой умной, вся эта доступная нам вселенная может заклокотать вместе с нами в огненном клубке и исчезнуть навсегда и безвозвратно, и что я ничем абсолютно не могу этому помешать, кроме как криком, что я протестую. Это так страшно, что мне начинает казаться, будто ты — моя, только мама твоя об этом ничегошеньки не знает. Ты расскажи об этом маме, когда станешь такой же большой и красивой, как она. Хорошо?)

А ты ещё не знаешь, что такое атом, мирный и немирный, и живёшь, посапывая своим маленьким носиком в пелёнку, и я, мысленно глядя на тебя, сам уже ничего этого не знаю и думаю, что буду жить вечно, и не знаю, что так не бывает.

А Земля кружится и несёт всех нас — и меня, и тебя, и твою маму, и твоего папу, которого я не знаю и никогда не узнаю (и не надо мне его знать) — несёт всех нас в холодном и безвоздушном пространстве, которое с твоим появлением на свет стало чуточку воздушнее и теплее. Когда же ты вырастешь, то обязательно поймёшь всё то, чего не смогли понять мы с твоей мамой.

VII-1987. Городня

Мой Настёнок,

мой Бог, мой ребёнок

***

Дочке

Здравствуй, мой нежный родной комочек!

Слабенький мой, беззащитный мой.

Чудо свершилось — у меня есть дочка.

И — хочется в Киев, как будто домой.

Здравствуй, бессмертье моё дорогое!

Здравствуй, мой тёплый конец пустоты!

Трудно понять мне, жизни изгою,

Кто же родился —

Я или ты.

ІІІ-1991. Городня

Дочка

Заслыша ключ в замке, бежать

К двери и прыгать,

Визжа, и встречу предвкушать,

И носом тыкать

В карман, пытаясь распознать

Гостинчик скромный,

Шептать: “Любу...”, щеку прижав

К моей ладони.

Потом — с три короба наврать,

Кусая сливу...

Как мало надо человечку,

Чтоб быть счастливым...

24/VII-1995. Киев

Одуванчик