Жизнь на службе у людей

Путевые заметки: «Как остановить двух водяных буйволов, которые решили пойти домой?»

Пора было возобновлять наше путешествие к югу. Нам предстояло проехать на поезде мимо величественных гор и сойти в крошечном городке Ачупальяс. На тропе инков.

Мы медленно отъехали от станции. Я вылезла на крышу и побежала, выглядывая свободное местечко. Когда я перепрыгивала промежуток между вагонами, ко мне тут же протягивалась защитная стена мускулистых рук, следивших, чтобы я не упала на рельсы. Присев на корточки у груды пыльной арматуры, я смотрела, как мимо проносятся деревушки. Хотя центральная долина Эквадора занимает всего малую толику площади страны, почти половина населения живет именно здесь. Маленькие, крытые соломой хижины как стога рассыпались по лоскутному одеялу загонов и полей. Порой попадались скопления домиков, построенных вокруг ослепительно-белой церкви; крест на ее маковке указывал в небо, точно острие меча. Пейзаж почти ничем не отличался от Швейцарии: такие же крутые снежные вершины и чистый холодный воздух. Лишь присмотревшись, можно было увидеть разницу. У порога каждой хижины торчал шестидюймовый барьер – загон для морских свинок. Тут и там длинношеяя лама бдительно присматривала за стадом пасущихся овец. А под землей наливалось весом и отращивало круглые бока истинное сокровище Анд – картофель. Андийский крестьянин мог различить до двухсот сортов картофеля по цвету, текстуре, вкусу и запаху: от драгоценной «икры жизни» – крошечных желтых сливочно-сладких клубней – до непритязательного чуньо, благодаря которому человеку удалось выжить в горах на высоте четырнадцати тысяч футов. Клубни чуньо выкладывали на ночь, чтобы они подмерзли, после чего толкли, чтобы разрушить клеточную структуру и удалить влагу, и высушивали на беспощадном высокогорном солнце. После многочисленных превращений получался мороженый концентрат – картофельная мука, которая могла храниться целую вечность и ставшая основой почти всех андийских блюд.

Современные люди воспринимают картофель как бедняцкую еду, что продается во всех супермаркетах пятифунтовыми мешками или по десять центов за штуку. Но первые конкистадоры были в восторге от экзотической культуры Нового Света. «В готовом виде он похож на трюфель и мягкий внутри», – писал один из авторов хроник. Тогда они не знали, что клубни с комьями застывшей земли – это и есть то сокровище, за которым они сюда приехали. В наши дни стоимость ежегодного урожая картофеля в разы превышает цену всего золота и серебра, награбленного у инков.

Завоеванные земли инков подарили миру невероятное разнообразие новых фруктов и овощей. Хотя шоколад ныне считается поистине швейцарским продуктом, томат – символом Италии, а любое блюдо с ананасами сразу получает приставку «гавайский», все эти три культуры родом из Южной Америки. Бобы, маис, сладкий картофель, юкка, тапиока, маниока, земляной орех, кешью, красный и кайенский перец, папайя, авокадо, кабачок, киноа… Больше половины самых распространенных продуктов, которые едят сегодня в мире, изначально произрастали в южной части Нового Света.

Поезд устало перевалил через последний горный хребет и устремился по прямой вниз по западному склону Анд, покачиваясь на рельсах, ширина которых чуть больше самого узкого локомотива. Ландшафт менялся прямо на глазах.

Я всегда представляла себе климатические зоны как нечто обозначенное широкими пастельными мазками на карте страны. В Эквадоре все было иначе. Здесь климатические области сменяли друг друга с проворством колибри. Густые темные леса и плодородные зеленые поля превращались в морщинистую серую пустошь, не успевала я очистить апельсин. Цепкие тропические лианы боязливо соседствовали с кактусами. Тонкие завитки тумана скапливались в трещинах скал, как настороженные кошки, прячась от губительного солнечного света, который хищно затаился поблизости. Я словно гуляла по залам музея естественной истории – вот экспозиция пустыни с колючими шарами перекати-поле, а стоит только за угол завернуть, как окажешься среди пальм.

Я легла на живот, чтобы сфотографировать ущелье снизу, и поползла вперед, пока верхняя часть туловища не свесилась с крыши поезда. Вдруг чьи-то руки оказались у меня на спине. Обернувшись, я увидела юношу из семьи эквадорцев, которая располагалась рядом. У него был смущенный, но решительный вид; он вцепился в мой ремень, слушая указания старухи, видимо его бабушки. Мои ноги оседлал хитро улыбающийся мальчик лет десяти.

Я сделала три быстрых кадра, прежде чем бабуля не потеряла терпение. Меня затащили обратно и усадили от греха подальше в центр семейного круга. Оказалось, что бабушка сопровождает три поколения большой семьи на выходную прогулку. Им принадлежала лавка в Риобамбе, и они частенько встречали безголовых иностранцев, которые лезли на крышу поезда, точно бешеные собаки. Бабуля хотела узнать, чего ради они ведут себя как идиоты. Она боялась высоты больше всего на свете, но, очевидно, родственные узы оказались сильнее страхов, и в данный момент старуха восседала в самом центре крыши, участвуя в импровизированном пикнике на ветру, а поезд тем временем раскачивался, устремляясь вниз по крутому склону. Она по-дружески обняла меня за талию, чтобы уберечь от дальнейших глупых поступков в этот чудесный день, и мы обе задремали, убаюканные стуком колес.

Когда мы наконец прибыли в Ачупальяс, солнце превратилось в мерцающий золотистый шар, окутавший горные пики у самого начала тропы инков мягким оранжевым светом. Маленькая деревушка оказалась настоящей жемчужиной – древние булыжные мостовые, старухи в шарфах, туго замотанных вокруг шеи, торопившиеся домой со свертками под мышкой. Мы словно описали две траектории, чтобы попасть сюда: отъехали на двести миль к югу от Кито и вернулись во времени на четыреста лет назад.

Когда-то Ачупальяс был процветающим городом, стоящим на тропе инков. Старые акведуки, подававшие воду к местной мельнице, были построены еще до изобретения цемента. Молотильные камни были высечены руками, которым было больше лет, чем детским воспоминаниям седовласых старейшин, ежедневно собиравшихся в лавке на углу. Сельскохозяйственные инструменты на полках были тяжелы, примитивны и продавались без ручек. Крестьяне делали их сами.

Ачупальяс – совсем маленькая деревня, гостиницы здесь отсутствуют. Нас направили в «дом белого сеньора» в конце площади. С большой неохотой я двинулась туда, убежденная, что бедный малый давно уже сыт по горло оборванцами с рюкзаками, которые стучат ему в дверь лишь потому, что их цвет кожи более или менее совпадает с его собственным.

Дверь открыла женщина и показала на здание на той стороне улицы, которое назвала «колледжем». Здание пустовало, пояснила она, так как ученики уехали домой на каникулы. Мы могли бы переночевать в любой понравившейся комнате.

Обнаружив, что плита не работает, мы взялись расшифровывать кнопочки на моем новом «никоне», когда в дверь деликатно постучали. В дверях возникло круглое лицо человека с белой кожей, видеть которую в этих местах было очень непривычно. Черты его лица были простыми, как детский карандашный рисунок: очки в тонкой оправе, носик-пуговка и зигзагообразная линия усов. Ладони его крепких рук были загорелыми, с большими костяшками – словно созданными для того, чтобы дробить комья земли и работать по дереву.

Его звали Ансельмо. Итальянский миссионер, он провел последние десять лет в Ачупальяс и окрестностях, где жил и работал.

Миссия Ансельмо была основным источником современных лекарств для бедных крестьян из округи и их семей. Он делился едой со всеми и время от времени переправлял из Италии ношеную одежду и раздавал нуждающимся. Кроме того, гордо заявил он, он научил местных употреблять в пищу конину.

– В Италии конина – деликатес, а здешние крестьяне полагают, что она не годится в пищу. В прошлом году мы загнали стадо диких лошадей в горах и устроили барбекю. Теперь конина всем очень нравится.

Его самым большим достижением был «колледж» – школа, где мальчиков обучали плотницкому ремеслу.

– Это единственная надежда Ачупальяс, – сказал он, указывая на грубо отесанные деревянные стены. Наделы большинства крестьян были слишком малы, чтобы прокормить семью, не говоря уже о дополнительном участке земли, который можно было бы разделить между сыновьями. В результате почти все мужчины деревни переехали в Гуаякиль в поисках работы в конвейерных цехах заводов. Женщинам осталось лишь разделить бремя по обработке полей и присмотру за скотом. – Мужчины приезжают лишь на время весенней пахоты, чтобы помочь управиться с быками. А некоторые не возвращаются и вовсе. – Он развел руками. У него были толстые пальцы и чистые, но сломанные ногти. – Привыкают к городской жизни и бросают семьи.

Теперь понятно, почему на улицах так много старух. Я огляделась и насчитала в нашей комнате двадцать четыре кровати. Ансельмо потратил десять лет на то, чтобы спасти двадцать четыре семьи. Откуда только у людей берется мужество, чтобы посвящать жизнь такому делу, да еще и не имея ни от кого помощи?

– В девять лет я вынужден был покинуть родной дом и искать работу, – рассказал он. – Мы жили очень бедно, еды на всех не хватало. Сначала работал сборщиком яблок. Потом чинил телефонные провода. – Он покачал головой и разгладил большими пальцами усы. – Если бы я не приехал сюда, меня бы точно уже не было в живых. Большинство друзей в Италии умерли из-за наркотиков, и меня ждала та же участь. Однажды я увидел епископа, он читал проповедь. Меня так разозлили его слова, что я подошел к нему и сказал: «Вся эта глупая болтовня не приносит людям никакой пользы». – Ансельмо замолчал и улыбнулся, словно вспомнив веселую шутку. – А епископ повернулся и спросил: «А какую пользу намерен принести людям ты?» – Он развел руками. Все его ладони были в мозолях. – Я не знал, что ответить ему. Мы поговорили, и я понял, что готов посвятить свою жизнь Эквадору. С тех пор он стал мне как отец.

От подростка-наркомана до защитника бедноты. Должно быть, слова епископа действительно произвели большое впечатление.

Ансельмо рассмеялся.

– Если хотите увидеть его воочию, я могу дать его адрес в Перу. Но будьте осторожны, – он погрозил мне пальцем, – это опасный человек. Ваша жизнь может измениться так, как вы сами того не ожидали.

Он ушел так же тихо, как и пришел, но прежде пригласил нас взглянуть на кампо – рабочую деревню, что тянулась через долину вверх по склону горы. Там женщины пряли шерсть прямо со спин своих мохнатых подопечных, а мужчины ворошили угли в дымящихся кострах и пили самогон из грязных пластиковых стаканов.

Рано утром мы взвалили на спины рюкзаки и пошли вслед за Ансельмо. Через несколько минут деревня осталась позади, и вокруг нас раскинулись пастбища.

– Когда мы строили школу, – вдруг заговорил Ансельмо, – произошел несчастный случай. – Он замолк и потер подбородок. – Мы настилали крышу, и мой помощник упал с третьего этажа и ударился головой. Мы тут же отвезли его в Риобамбу на грузовике, а потом переправили на самолете в лучшую клинику в Кито. У него из ушей шла кровь. Ему сделали компьютерную томографию и сказали, что, возможно, понадобится операция. Хотели знать, есть ли у меня деньги. Конечно, есть, заверил их я. Тогда они дали мне список лекарств, и я побежал в аптеку. Когда вернулся, моему другу стало хуже. Врачи сказали, что операция будет пустой тратой денег. Я так разозлился на них. «Думаете, у меня нет денег? – кричал я. – Давайте я вам покажу!» Но они не слушали меня, и я отнес результаты томографии в другую клинику. «Зачем вы нам их показываете? – сказали мне там. – Вы уже услышали диагноз лучших врачей в стране». – Ансельмо замолк. – Я чувствовал себя таким беспомощным. До тех пор я думал, что деньги имеют власть, что, если их достаточно, можно вылечить любую болезнь и помочь любому. Мне никогда не приходилось сидеть и смотреть, как умирает мой друг. В тот день я понял, что в мире есть нечто, обладающее большей властью, чем я.

Я думала, что сейчас он заговорит о Боге. Ведь он был миссионером как-никак. Но этого не произошло. Он молча пошел дальше.

Говорят, что в Андах за день сменяется четыре времени года. С утренним солнцем начинается весна. Короткое лето быстро сменяется послеобеденной осенью, и горе тому, кто очутится на горных вершинах, когда сумерки принесут с собой зимний ночной холод. Мы поднимались все выше, полуденное солнце скрылось, а температура за это время упала на двадцать градусов. Лавина тяжелых туч нависла над склоном. Нас тут же накрыло одеялом сырости, такой вязкой, что я чувствовала, как она медленно ползет по ногам.

Наконец мы уткнулись в полоску свежевспаханной земли на краю поля. В тридцати футах вырисовывались призрачные фигуры двух буйволов, тянущих плуг. Ансельмо окликнул их хозяина. Мы неуклюже ступали по комьям слипшейся грязи. Он отозвался и сказал, что мы могли бы помочь ему в работе.

– Она? – добавил он с куда меньшим энтузиазмом, когда я попросила разрешения помочь.

Один из крестьян взял корзинку с семенами маиса и вручил ее мне. Я шла позади, бросая семена в свежевспаханную борозду и раздумывая, как бы мне попробовать поработать с плугом. Не может же эта работа быть такой сложной, в самом деле. Такие спокойные животные, как буйволы, вряд ли сорвутся с места и побегут домой, таща за собой подкованный металлом инструмент.

Я попросила. Крестьяне отказали. Ансельмо что-то шепнул им на ухо, и меня тут же поставили за плуг. Я схватила скользкую, испачканную глиной ручку – и поняла, что не знаю, как заставить буйволов идти. Я щелкала языком. Кудахтала. Чертыхалась. Размахивала кожаным кнутом над головой. Но животные не сдвинулись с места. Тут их хозяин, что стоял рядом, неслышно причмокнул, и они пошли. Я плелась позади, еле удерживая тяжелый плуг, который так и норовил завалиться набок, врезаться в землю слишком глубоко или заскользить по самой ее поверхности.

Мы дошли до края поля, и я обернулась взглянуть на пропаханную борозду. Как будто огромный гриф пронесся за нами, выхватывая комья из земли с неровными промежутками. Я потянулась за плугом, чтобы развернуть его на сто восемьдесят градусов. Но он засел намертво, как пожарный гидрант. Одна только рукоятка весила фунтов семьдесят. Она вся покрылась липкими комьями глины, и все сооружение было скользким, как жареный в масле поросенок. Я дергала его, пыталась поднять и тянула, описывая неуклюжие круги, а потом рухнула на землю, тяжело дыша. Тут крестьянин причмокнул, и буйволы двинулись с места.

На третьей борозде я перестала даже делать вид, что могу развернуть скотину самостоятельно. На шестой моя правая рука стала больше левой на три дюйма, штаны отвисли от набившейся в них глины, а легкие посылали отчаянные сигналы в мозг, сигнализируя о внезапной нехватке кислорода. Именно в тот момент буйволы, почуяв, что ими управляет слабая душа, решили пойти домой.

Они двинулись вниз по холму; плуг прорезал глубокую расселину в свежевспаханной борозде. Я вдруг поняла, что среди всех моих многочисленных карточек со словами на кечуа не было слова «стоять».

– Вот для чего я построил эту школу, – тихо проговорил Ансельмо, глядя, как юноша уводит быков. – Женщинам не справиться с этой работой в одиночку.

Крестьянин отвел на место животных, которые вдруг стали послушными и снова начали прокладывать ровные борозды.

От непрерывного моросящего дождя крутой горный склон стал скользким, как банановая корка, и мокрым, как лужа. Мы с Джоном покатились вниз, ругаясь себе по нос. Ансельмо шел за нами и падал так же часто, но каждый раз поднимался молча. Он несколько часов ходил с нами по слякоти, под ледяным дождем. И ни разу не пожаловался, когда его пальцы посинели от холода и так онемели, что он с трудом мог застегнуть молнию на куртке. Ни на минуту его не покинула удивительная аура спокойствия, словно физические неудобства не могли на него повлиять. «Наверное, вера в Бога является для него утешением», – решила я.

– Нет, – ответил он, когда мы остановились на привал, – я все еще в поисках Бога. Я пока его не нашел. Возможно, однажды.

Я была поражена. Если он не надеется на вознаграждение в следующей жизни и не ведет счет спасенным душам – зачем он вообще здесь?

– Цель всей моей жизни, – признался он, глядя через долину на свою маленькую деревню, – снова увидеть отца. – Он повернулся и улыбнулся мне. – Он всегда считал меня бездельником, ленивым и ни на что не годным. Всю жизнь твердил, что из меня никогда толку не выйдет. – Ансельмо снова замолчал. – Он умер, прежде чем мы успели помириться.

– Что вы скажете, когда увидите его?

Наверняка Ансельмо не раз задумывался об этом.

– Не знаю. – Он поковырял ботинком ком грязи. – Мне достаточно будет просто увидеть его. Он сам все поймет.

Нас пригласили на ужин и, что главное, выделили место у пузатой печки, где мы могли бы просушить одежду и отогреть заледеневшие от мокрого снега конечности. В кухне Ансельмо, как всегда, было полным-полно деревенской бедноты. Огромный котел со спагетти кипел на медленном огне; Ансельмо принес швабру с тряпкой, чтобы тут же вытирать следы от грязных ботинок. Из-за угла выбежала девочка лет трех или четырех и крепко обняла его ногу. Он потянулся к ней и погладил по головке.

– Моя дочка, – сказал он, гордо улыбаясь. – Приехав сюда, я хотел сначала жить в простом деревенском доме, – объяснил он. – Но с детьми это невозможно.

Я видела, как она играла с крестьянскими детьми, когда мы ходили по деревне. Кожа у нее была прозрачно-белая, как у матери, мне и в голову не пришло, что она родом не из Эквадора. Ее жесты, поведение были настолько непосредственными, что я на мгновение увидела мир ее глазами.

– После ужина, – объявил Ансельмо, – мы устраиваем на деревенской площади игру в бинго, чтобы собрать денег для голодающих детей.

Я помогла ему накрыть на стол, за которым сидели голодные люди. В дверь в очередной раз постучали, и Ансельмо отвлекся, внимательно слушая нищую старуху в отрепьях с больным ребенком на руках.

Его пример был заразителен. Я все раздумывала, как бы отблагодарить его за все, что он сделал для нас. Конечно, лучше всего деньгами. Наверняка он постоянно нуждается, ведь на руках у него столько голодных ртов и нужно все время покупать лекарства. Но мне казалось, что одних только денег недостаточно. Наконец я решила подарить ему швейцарский нож, который носила на поясе. Грязный, но острый, он был моим верным спутником во многих путешествиях.

Ансельмо пришел в восторг. Потрогал лезвие большим пальцем. Его сын, которому едва исполнилось пять лет, протянул руку, чтобы взять его. Ансельмо сел на корточки и показал мальчику нож, держа лезвие подальше от маленьких пальчиков.

– Подарю тебе его, когда вырастешь, – сказал он.

«Сколько же всего на его плечах», – подумала я. А потом поняла, почему он не нуждался в поддержке Бога. Вся его жизнь была почти мифическим путешествием – вынужденный работать с раннего детства, потерявший дом, он стал наркоманом и затаил злобу на весь мир, но, наконец, жизнь привела его в этот забытый уголок земного шара. Именно здесь он нашел ответ, который искал всю жизнь: служение людям и есть награда.