Заоблачные воины. Путевые заметки: «Наутро подали наш автомобиль Это была „тойота двадцатилетней давности, с рулевым колесом

Путевые заметки: «Наутро подали наш автомобиль… Это была „тойота" двадцатилетней давности, с рулевым колесом, которое болталось, как расшатанный молочный зуб, и абсолютно гладкими шинами. Я прозвала ее „машиной смерти"».

«В Чачапояс, – прочла я несколько месяцев назад, сидя в кабинке библиотеки Конгресса, где не было слышно ни звука, – плотность необнаруженных руин на квадратный километр выше, чем где-либо в Перу». Статья называлась «Новая археологическая столица Южной Америки». На моей карте тут же появился большой желтый кружок. В его центре были суровые северные горы, а в двухстах милях от них вообще ничего не было.

Лишь потом я поняла, почему руины так долго никто не мог найти. Слово «чачапоя» происходит от кечуанских слов sacha и puyu, что означает «деревья» и «облака». Регион лежит под толстым одеялом постоянной облачной завесы, в плотных, непроходимых зарослях лиан и деревьев. Туда настолько трудно попасть, что лишь два года назад здесь было сделано потрясающее открытие: найдено более двухсот мумий, несчетное количество керамических предметов, текстиля и прочих артефактов. Все это нашли в радиусе нескольких миль, в крупном населенном центре.

О заоблачных воинах, что обитали в этих лесах задолго до испанцев и даже инков, известно очень мало. Отчасти в этом повинны непрерывные набеги уакерос, расхитителей гробниц, в поисках керамики и одежды, годных для продажи. Источником информации для грабителей обычно служили местные фермеры, которые жгли леса, чтобы высвободить места для новых полей, и внезапно натыкались на пещеру или курган. Расхищение гробниц запрещено перуанским законом по охране древностей, однако крестьяне были бедны, а грабители – состоятельны, поэтому лишь немногие находки попадали в руки правительства. Как правило, о крупных открытиях (как и о тех мумиях, например) узнавали лишь тогда, когда археологи замечали появление большой партии керамики на черном рынке антиквариата. Обычно это случалось через несколько месяцев после того, как гробница была разграблена.

Чачапоя были искусными каменщиками и великолепными скалолазами. Они сооружали пышные мавзолеи в сотнях футов над землей, в пещерах, расположенных в отвесных скалах. После них остались изображения кровавых обезглавленных трупов и скалящихся ягуаров, однако их ткани были сотканы из тончайших нитей и покрыты такими сложными узорами, что было почти невозможно поверить, что человек способен создать такое. Инки завоевали чачапоя, но покорить их и сделать частью империи оказалось делом почти неосуществимым. Мятежи не прекращались. Инки мстили, насильно переселяя большие группы чачапоя, и, в конце концов, прибегли к геноциду.

Но там, где могущественные инки потерпели крах, преуспели крошечные микробы. За первые два столетия испанского правления численность чачапоя сократилась от полумиллиона до десяти тысяч. Большинство из них пали жертвами европейских болезней. В наши дни от таинственного народа, почитавшего змей и ценившего превыше всего головы врагов и красивые ткани, почти ничего не осталось.

Автостанция в Кахамарке представляла собой грязный двор, окруженный железными сараями.

– Автобус в Чачапояс ходит по средам и субботам, – заявила кассирша.

Нам повезло. Сегодня как раз была суббота. Я купила билеты.

– Долго ехать? – спросила я.

В расписании говорилось – шестнадцать часов, но это казалось невероятным, ведь до Чачапояс было всего восемьдесят миль.

– Пять часов, – ответила кассирша.

Аллилуйя! Я посмотрела на билеты.

– Но эти билеты только до Селендина.

– Там сделаете пересадку.

Проклятье! Так и знала, что должен быть подвох.

– Во сколько уходит автобус из Селендина? – спросила я.

– В двенадцать тридцать.

Я взглянула на часы.

– Но мы к двенадцати тридцати не успеем.

– Можете поехать на следующем автобусе.

– В среду?

Она кивнула и закрыла свое пластиковое окошечко. Я подошла к Джону и объяснила то, что с трудом поддавалось объяснению. Таксист воспользовался случаем и предложил свои услуги и фургон, который довезет нас до Чачапояс за какие-то двести долларов.

Джон приободрился. Он ненавидел автобусы. Такси до Чачапояс – это было бы роскошно. Мы поторговались, сговорившись на сотне долларов плюс расходы на бензин, и все вместе пошли завтракать.

Водителя звали Хосе-Луис. Он со своим белым фургоном побывал во всех уголках Перу.

– Шестьдесят два часа из Лимы в Леймебамбу, – гордо сообщил он мне. – И все это время я не спал.

У него было четверо детей, все девочки. Он очень хотел сына, но боялся, что снова не повезет. Одни только куклы к Рождеству влетали ему в копеечку. Хосе-Луис намеревался доставить нас в Чачапояс за восемь часов, чего бы это ни стоило. Он вцепился в руль, напрягая крепкие бицепсы и разворачивая фургон на сто восемьдесят градусов на отвесной горной дороге. Когда мы доехали до Балсы, пыльного городка в четырех часах от Кахамарки, меня расплющило по заднему сиденью, и я еле удерживала содержимое своего желудка на поворотах-зигзагах.

Когда колеса фургона впервые коснулись разбитой дороги у подножия горы, я вздохнула с облегчением: теперь нашей гонке придет конец. Вскоре я уже жмурилась от ударов камней размером с кулак об автомобильное дно: точно нетерпеливый чужак ломился в дверь. На висках Хосе-Луиса выступил пот.

Примерно в полночь мы въехали в Леймебамбу. Один особенно коварный камушек проделал дырку в маслосборнике; протечка была слишком большой, чтобы продолжить путь до Чачапояс, хотя до него нам оставалось четыре часа.

Я нашла Хосе-Луису ночлег, заплатила за поездку, оставила денег на рождественских кукол для дочек и пожелала удачно добраться до дома. Затем мы с Джоном пошли искать, где бы перекусить в столь поздний час. Автобус в Чачапояс отправлялся в три часа ночи.

На главной площади было полным-полно субботних пьяниц, которые шатались на ходу, как кегли в боулинге. Никак не ожидая увидеть здесь иностранцев, они сперва пристально смотрели на нас, затем на свои бутылки в поисках разумного объяснения и шли за добавкой.

Я остановилась у жаровни на углу, где на решетке жарили мясо на шпажках и картофель, и купила нам поесть. Мясом оказались какие-то потроха, не поддающиеся определению. Картофельные клубни были все испещрены мягкими скользкими комочками.

– Что это? – спросила я хозяйку.

Та взглянула на картошку.

– Черви.

– Внутри?

– Так иногда бывает.

– Ясно.

Я решила, что Джону лучше об этом не говорить.

Наутро мы проспали, опоздали на автобус и, в конце концов, оказались в музее Леймебамбы. Молодой человек в белых перчатках, которые выглядели здесь совершенно нелепо, объяснял разницу между артефактами чачапоя и инков. У него была фигура крестьянина, кряжистая и мускулистая, сформировавшаяся за годы работы у плуга. Он притворился, что не замечает, когда я протянула руку и погладила вырезанное вручную веретено, поверхность которого стала совершенно гладкой от прикосновений чьих-то рук пятьсот лет назад.

По окончании экскурсии Федерико снял белоснежные перчатки и аккуратно убрал их в ящик. Под ними оказались ладони с грубыми мозолями и сломанные ногти крестьянина, работающего на картофельном поле. Я пригласила его выпить кофе. Он сел, зажав руки между колен и ссутулив плечи, и подробнее любого профессора рассказал нам обо всех руинах в радиусе тридцати километров. Он думал, что мы хотим отправиться туда, где были найдены двести мумий, и предложил нанять мулов, чтобы проводить нас. Однако я попросила его показать нам что-нибудь менее туристическое. Он согласился, но все же настоял, чтобы мы взглянули на знаменитых мумий до отъезда из города.

Двести распотрошенных трупов, большинство из которых были все еще замотаны в саваны, точно груда картофельных мешков, – кому это может быть интересно? Я вошла в маленькую комнатку с искусственно поддерживаемой прохладой и замерла, как соляной столп.

На меня смотрела женщина, на лоб которой спускались тонкие пряди волос, руки прикрывали лицо, а губы растянулись в вечном вопле. Плоть на пальцах истлела, обнажив распухшие суставы и длинные ногти. Она выглядела так реально, что я чуть было не оглянулась, чтобы посмотреть, что ее так напугало. Рядом лежали несколько младенцев; их бумажно-тонкая кожа висела складками, словно комбинезон, который был им велик. Нужно было быть настоящим мастером, чтобы так хорошо сохранить труп в регионе, где непрерывно идут дожди и воздух пропитан влагой. Сотрудник местного похоронного бюро с гордостью описал мне этот процесс во всех неприглядных подробностях. Внутренности вытягивали через анус, а образовавшуюся полость заполняли смесью трав и порошков из натуральных ингредиентов. Затем труп слой за слоем оборачивали тканью. Современным археологам требовалось несколько дней, чтобы развернуть одну мумию; каждые несколько минут они останавливались, чтобы сделать снимки и наброски ткани до последнего стежка.

В Андах мумификация была распространенным способом погребения, но инки превратили ее в настоящий культ мертвых. Согласно их религиозным верованиям, если тело сохраняло свою форму, душа могла жить вечно. По праздникам мумифицированные останки покойных правителей носили по городу, ходили с ними в гости к таким же хладным и распотрошенным трупам знакомых и нанимали молодых девушек, которые должны были исполнять любые их желания.

Но вечная загробная жизнь была тяжелой ношей для живых. Мумии инков имели те же привилегии, что и при жизни. Они продолжали жить во дворцах с полным штатом прислуги, в окружении родных. Постепенно развилась система под названием панака, согласно которой королевской свите каждого мертвого инки разрешалось использовать его имущество, чтобы оплачивать его вечное содержание. Со временем лучшие сельскохозяйственные угодья стали принадлежать мертвым, и семьи умерших правителей получили огромную политическую власть. Каждый новый инка, восходящий на трон, таким образом, получал в подарок королевство, которое оказывалось совершенной пустышкой. Чтобы поддерживать себя в финансовом отношении, у него не было иного выхода, как завоевывать новые территории.

Так и возникла одна из самых могущественных империй в Южной Америке. Дополнительные плюсы культа мертвых.

Федерико приехал на рассвете и привел с собой двух лошадей и двух мулов. Вскоре Леймебамба осталась далеко внизу. Мы шли по древней тропе инков, которая до сих пор поддерживалась в относительном порядке благодаря ежегодным общественным работам. Федерико с гордостью рассказывал об иностранных археологах и искателях сокровищ, с которыми он встречался за последние годы. Меня же куда больше интересовал сам наш крестьянин-экскурсовод, чем его соотечественники – собиратели костей. Ростом Федерико был пять футов четыре дюйма; у него были золотые зубы и сутулые плечи, но сложение крепкое. Ему было тридцать четыре года, и он до сих пор жил с родителями. Они пожилые, пояснил он, поэтому он должен о них заботиться. Федерико не хотел жениться, пока живы родители, потому что его средств не хватило бы на содержание двух семей, а свекрови и жене не пристало жить под одной крышей. У него был настоящий дар общения с животными: он действовал на них умиротворяюще, как может лишь тот, кто всю жизнь провел на природе.

В конце дня Федерико привел нас к низкому каменному дому, окруженному ухоженными пастбищами, на которых паслись упитанные пушистые ламы. Фундамент был сложен из ровно высеченных камней, а столбы, подпирающие крышу, украшала инкская резьба.

Вышел хозяин, помог нам спешиться, и на секунду я действительно поверила, что мы – путники на древней тропе, остановившиеся на ночь в одной из инкских времянок.

Хозяина звали Виллерман. Он пригласил нас присесть у огня, а сам сварил кофе и картофель на ужин. Виллерман двадцать лет проработал администратором в Лиме. Представив, что двоим его сыновьям придется провести детство в цементных джунглях, дыша смогом, он отправился «на покой» в Леймебамбу и зажил куда более трудной жизнью крестьянина вместе с женой.

Можно ли дать нормальное воспитание детям в старых каменных стенах, без водопровода и электричества? Вскоре я это узнала. Хуан-Габриэль, двенадцатилетний сын Виллермана, ходил взад-вперед по земляному полу хижины. Он взывал к небесам. Смеялся и плакал. Целый час я как завороженная смотрела, как он декламирует стихи испанских поэтов. Он все их знал наизусть.

Мы поднялись с рассветом, позавтракали слабым кофе и холодной картошкой и отправились в город мертвых. Дьябловаси – дом дьявола – так называли огромный утес, усеянный сотнями усыпальниц, в каждой из которых нашла вечное пристанище улыбающаяся мумия в саване.

Издалека отвесная скала казалась гладкой и одноцветной. Приблизившись, я увидела россыпь разноцветных вкраплений. Постепенно они обрели очертания окон и дверей, окруженных великолепной каменной кладкой, сливавшейся с трещинами в скале, точно умело наложенный грим. Подойдя еще ближе, я увидела черепа с пустыми улыбками, таращившиеся на меня со своих порогов; изредка виднелись и голые ребра торсов, облокотившихся о наружную стену.

Мы пробирались сквозь колючие заросли к подножию утеса. Земля под нашими ногами была сплошь усыпана черепами. Казалось, они вросли в землю; из их глазниц высовывались щупальца переплетенных лиан. Мы шли, перешагивая через скелеты со сломанными костями: их сбросили со скал расхитители гробниц в лихорадочных поисках керамики и прочих артефактов, которые можно сбыть на черном рынке. У некоторых безголовые туловища по-прежнему обтягивала прозрачная кожа, и большинство было обернуто бесценными тканями. Я коснулась тонкой полоски великолепного тканого полотна. Оно промокло от дождя и уже начало подгнивать с одной стороны.

Бочком по краю утеса я пробралась к первому ярусу усыпальниц, но все они были разграблены. Федерико сказал, что у сотрудников перуанского Института культуры нет необходимого оборудования, чтобы спуститься со скалы на веревке, поэтому никто не знает, пострадали ли от мародеров усыпальницы верхнего яруса. Увы, современные грабители были столь же изобретательны, как их предки чачапоя. Вряд ли и в верхних могилах осталось хоть что-то ценное.

Перед уходом я спросила Федерико, можно ли собрать самые красивые ткани, валяющиеся на земле, и отнести их в музей Леймебамбы. Он покачал головой.

– Если возьмем что-нибудь без особого разрешения и подтверждения правительства, нас могут обвинить во всех кражах, когда-либо совершенных в этом месте.

– А долго получать такое разрешение?

– На вывоз археологических ценностей? – Он пожал плечами. – Думаю, год.

Полотно, которому шестьсот лет, гниет, потому что так положено по закону. Мы пришла в голову мысль о том, чтобы тайком спрятать кусочек в рюкзак, отвезти домой, повесить в рамку на стену в гостиной – почему бы и нет? Несколько месяцев дождей, и оно сгинет навсегда. Но память о мародерах и ущербе, который они нанесли, навеки запятнала его красоту. Я положила полоску ткани на землю и отвернулась.

Мы вернулись в дом Виллермана, где нас встретили как вновь обретенных родственников. Это был идеальный дом – построенный из инкского камня и наполненный теплом, смехом, гостеприимством. Только вот Хуана-Габриэля не оказалось дома. Утром он уехал в Леймебамбу, захватив с собой лишь нож и плащ. Отец ничуть не волновался. Его сын, сказал он с веселой искоркой в глазах, способен повторить наше восьмичасовое путешествие меньше чем за три часа.

Что его беспокоило, так это наш маршрут. Андийскими темпами до следующего пункта – деревни Кочабамба – идти было девять часов. Даже Федерико, который проявил почти сверхчеловеческое терпение, глядя, как мы с Джоном бесконечно снимаем на камеру и фотографируем, боялся, что мы не успеем дойти до вершины перевала и спуститься до наступления темноты. Мы дали торжественную клятву успеть во что бы то ни стало и пошли спать.

«Идти пешком» по-андийски означает вовсе не идти, а медленно бежать много миль без остановки с кучей дров на спине на высоте десять тысяч футов. Наутро нам пришлось поплатиться за свои слова. Даже мулам иногда приходилось переходить на рысь, чтобы угнаться за размашистым чеканным шагом Федерико. Наконец лес в облаках остался позади. Мы карабкались все выше по древней тропе инков. Ступени здесь были такими высокими, что лошади почти запаниковали, завидев скользкую, промокшую от дождя лестницу. И они были не первыми, кто почувствовал страх при виде инкской архитектуры. Когда испанцы впервые появились в этих краях, их лошади, на спинах которых восседали смуглые всадники в полном боевом облачении, чуть не погибли от непривычных высот и колючего холода. Дороги инков были построены для крепких невысоких людей с мощными икрами, чьи селезенки и легкие были больше, чем у европейцев, а не для тяжелых доспехов и тонконогих скакунов. И не для гринго.

Мы не сбавляли шаг, а дорога тем временем сузилась до тропки, по которой могла пройти одна лама. Деревья уменьшились до кустарников, потом до колючек, словно скрючившихся в болезненном приступе артрита, и, наконец, вовсе исчезли. Мы снова вышли на парамо – поросшее травой плоскогорье, впитавшее в себя шесть месяцев ливней, подобно гигантской губке, и распределившее влагу по капелькам в реки, впадающие в Амазонку и Тихий океан. Нас накрыл туман, и ртутный столбик термометра пополз вниз. Теперь нам нельзя было сбавлять темп, чтобы ледяной холод не просочился под свитера, надетые в несколько слоев, и не заставил нас онеметь, как те иссохшие мумии. Когда мы, наконец, догнали Федерико, тот неподвижно взирал на тяжелый туман, клубившийся вокруг нас.

– Мы заблудились? – спросила я его через несколько минут.

– Нет, – ответил он. – Просто возникли препятствия.

Он показал на туман.

Я опробовала другую тактику.

– Ты знаешь, где находится тропа?

– Да. Буду знать, когда туман рассеется.

Он протянул мне поводья и отправился на поиски невидимой тропы. Через несколько секунд он исчез из вида.

– Мы заблудились, – подытожил Джон.

Я прижалась к одной из многострадальных лошадок, чтобы согреться. Я совсем не боялась. Под дурацкими музейными перчатками я видела руки простого крестьянина. Если погода не прояснится, мы всегда можем отказаться от плана и вернуться в дом Виллермана.

В тумане возник призрак, постепенно принявший облик нашего проводника. Он нашел тропу.

Вершина. Ревущий ветер разогнал туман, и нам открылся невероятный вид: зазубренные скалы, пастью крокодила выступающие над долинами, поросшими сочно-зеленой травой. Мы нарушили обещание и остановились, чтобы сделать несколько снимков. А когда обернулись, Федерико и мулы с лошадьми исчезли. На нас была лишь промокшая от пота одежда, которая вряд ли могла согреть в ледяную ночь. В ужасе мы бросились к изумрудному озеру в нескольких тысячах футов под нашими ногами, отчаянно надеясь, что не придется возвращаться по своим следам в темноте.

Сначала мы нашли лошадей, которые шли домой. Затем Федерико – он гордо размахивал связкой из четырех жирных форелей, пойманных в озере. Когда мы увидели, как добродушно он улыбается и весело приветствует нас, наши страхи показались необоснованными. Однако мы прошли всего лишь полпути до Кочабамбы, а солнце уже садилось. Надо было спешить.

Мы снова спустились вниз и утонули во влажном молочно-белом тумане. Температура резко скакнула вверх; если час назад мы стучали зубами от холода, то теперь пришлось раздеться до футболок. За три коротких дня мы пересекли Анды из пыльной пустыни западных склонов через лес, лежащий выше облаков, к голым вершинам без единой травинки и снова вниз – в водный мир Амазонки.

Кочабамба. Улицы, заросшие травой, по которым никогда не ездили машины; поддерживать тротуары в порядке помогали овечьи стада. Главная площадь напоминала ожившую рождественскую сценку: ослики, лошади, свиньи и овцы. Местный школьный учитель предложил нам переночевать в своей комнате, а его мать великодушно согласилась пожарить рыбу, пойманную Федерико.

Во времена инков город был крупным административным центром, а нынче все историческое наследие Кочабамбы составляли высокий дверной проем, две бани из крошащегося камня и несколько каменных глыб, таких огромных, что крестьяне возделывали землю на полях, попросту обходя их стороной. Куда же делись тысячи резных камней, из которых был сложен древний город? Ответ был столь очевиден, что я даже не сразу его обнаружила. Почти у всех каменных заборов в городе угловые камни имели идеальную прямоугольную форму. Первые два ряда в фундаменте каждого дома были из кирпичей, гладких, как шлакобетонные блоки. Даже старый акведук по-прежнему использовался, хоть и зарос травой и засорился от мха. Немало камней реинкарнировалось при постройке местной церкви. На первый взгляд это казалось святотатством: подчинить народ, обратить его в другую веру, украсть его величайшие инженерные достижения и использовать их же камни для постройки храмов новому богу. Однако инки поступили так же с теми, кто жил здесь до них. Кочабамба – не музей, а живая история. Возможно, древние каменщики были бы не против, чтобы результаты их тяжелого труда попали в мозолистые руки живых людей.

Федерико хлопотал, как беспокойная наседка, пытаясь найти нам лошадей на последний отрезок пути в Пусак. Казалось, его совсем не волновало то, что придется за один день проделать тот же путь через высокий перевал в Леймебамбу. Когда он, наконец, собрал свои скудные пожитки, я поняла, как мне будет не хватать его компании. Если бы мы могли вернуться с ним! Но его ждали родители и урожай. На окраине города он обернулся, помахал нам в последний раз и постепенно исчез из виду.

Пусак. Ротанговые корзины, набитые хлебом недельной давности. Сандалии из проколотых автомобильных шин. Голубые пластиковые навесы, истрепанные и выгоревшие на солнце до цвета человеческой кожи. Шесть крошечных магазинчиков, торгующих одним и тем же набором всякой всячины. Над центральной площадью, где деревенские мальчишки играли в футбол, висела пылевая завеса. На углу сидела старуха и торговала гнилыми бананами со сломанной тележки. Я выпила бутылку теплой колы, вспоминая вчерашний ледяной ветер и окоченевшие пальцы.

Машина, которая должна была отвезти нас обратно в Леймебамбу, куда-то запропастилась. Футбольный матч прекратился, и обе команды сели и принялись глазеть на новоприбывших чужестранцев. Я съела дюжину черных бананов. Машина так и не появилась. Я смотрела, как размякшая банановая кожура гниет прямо на глазах на плавящемся тротуаре. Футболисты не сводили с меня глаз.

В восемь часов взошла луна, и мальчишки разошлись по домам. Мы остались сидеть на пустом тротуаре. Идти нам было некуда. Хозяйка тележки продала нам последнюю связку бананов, а потом неожиданно пригласила переночевать на полу своей крошечной лавки за углом площади.

Ее звали мамита Тереза. Она была добродушной и словоохотливой; в ее угольно-черных волосах виднелась одна белая прядь, как у скунса. Двадцать лет назад муж ушел от нее к другой женщине, и она так и не нашла ему замену.

Она жила одна на крошечном чердаке над лавкой; потолок там был таким низким, что необходимость нагибаться годами превратила ее спину в вопросительный знак. У нее было четверо детей, и все уехали из Пусака в поисках заработка. Иногда они звонили, гордо сообщила она, по единственному в Пусаке телефону. К тому времени, как почтовая служащая успевала добежать до ее дома, об этом уже знал весь город.

Хотя электричества в Пусаке не было (оно появится лишь через несколько лет), у мамиты Терезы, как и у большинства местных жителей, был маленький телевизор. Он работал от автомобильного аккумулятора, который можно было зарядить через улицу за немаленькую плату – двадцать один банан. Зачем покупать телевизор, если у тебя нет даже керосиновой лампы, нормального туалета, холодильника? По той же причине, ответила мамита, по которой она каждое утро выходила с тележкой на городскую площадь, что находилась всего в двадцати футах от ее лавки. Это был ее пропуск в деревенскую жизнь; только так у нее появлялась пища для размышлений, наблюдений и разговоров. Телевизор давал возможность оказаться за пределами крошечного городка, в загадочном краю факсов и реактивных самолетов, пеликанов и полярных медведей.

На полках в ее лавке красовались несколько старых манго, пыльные пивные бутылки и унылые овощи с увядшей ботвой. Почти весь съедобный товар успели попробовать крысы и тараканы, но пол сиял безупречной чистотой. И – о чудо! – в углу комнаты стояла большая цементная ванна. Без промедлений я залезла в нее и скрючилась под краном, смывая грязь и пот, накопившиеся за несколько дней. В ванне плавали пивные бутылки. Я раздавила коленом что-то мягкое, оказавшееся гнилой морковкой. Задув свечи, я взяла пива и бананов и пошла спать.

Мамита Тереза тихонько потянула за мой спальник. Пять тридцать утра. У двери нас ждала развалюха, которой было не меньше двадцати лет от роду. Свернувшись калачиком вокруг переключателя передач, на сиденье лежал сморщенный старичок и громко храпел.

Его звали Сантьяго. Я с недоверием осмотрела его транспортное средство. Шины были гладкими, как попка младенца, а запаски еще хуже. Настоящая машина смерти, особенно на узких и извилистых горных дорогах. Но Сантьяго заверил нас, что волноваться не о чем. Похлопал по рулевому колесу, и то задергалось, как расшатавшийся зуб.

– Машина крепкая, как скала, – сказал он. Она даже лучше, чем та, на которой он хотел поехать сначала, но у нее треснуло ветровое стекло в Леймебамбе – поэтому он и задержался.

Перед отъездом мамита Тереза предложила нам купить кое-что – апельсины, мешок орешков. и резную каменную статуэтку. Многие иностранцы приезжают в Пусак за антиквариатом, сообщила она с заговорщической улыбкой. Конечно, если нам нужны мумии или керамика, нужно сделать предварительный заказ у грабителей, и те пойдут и достанут все, что нужно. Добродушная малютка Тереза оказалась посредницей у местной мафии, промышлявшей торговлей древностями. Это было похоже на то, как если бы соседкая бабуля, угощавшая детишек печеньем, оказалась владелицей подпольного борделя.

Я отказалась от нелегального антиквариата, но все же записала номер местного почтового отделения. Тереза была к нам добра. Мне хотелось позвонить ей издалека, чтобы служащая почты побежала за ней к ее дому и весь город узнал бы об этом.

Сантьяго оказался не просто водителем – он был единственной связью с цивилизацией для отдаленных деревень, где не было телефона и дорог. Для них он был и телефонистом, и поставщиком – почти с каждым водителем, встреченным на дороге, у него были какие-то свои дела. Он часто останавливался и заключал торопливые сделки: несколько ящиков манго за то, чтобы отвезти в город две связки сена; пригоршню авокадо в благодарность за то, что однажды помог вытащить застрявший фургон из грязи. Он хранил в памяти все долги и договоренности, а также подробные сведения о каждом крестьянине в округе, его семье и урожае, жизненной позиции, политических взглядах и связанных с ним скандалах. И он хорошо знал дорогу.

– В прошлом году, – рассказывал Сантьяго, пока мы ползли по почти отвесному утесу, нависшему над долиной, – красная «тойота» с водителем и тремя пассажирами рухнула ночью с этой самой скалы. Она пролетела почти восемьдесят метров и скатилась в ров. Слава богу, никто не пострадал, только водитель чуть поцарапал голову. Говорят, это случилось потому, что они не катились, а падали головой вниз; ветки замедлили падение.

Надо запомнить этот совет на случай, если мне когда-нибудь придется падать с утеса.

– А вот от машины ничего не осталось, – печально добавил он. – Здесь, – он указал на обманчиво широкий уступ, нависший над рекой на высоте нескольких сотен футов, – исчез грузовик со множеством пассажиров, и его не могли найти несколько дней. Потом нашли и подняли по этой скале. Водитель был учеником и, видимо, выпил. Ужасный случай.

Сантьяго многозначительно посмотрел на своего семнадцатилетнего сына, который сидел рядом со мной на заднем сиденье.

Не всегда причиной аварии был алкоголь или недостаток опыта. Порой была виновата сама дорога. В сезон дождей она попросту сползала со склона горы, как шарик мороженого из вафельного стаканчика. Иногда смерть настигала пассажиров в виде камней величиной с целый дом, падающих с неба и способных расплющить машину, как мячик для пинг-понга. В последний раз один огромный камень снес тридцать футов дороги, перекрыв Леймебамбе и ближайшим деревням всякий контакт с окружающим миром на несколько недель.

Мы остановились пообедать теплым картофелем в пыльной безымянной деревушке. Сантьяго болтал с хозяевами, а мы умилялись, глядя на их шестимесячного малыша, игравшего с котенком на цементном полу. Когда пришло время уезжать, я заметила в руках у Сантьяго пакет, который извивался и корчился, точно внутри была змея.

– Что там? – спросила я.

– Тихо. Ничего не говори, – прошипел он и одной рукой погнал меня к машине.

Лишь когда мы выехали за пределы деревушки, он сунул руку в пакет и достал оттуда ошалевшего котенка.

– Ты украл кота? – спросила я, подхватывая меховой комочек размером с бейсбольный мяч.

– Это была шутка! – торопливо объяснил Сантьяго. – Сомневаюсь, что он отдал бы его мне. Это соседский кот, который все время забредал к ним в ресторан. Он им уже надоел. – Сантьяго пожал плечами. – Подарю дочке.

За последующие шесть часов пушистый комок обнюхал всю нашу еду и вещи, а его любопытные коготки исследовали каждый уголок нашей машины и рюкзаков. Я держала его на ладони – мягкий, мурлыкающий клубочек. Я и не помнила, когда в последний раз кошачья шерстка мягко касалась моей кожи. Я заснула под песни Сантьяго об одинокой любви – он пел, чтобы не уснуть, – и тихое мурлыканье дрожащего комочка у меня на шее.

Утренний автобус в Кахамарку приехал лишь после полудня. Да, мы можем ехать, сказал кондуктор. Нет, свободных мест нет. Все проходы были заняты скарбом и пассажирами, которые ютились, как сельди в бочке. Внезапно старуха, сидевшая рядом с водителем, заметила веретено, торчащее из моего рюкзака, и для нас тут же нашлось местечко впереди. Она осмотрела мою нить и передала ее другим женщинам. Те пошептались и пришли к выводу, что шерсть нужно почистить, прежде чем прясть дальше. Каждая оторвала себе по кусочку и принялась ковырять шерсть, вытягивая колючки и комочки овечьего помета, разбирая волокна. В центральном проходе выросла гора пушистой шерсти, похожая на облако. А потом они начали прясть, передавая веретено друг другу по очереди.

Я мерила время клубочками шерсти альпака, которые один за другим возвращались мне на колени. Через четыре клубка и четыре часа раздался внезапный хлопок, и автобус остановился. Все вышли и сели в полосатой тени. Водитель и кондуктор разгребли сумки, коробки и достали самую драную запаску, которую я когда-либо видела в жизни. Даже на ее заплатах стояли заплаты. Слоящаяся резина вдоль ее края выглядела, как годовые кольца на пятисотлетнем дереве.

Достали гигантский ключ, а вслед за ним и молоток. Увидев, что они ищут долото, я поняла, что дело плохо. Я взглянула на раздолбанное шинное крепление и пошла вдоль дороги искать местечко помягче, чтобы поспать. День обещал быть долгим.

Солнце опускалось за холмы, когда чьи-то скрюченные пальцы потянули меня за рукав. Мы сели в автобус, оставив позади одинокую черную полосу и вонь горящей резины.

Темнота застала нас в горах. Водитель, тысячу раз проделавший этот путь, выкручивал руль на узких поворотах вдоль острых скал. Периодически он обращался к помощнику, и тот копался в клубке проводов, тянувшихся вдоль его сиденья. Через час после наступления темноты водитель остановился и послал юношу отключить подфарник. Оказалось, нашего невозмутимого водителя что-то все же встревожило.

Через двадцать минут погасла еще одна фара, потом третья. «Генератор накрылся, – шепнул мне Джон, – и аккумулятор скоро заглохнет».

Из-за спустившей шины план изменился, и мы вынуждены были ехать ночью. Все шло к тому, что нам придется ехать при свечах задолго до того, как мы прибудем в Селендин – то есть проделаем половину пути.

Но это была не единственная наша проблема. В автобусе было больше восьмидесяти человек. Каждый раз, когда мы огибали особенно сложный поворот, водитель был вынужден останавливать автобус и высаживать более половины пассажиров, чтобы перегруженная машина не скатилась по размякшей обочине и не рухнула в зияющую бездну. Умный на моем месте вышел бы и прошел оставшиеся тридцать миль пешком с рюкзаком на спине. Но я поступила как трусиха и уснула.

Мы приехали в Селендин, когда уже перевалило за полночь. Большинство пассажиров остались в салоне ждать другого автобуса в Кахамарку, который прибывал утром – через пять часов.

Я попрощалась с женщинами, которые помогали мне прясть. Они подарили мне нечто большее, чем четыре клубка безупречной пряжи. Свитер, который я хотела связать, будет всегда напоминать мне об их добрых лицах и узловатых пальцах.

Угловатые сиденья автобуса были плохо приспособлены для длинных и худощавых людей вроде Джона. Я решила, что лучше найти гостиницу и даже не заикаться об общественном транспорте.

Встав пораньше, я отправилась на поиски такси, которое помогло бы преодолеть оставшиеся пятьдесят миль к югу и доставило бы нас в Кахамарку через край высоких вечнозеленых деревьев, бескрайних пастбищ, пасущихся овец и возделанных полей.