Свободный мир

Калибан: Свобода, эгей! Эгей, свобода! Свобода, эгей! Свобода!

У. Шекспир

Никак я не мог понять, чем отличить кадета от народного социалиста, трудовика от анархиста, и изо всех речей оставалось в памяти только одно слово: «Свобода… свобода… свобода…»

А. Гайдар

Понятие свобода – одно из тех, что неизменно актуальны на протяжении всей истории человеческого общества и в силу этого столь же неизменно притягательны для разноаспектного осмысления и изучения представителями различных гуманитарных наук.

Приведем в качестве примера данные недавнего исследования, посвященного раскрытию национальной специфики бытования концепта свободная страна (насколько именно такой концепт можно вычленить вообще – это, конечно, тема отдельного обсуждения) в русском, немецком и американском когнитивном сознании (правда, здесь не объясняется, что такое не когнитивное сознание): автор исходит из того, что «в отличие от многих идиом свободная страна явно имеет смысл, который можно объективировать, а следовательно, извлечь» [Онищенко 2009: 91] (опять же, насколько это словосочетание идиоматично – уже другой вопрос: скорее, надо было бы, наверное, говорить о фразеологизированном идеологическом стереотипе). В результате тщательного анализа с применением взаимодополняющих методик получены довольно интересные результаты: «Для русского языка наиболее частотными лексическими объективациями концепта являются: независимая, суверенность, демократия, богатая, сильная, счастливая, благополучная, справедливая, забота о гражданах, США, Россия … Для американского концепта – это: the USA, Canada, England, democracy, republic, liberty, freedom … Для немецкого концепта: Demokratie, Deutchland, Schweden, Meiningsfreiheit [24]…» [Онищенко 2009: 92–93]. При рассмотрении полевой организации концепта, состоящей из ядра и периферий, выясняется, что в ядре русского концепта – «это США» (0,49), «является независимой» (0,49), а в ближней периферии – «наличие демократии» (0,39), «это Россия» (0,37); в энциклопедическом поле русского концепта: «это США» (2,07 %), «это Россия» (1,61 %); в ядре концепта a free country – «это США» (0,66 %), «наличие демократии»; в идентификационной зоне – «это США» (3,29 %), «противопоставлена коммунизму» (1,23 %); в ядре немецкого концепта ein freies Land: «наличие демократии» (0,81), «это Германия» (0,59) [Онищенко 2009: 93–96]. Резюмируя: «Самым ярким идентификационным признаком русского концепта является признак «“это США” (0,49), т. е. типичным примером свободной страны для каждого второго российского испытуемого являются США» [Онищенко 2009: 98]. Автор, однако, не особенно углубляется в поиски возможного объяснения такого впечатляющего результата («различие заключается… в степени близости исследуемого явления испытуемым: в американском и немецком национальном сознании “свободная страна – это моя страна” (США и Германия соответственно). В русском же национальном сознании “свободная страна – это США” – прежде всего – и только потом (для значительно меньшего числа людей) Россия» [Онищенко 2009: 101]), ограничиваясь лишь замечаниями о том, что «США позиционируют себя как страна (равных) возможностей» [там же] и о том, что «в отдельных государствах [выходит, и в России тоже! – А. В. ] складывается мнение о России как о несвободной стране» [Онищенко 2009: 102].

Между тем, было бы совершенно нелишним попытаться выяснить хотя бы наиболее вероятные причины, обусловившие такие представления о степени свободы/несвободы собственной страны, которые прочно сложились в сознании «уважаемых россиян».

Говоря о предпосылках, позволивших осуществить в 1980–90-х гг. в СССР «революцию сверху» и ее перестроечный этап без насилия (точнее, почти без вооруженного насилия) и без явного столкновения крупных социальных сил, называют отрыв сознания советских граждан от здравого смысла и житейской мудрости. «Поколения, создавшие советский строй, определили главный критерий выбора – сокращение страданий … Ради этого были понесены большие жертвы, но уже с 60-х гг. возникло стабильное и нарастающее благополучие… В ходе перестройки ее идеологи убедили политически активную часть общества изменить выбор – пойти по пути увеличения наслаждений и пренебречь опасностью массовых страданий… Как пример успешного продвижения по пути увеличения наслаждений идеологи перестройки дали советским людям Запад, представленный светлым мифом. Активная часть населения приняла этот пример за образец, оценив собственное жизнеустройство как недостойное (“так жить нельзя!”)… Воздействие на массовое сознание было столь эффективным, что образ Запада к концу 80-х гг. стал поистине вожделенным … Такая массовая зависть к идеализированному образу “чужого дома” с самоотрицанием своего дома – признак разрыва со здравым смыслом. При ее внедрении в политическую практику она неизбежно должна была повести к национальной катастрофе» [Кара-Мурза 2002: 327–330]. Это и не замедлило случиться. Таким образом на совершенно конкретном примере были продемонстрированы реальные последствия взаимной замены компонентов универсальной семиотической оппозиции свое / чужое (в других модификациях также хорошее / плохое, сакральное / профанное и т. д.), т. е. свое стало восприниматься как плохое, и, напротив, чужое – как хорошее.

Такое стало возможным в том числе и потому, что архитекторы и прорабы перестройки, взяв на вооружение «светлый миф о Западе», растиражировали и внушили его послушной и не в меру доверчивой аудитории. Им даже не пришлось что-либо изобретать: этот миф задолго до перестройки был сконструирован их старшими зарубежными партнерами и активно транслировался всеми доступными способами в форме представления о Западе как о свободном мире.

По свидетельству американского социолога С. Ниринга, «термин свободный мир выбрали, завизировали и пустили в обиход люди, утверждающие, что свобода – не просто благо, а высшее, главное благо. В поисках лозунга, который стал бы аксиомой и саморекламой, современные западные лидеры перебрали целый ряд эпитетов. как-то: цивилизованный [25], христианский, западный, отвергнув их по причине неэффективности и неубедительности. Они остановились на слове свободный, услышав в его звучании самый вдохновенный, всеобъемлющий и убедительный панегирик западному образу жизни» [Ниринг 1966: 75–76]. Ведь «концепция свободы играет главную теоретическую и политическую роль в формировании взглядов, в пропаганде той или иной политики… Свобода – это возможность осуществить выбор, принять решение и воплотить его в жизнь без принуждения и самостоятельно…» [Ниринг 1966: 15]. Но «свобода осуществления личных стремлений за счет общественных способна подорвать общественное благополучие и составить угрозу самой его основе. Осуществление личных целей, доведенное до крайнего противоречия с целями общественными, ослабляет, раскалывает и, возможно, даже приводит коллектив к гибели… Свобода хозяина эксплуатировать подчиненных по-прежнему составляет основу внутренних взаимоотношений в любом обществе частной инициативы… Свобода – само по себе несовершенное понятие, оно нуждается в конкретизации…» [Ниринг 1966: 18, 34, 37]. Конечно, об этих прелестях свободного мира – как оборотной стороне свободы и ее непременных условиях – советской аудитории перестройщиками благоразумно не сообщалось (как и сегодня – российской, которая, впрочем, уже смогла насладиться некоторой сопричастностью к «свободному миру»). Очевидно, потому так живучи внесенные до и во время перестройки стереотипы, обнаруживающиеся подчас и в научных трудах лингвистов, у которых Америка ассоциируется прежде всего не только с материальным благополучием, но и свободой, возможностью реализации творческого потенциала личности [Мазнева 2002: 96]; по мнению другой ученой, «в США… на первое место ставится отношение к человеческой личности как к высшей ценности» [Шляхтина 2008б: 94]; да и вообще, «для формирования взрослой культурной среды в стране [России]… нужно административное принуждение… Необходимо внедрять этикет внешнего вида и поведения на службе, ставить контролеров в офисах, как в Америке» [Стернин 2000: 165] (ср. пресловутые дресс-код, фэйс-контроль и т. п.). Таковы плоды идеологического просвещения. Что-то вроде: «Они говорили… о том, сколько доходу у гусара Подхаржевского, которого никто из них не знал лично, и радовались, что у него много доходу» [Достоевский 1956, 4: 199]…

Конечно, успех предприятия перестройщиков был обеспечен в том числе и тем, что Советский Союз представлял собой четко централизованное государство, населённое дисциплинированными подданными, и тем, что его правители сумели использовать это при «перестройке». Закономерно, что впоследствии один из главных ее исполнителей (уже будучи в отставке за ненужностью), объясняя задним числом свою деструктивную политику (объясняя, впрочем, для благодарной зарубежной аудитории), тоже оперировал понятием «свобода» как символом-концептом: «Целью всей моей жизни было уничтожение коммунизма, невыносимой диктатуры над людьми… Путь народов к действительной свободе труден и долог, но он обязательно будет успешным. Только для этого весь мир должен освободиться от коммунизма» (Горбачёв: «Целью моей жизни было уничтожение коммунизма» // Отечественные записки. – № 15. 19.08.10. – С. 16).

Понятие свобода концептуально весьма содержательно, а потому его вербальные воплощения усердно и успешно применяются в спекулятивно-пропагандистских операциях. В частности, «в демократическую эпоху кому-то в целях манипуляции сознанием плохо думающей публики потребовалось выдвинуть тезис о свободе слова. Но сегодня-то всякому человеку хорошо известно, что нынешний тоталитаризм СМИ похлеще советского» [Аннушкин 2009: 177]. Ведь априорно понятно, что «с точки зрения семантики “свобода слова” – это оксюморон, сочетание того, что изначально не сочетаемо. Идеологическое слово по природе своей не может быть свободным» [Коньков 2009: 89]. Так и слово демократия (зачастую как бы подверстываемое к слову свобода, что может основываться в том числе и на некоторой общности семантических компонентов[26]) тоже является традиционно востребованным в словесном обеспечении политических затей – как в глобальном масштабе, когда агрессия в целях овладения природными ресурсами ведется под предлогом осчастливить кого-нибудь демократией, так и во внутригосударственном применении (и действительно, «демократия куда лучше, чем диктатура, если только парламентское большинство на нашей стороне» [Бёлль 1990, 2: 632]).

Собственно, гипертрофированно позитивная оценка Запада (например, в лице США) и, скажем так, не самая позитивная – России, известна сегодня и по публикациям, например, Л. Радзиховского в «Российской газете», учредителем которой является правительство Российской Федерации (см. [Палочкин 2006]).

Итак, эталон свободной страны обнаружен: он присутствует, как и следовало ожидать, в свободном мире. Оказывается, однако, что «когнитивный образ концепта [свободная страна] в русском, американском и немецком национальном сознании имеет общий признак – свободная страна не похожа на тюрьму» [Онищенко 2009: 98]. Такая антитеза вовсе не случайна.