Новейшая аксиология

В чем состояло наше смутное время и от чего к чему был у нас переход – я не знаю, да и никто, я думаю, не знает.

Ф. М. Достоевский

Ряд исследователей полагает, что сегодня в России отсутствует система фундаментальных ценностей, приемлемых и разделяемых большинством членов социума. Как правило, это объясняют (и справедливо) прежде всего ликвидацией прежних, советских, аксиологических ориентиров. Ср.: «В результате слома социально-политической, культурной системы советского общества произошло разрушение ценностно-идеологического стержня культуры. Образовался идеологический вакуум, который искусственно пытаются заполнить религией» [Максимов 2006: 215]; «В настоящее время в российском обществе не сложилось сколько-нибудь устойчивой системы ценностей, поскольку старые, как система, утеряны, а новые не складываются из-за конфликта культур» [Гусар 2008: 33]. – «Люди, которым приходится жить во время радикальных трансформаций, испытывают ощущение бессмысленности бытия. Распад Советского Союза и разрушение социалистической программы поведения вызвали у миллионов советских людей состояние социального шока. Неполных два десятилетия, которые прошли после этого события, еще не сформировали устойчивую систему категориальных и ценностных ориентаций» [Лобас 2009: 74] и др.

Одна из причин отсутствия такой системы видится в резкой дифференциации и поляризации российского социума [Гусар 2008: 31]; более того: «Можно миллион раз говорить о формировании гражданского общества в России, но это не изменит самого ужасного: у нас и просто общества уже нет. Оно распалось и разложилось [вряд ли само по себе. – А. В. ]. Мы теперь намного дальше от самого понятия “общество”, чем в Советском Союзе 1980-х гг… Это уже не общество. Это – банка со скорпионами, которые норовят сожрать друг друга» [Калашников 2003: 190]. Несомненно, что кому-то такое положение дел очень выгодно: divide et impera…

Верны определения другой, связанной с названной выше, причины сложившейся аксиологической ситуации, которая, судя по многим признакам, будет сохраняться и в дальнейшем. Это – отсутствие у государства не только мобилизующих ценностей и идеалов, но и «внятных и всеми поддерживаемых целей общественного развития» [Максимов 2006: 216]. Понятно, почему стало возможным и это: «Разрушая прежний строй, мы отказались не только от державных, но и от внятных гуманитарных целей государственного существования. А если нет цели, нет и ответственности за ее достижение» [Поляков 2005: 278].

Между тем, радикально перечеркнутая прежняя аксиологическая шкала была во многих своих ипостасях идеологически перекрашенной и политически модернизированной преемницей более ранней. «Заместившая христианскую систему ценностей система ценностей социалистических, вобрав в себя значительную часть библейской догматики, во многом соответствовала ключевым концептам русской культуры[18], выражая мировоззрение крестьянской соседской общины. Традиционная советская система ценностей уклонялась в сторону коллективистских ценностей… Чувство коллективизма, труд на благо общества, патриотизм, взаимовыручка, сострадание, совесть, равнодушие к материальным благам – такими были качества, суть базовые ценности настоящего человека» [Гусар 2008: 31–32].

Что же касается новейших (перестроечно-реформаторских) ценностно ориентирующих общество постулатов, то они, как правило, не манифестируются откровенно – по крайней мере, в официальных документах инструктивного характера. Тем не менее, представляется возможной инвентаризация сегодняшних российских гражданских доблестей и достоинств на основании разноаспектных наблюдений, содержащихся во многих публикациях. Приведем лишь некоторые мнения и оценки.

По данным одного из аналитических обзоров (1998), «совершенно отдельной группой выглядит самосознание т. н. “новых русских” – российских предпринимателей. В иерархии их жизненных ценностей самое важное место занимают “свобода”, “собственность”, “процветание”, “стабильность” и “достаток”. А вот такие гуманистические ценности, как “согласие”, “справедливость” и “духовность” – гораздо менее важны для них, чем для представителей других социальных групп. По своим ценностям они отходят от традиционного сознания россиян, более эгоистичны и озабочены личным благополучием» [Сергеева 2004: 238].

Ср. частные примеры того, каковы результаты вышеупомянутых процессов: в России сейчас личность оценивается не столько по ее интеллектуальным способностям или творческим возможностям (как это было раньше), не по критерию добросовестного служения обществу или государству, сколько по имеющимся в ее распоряжении собственности и наличным деньгам: «утратили свою ценность такие понятия, как “могущество страны”, “прогресс”, “процветание” и “демократия”… В постсоветской России изменилась не только политическая система, жизненные ценности, но неуловимо [?! – А. В. ] изменилась и сама мораль, представление о нравственности, о порядочности или непорядочности человека. Изменилась даже сама точка отсчета в оценке нравственности… Способность и умение работать – не такое уж большое достоинство, главное – “деньги всё равно будут”. Неважно, каким образом. Ценность труда стремительно тает в глазах современных россиян, особенно молодых… Гораздо меньшее количество людей осуждает теперь покупку краденого, спекуляцию, невозвращение кредитов и займов, присвоение найденных денег, даже политическое убийство, т. е. акты антиобщественного поведения» [Сергеева 2004: 237, 241, 243, 244].

Можно довольно уверенно предполагать, что пренебрежительное отношение к общественно полезному труду как естественной социальной ценности интенсивно прививалось с начала перестройки через СМИ в интересах определенных групп.

В настоящее время основными ценностями, за которые борется «нынешний сенситивный человек», стали материальные блага, состоятельность, комфорт, наслаждение, власть, слава и популярность [Гадомский 2004: 8] – хотя возможно, что иерархия их может быть выстроена и несколько иначе.

«Россияне живут по нескольким принципам: “обогащайся любой ценой”, “Позволено всё”, “Государство – мой худший враг”, “Умри ты сегодня – а я завтра”, “После нас – хоть потоп”, “Какой мерзавец – а добился и богатства, и власти”» [Калашников 2003: 190].

«Никто больше не вспоминает о морали, честности и долге. Все признали, что быть проституткой лучше, чем ткачихой. Слово “продажность” исчезло из словаря, ибо само собой подразумевается, что каждый должен продаваться за сколько сумеет» [Веллер 2003: 411].

«Сегодня… технологи вбили каждому в голову принципы социального дарвинизма. Каждый сам за себя, никто тебе не поможет, выпутывайся сам [ср. высокую частотность кальки с американо-английского: «Это твои проблемы!» – А. В. ]… Человек может достаточно спокойно воспринимать любую нелепость. Что коррупция – не так уж и плохо, умные люди могут этим заниматься. Бывший мэр Москвы такие теории продвигал. Когда людям объясняют, что зависть – прекрасное чувство, двигатель прогресса. Библейские заповеди оказываются ненужными» [Богданов 2007: 3] и т. д.

С точки зрения перспектив российского общества (насколько таковые имеются – отдельная тема), наиболее настораживающими выглядят результаты социологических обследований ценностных ориентаций молодежи, в частности студенческой. Обнаруживаются, например, следующие приоритеты: «73,4 % респондентов предпочли самореализацию и достижение успеха (карьера, богатство) как смысл жизни… Лишь 26,6 % респондентов отдали приоритет совершенствованию себя и общества… На вопрос: “Какие жизненные ценности являются для вас наиболее важными?”: друзья (общение) – 80 %, любовь – 60 %, материальный достаток – 56,7 %, интересная работа – 43,3 %. Семья, дети как ценность привлекают только 33,4 % респондентов, причем столько же опрошенных (30 %) относят последнюю ценность к одной из наиболее бесполезных» [Максимов 2006: 209]. А «историю СССР, т. е. ту, которую делали поколения отцов и дедов, 59 % их детей и внуков оценивает негативно» [Максимов 2006: 216], иначе говоря – налицо разрыв преемственности поколений, естественной для любого этносоциума, желающего выжить. Не говоря уж о том, что активно идет процесс десоциализации, который всё увеличивает число молодых людей с девиантным поведением [там же].

Почему-то не замечается, что широко пропагандируемые формы проведения молодежного досуга (а вовсе не трудовой деятельности!) изначально, в странах-экспортерах этой продукции, предназначены прежде всего для малоимущих и низкообразованных неевропеоидов: голливудские киноподелки, рэп, уличный баскетбол, а также стритрейсинг, паркур и прочие экстремальные (до получения инвалидности и летального исхода) виды спорта и прочее. Да и стремление заниматься «традиционными» видами спорта объясняется теперь совсем иначе, нежели ранее. Прежде всего – очевидно желание добиться материального благополучия; ведь, например, «профессиональный бокс – это совсем другой, чем тот, который культивировался в СССР. Это более жесткий, более мотивированный бокс» [ОРТ. 14.07.02]. Причем искомого благополучия можно добиваться по-разному. Так, на вопрос: «Почему занимаешься боксом?» – юный спортсмен отвечает вполне искренне: «Хочу попасть в криминальную структуру» [Новый стадион. ТВК. 02.12.01].

Впрочем, конечно, не все молодые люди хотят стать бандитами – есть и другие светлые пути: «45 % молодежи в России предпочитают карьеру чиновника: ведь все деньги проходят через чиновников, можно и отщипнуть; есть социальная защищенность; кроме того, доступны взятки – при отсутствии проблем с органами» [НТВ. 22.11.07]. – «Современная мораль по-прежнему не предусматривает представления о честной бедности. В успешных кругах торжествует западная, протестантская [только ли? – А. В. ] мораль: бедность – свидетельство лени, богатство – мерило ума. Пенсионеры и люди старшего работающего возраста, нисколько не смущаясь, относят себя к бедным. А молодежь даже этого слова избегает» [Новосёлова 2008: 14].

Нельзя переоценить вклад СМИ в формирование аксиологических ориентиров молодежи, в том числе через культурно-речевые образцы, охотно воспринимаемые подрастающим поколением как эталонные. Поскольку «значительная часть создателей массово потребляемых текстов – попросту малограмотные, не отягощенные моралью и этическими нормами недоучки, выпавшие из культурно-исторического пространства того общества, чье сознание они формируют, не приходится удивляться тому, что в современной России молодые люди к самым престижным профессиям относят, например, такие, как криминальный авторитет и проститутка, а профессия учёный в этот список не попала…» [Кравченко 2008: 44–45].

Исследования показывают, например, что в современных молодежных печатных СМИ «традиционная система ценностей представлена, фактически, в обратном варианте…» [Любимова 2005]; было проанализировано сто выпусков восьми молодежных журналов, выходящих наибольшим тиражом (который постоянно увеличивается), причем в основном они представляют собой либо региональный – адаптированный для России – вариант международного издания («Seventeen»), либо издаются собственно зарубежным издательским домом («Cool», «Cool Girl»). Оказалось, что в этих СМИ «такие ценности, как семья, верность, целомудрие и Родина, перестают быть ценностями, однако ценностями становятся воровство, гомосексуализм, проституция» [там же].

Следует учитывать, что «современная идеология отнюдь не представлена в форме кодифицированного «единственно правильного учения». Она часто присутствует неявно, латентно, она рассредоточена, “размыта” по всей сфере духовной жизни общества» [Шестаков 2005: 15] – ср.: «Она [идеология] сказывается во всём. И ее нельзя уловить ни в чем» [Зиновьев 1990, 1: 226]. Тем не менее, некоторые симптомы, позволяющие диагностировать сегодняшнюю российскую идеологию по фактам, одновременно и манифестирующим ее, и воплощающим, отчетливо присутствуют в текстах СМИ.

Вот лишь некоторые образцы, предлагаемые (навязываемые) в качестве ориентиров российской телеаудитории.

«Произведения Эриха Фукса [художника и скульптора] опровергают догматические представления о добре и зле… На Западе их считают не соответствующими традиционной морали» (репортаж с московской выставки) [Останкино. 18.03.95].

«Если вы не консервативны и не пуритане, приходите, увидите всё сами… Эта постановка “Чайки” пронизана эротикой» (Н. Василенко) [Новости. Афонтово. 18.01.08].

«Шествие в центре Москвы фриков – свободные художники, артисты, просто безумцы… [Одна из участниц: ] “Иногда хочется покрасить себя в синий цвет”. [Организатор: ] “Что делать с десятками полусумасшедших?.. Вот в Нью-Йорке!” [Корреспондент: ] “Ощутить себя полностью свободными русские люди пока не могут”» [24. Ren-TV. 25.08.08].

«В Москве выступает гей-хор из Лос-Анджелеса: так в Америке называют мужчин с нетрадиционной ориентацией» [Вести. РТР. 10.10.99].

«В числе демонстрируемых фильмов [в рамках недели французского кино в Красноярске, куда по этому поводу прибыл и посол Франции в РФ] – два из жизни “голубых”: говорят, для Франции это актуально» [Новости. ТВК. 23.11.98].

«Вот таких певиц привозят нынче в Россию [из США]: “Есть, спать, трахаться – это естественно… Для меня секс – основной инстинкт”… Ее тексты – сплошное порно» [Шоу-бизнес с Анфисой Чеховой. СТС-Прима-ТВ. 16.04.02] (ср. о ней же: «Около 30 миллионов дисков… Самая продаваемая певица» [ОРТ. 30.04.02]).

«В Москве режиссер Роман Казак приступил к репетициям пьесы американского драматурга Ив Энцлер “Монологи вагины”» [Намедни. НТВ. 04.03.02].

«Не пропустите [выставку картин]! Художник вместо красок использует экскременты» [Афиша. СТС-Афонтово. 02.12.02].

«Красноярский художник… пишет картины своим членом… Он уже получил из Франции грант – десять тысяч франков» [Новости. Афонтово. 18.01.06]; здесь, собственно, не только выражается новейший – для России – критерий оценки художественного произведения, но также – и сегодняшний этический императив: нравственно всё, что прибыльно. С другой же стороны, это и есть то же самое «разложение основ» (Ф. М. Достоевский): «Самый легкий способ привлечь зрителя… – обратиться к скрытым, подавленным, нездоровым инстинктам и желаниям, которые гнездятся в подсознании. Если эти желания гнездятся слишком глубоко, зрителя надо развратить, искусственно обострить нездоровый интерес. Особо выгодным товаром оказываются для ТВ именно образы, запрещенные для созерцания культурными запретами» [Кара-Мурза 2002: 304]. Получается, что «и в дерьме можно жить – ничего страшного не происходит. Мы только должны отказаться от веками сложившегося в нашей культуре чувства безобразного. …Нагнетается всеми способами “эстетика безобразного”. …Идеологи реформы ставят… задачу – приучить к безобразному как норме. Создать новую культурную нишу для российской элиты» [Кара-Мурза 2002: 556].

А недавно «россиян» оповестили о том, что уже около двух тысяч их сограждан решительно не хотят иметь детей и объединились в движение «child-free» (англ. «свободные от детей»): «Лозунг “Занимайтесь любовью, а не детьми” выдвинут в Америке, поддержан в России» [24. Ren-TV. 2010] (ср. лозунг молодежного движения против войны во Вьетнаме 1960-х гг.: «Занимайтесь любовью, а не войной» («Make love, not war»).

Знаменательно, что в отреформированной России уже во многом сбылось задушевное пожелание рецидивиста, вора и убийцы, персонажа старого (1958) советского детективного романа: «Милицию всю перевешал бы, чтобы не путала добрых людей, эти ваши штучки-дрючки – клубы разные и школы позакрывал, а настроил бы вместо них кабачков с девочками…» [Волков 1979: 166]. Вот и в очерке восторженно-рекламного характера повествуется об истории создания блатной песни «Мурка»; и, хотя этот очерк помещен в рубрике «Субкультура», но всё же… в официальном печатном органе правительства РФ (см.: Ионова Л. «Мурка» в законе // РГ-Неделя. № 80. – 15.04.10. – С. 24).

Именно вследствие доминирующих аксиологических установок, внедряемых в общественное сознание через каналы СМИ – конечно, с согласия и благословения их владельцев и распорядителей (не сто́ит забывать, что сегодня в России, по мнению председателя правления Союза журналистов России В. Богданова, воцарилась «не цензура власти, а цензура денег» [Вести. РТР. 05.05.99]) – «на долгие годы эталоном для программирования подрастающего поколения в силу существующей инерции и самообучения станет ориентация на уголовные ценности» [Расторгуев 2003: 374]. Неудивительно: в той модели мироздания, которую творцы реформ заимствовали у государств, кажущихся им «цивилизованными», а насаждают в России, есть свои ценностные константы – тоже насаждаемые там с помощью СМИ. По мнению американского социолога Л. Туроу (1997), в американском «мире «средств “массовой информации”» никто никогда не работает, кроме полицейских и торговцев наркотиками. Мир телевидения – это мир потребления без производства. В прошлом, если верить телевидению, ничего не надо было делать, чтобы обеспечить хорошую жизнь в настоящем. И в настоящем ничего не надо делать, чтобы обеспечить потребление в будущем… Имя этой игры – потребление. Никто не должен откладывать немедленное удовлетворение своих желаний. В стране телевидения примечательным образом отсутствуют творцы и строители» (цит. по [Калашников 2003: 82–83]). Но, поскольку всячески поощряемую склонность индивидуума к гедонизму нужно подкреплять финансовыми возможностями ее обеспечения (а источники последних весьма многообразны – и их также показывает телевидение), то рост преступности, усугубляемый безработицей, легко объясним. Ведь в России, в соответствии с данными ей образцами, тоже усиленно развивается «“культура трущоб” – появление массы необразованных, не обученных никакому ремеслу стад городской молодежи. Воспитанное телевизором, агрессивное и склонное к насилию, это стадо двуногих недочеловеков обильно питает преступность, страдает наркоманией и хочет жить хорошо, но зарабатывать не может» [Калашников 2003: 36].

«Золотая молодежь» выделяется на этом фоне только материальной обеспеченностью и специфическими развлечениями, соответствующими кошельку родителей. Один из недавних примеров: четверо молодых «россиян» устроили в Швейцарии ночные гонки на своих автомобилях (общей стоимостью более 2 млн евро), в результате чего пострадал 70-летний водитель-немец. Виновники этого – в возрасте 20–25 лет: Зия Бабаев, сын владельца московской строительной компании, Аликпер и Сархан Исмаиловы – сыновья экс-владельца Черкизовского рынка в Москве Тельмана Исмаилова [ГН. 26.11.09. С. 1; РГ. 26.11.09. С. 18].

Тем не менее, активная популяризация «новых ценностей» продолжается. Ср. заявление: «…Мы вправе ожидать расширения мобилизационных усилий по целенаправленной поддержке современных трансформационных процессов [иногда «современными трансформационными процессами» в российском официозном дискурсе эвфемистически именуют глобализацию. – А. В. ]. Они являются ответом на вызовы модернизации, в ходе которых наше общество должно эволюционировать из одного состояния в другое: от социализма к капитализму, от коллективизма к индивидуализму, от локализма к глобализму, от романтизма к рационализму» [Губогло 2002: 36].

Другой пропагандист тех же аксиологических установок («ученый-гуманитарий, доцент МГУ», последние шесть лет живущая в Нью-Йорке) так рассказывает о своих достижениях в этой сфере: «В начале 90-х я читала в МГУ курс лекций по культурной антропологии. В его основу я положила статью одного американского антрополога “Ценности, по которым живут американцы”. Она написана более 30 лет назад, но до сих пор актуальна… Я просила своих студентов сформулировать русские базовые ценности. В 1994 г. все американские ценности для русских студентов были со знаком минус. А через шесть лет весь список американских ценностей превратился в список ценностей для русских студентов» [Лунина 2009: 91].

Таким образом, нет оснований говорить о якобы происходящей «деидеологизации» [Максимов 2006: 211]: ведь «культ американской мечты, личного успеха любой ценой» [там же] – тоже идеология, только иначе эксплицируемая.

Художественная литература (в том числе русская) неоднократно рассказывала о гипотетических широкомасштабных замыслах осчастливить людей (пусть и не всех одинаково). «Ярко-красный» либерал, «отчасти фанатик человеколюбия» Шигалев в описываемом Достоевским 187… году предлагает собственную систему устройства мира: «…В виде конечного разрешения вопроса – разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, – весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны» [Достоевский 1957, 7: 422–423].

Другой литературный персонаж предлагал свою утопию, в основных ее чертах напоминающую «шигалевщину», но программируемую с другими целями, под его собственной безграничной властью: «…Я отбираю “первую тысячу”, – скажем, это будет что-нибудь около двух-трёх миллионов пар. Это патриции. Они предаются высшим наслаждениям и творчеству… Затем мы установим, сколько нужно рабочих рук для полного обслуживания культуры. Здесь также сделаем отбор. Этих назовем для вежливости – трудовиками… Возможность революций будет истреблена в корне. Каждому трудовику после классификации и перед выдачей трудовой книжки будет сделана маленькая операция… Небольшой прокол сквозь черепную кость. Ну, просто закружилась голова, – очнулся, и он уже раб… Отдельную группу мы изолируем где-нибудь на прекрасном острове исключительно для размножения. Всё остальное придется убрать за ненадобностью… Трудовики работают и служат безропотно за пищу, как лошади. Они уже не люди, у них нет иной тревоги, кроме голода. Они будут счастливы, переваривая пищу. А избранные патриции – это уже полубожества… Это и будет самый настоящий золотой век… Земля превращается в райский сад… Вырабатывается красивая и утонченная раса…» (по мнению оппонента – «фашистский утопизм») [Толстой 1986: 348].

Увы, слишком хорошо известны попытки применить подобные теории на практике, да еще на базе доктрин расового превосходства одних – и, соответственно, сугубой неполноценности других… Тем не менее, интересно, что варианты классификации и ранжирования социальных групп разрабатываются и поныне, пусть пока еще без логически следующих за такой дифференциацией организационных мероприятий.

Казалось бы, после многолетних стенаний по поводу бесчеловечного тоталитаризма (любопытно, между прочим, что сталось бы с Россией в случае торжества «необоснованно репрессированной ленинской гвардии»? Какой «крутой маршрут» объявила бы магистральным она?) и успехов в насаждении толерантности, ничто подобное (анти)утопиям, которые описаны русскими классиками, попросту невозможно в нашей стране. Однако сегодня уже считают возможной некую социальную классификацию, напоминающую схему кастовой дифференциации, но на основе отношений каждой из вычленяемых групп к «новой идеологии» (суть ее, как следует из дальнейших развернутых комментариев, состоит в «актуализации признаков, не свойственных национальному мировосприятию…: гедонистическое отношение к обеспеченной жизни… деньги – эквивалент духовных ценностей, здоровья» [Вепрева 2002: 325–326]). Итак: «следующая за новой идеологией, примыкающая к ней часть общества – это тип активных личностей, логично мыслящих, обладающих высоким интеллектуальным статусом, с постоянным стремлением адаптироваться к изменениям в обществе. <…> Выделяются ригористы, которые видят кризис современного общества в утрате духовно-нравственных начал и ратуют за возвращение к традиционным духовным и моральным ценностям. Третий социокультурный тип – материалисты, главная цель которых выжить с помощью государства и системы социального обеспечения» [Вепрева 2002: 323–324] (между прочим, явно высокая положительная оценочность слова активист [Вепрева 2002: 325] несомненно заимствована из политизированной части советского лексикона: «активист – ‘ в советское время: активный член какой-либо организации, коллектива; общественник’. “Комсомольский а.” “Стать профсоюзным активистом”. …“В молодости училась [Зинаида] в одном блатном вузе с Владимиром Познером, где последний состоял в больших партийных [т. е. коммунистических] активистах”. Ва-банк, 1993, № 3» [ТССРЯ 2001: 12] – см. в этом же словаре: «блатной – 1) ‘основанный на использовании блата [«блат – ‘в советское время: связи, знакомства, дающие возможность добиться чего-либо, получить что-либо незаконным способом’. Поступить в институт, на работу по блату» [ТССРЯ 2001: 75 (для приобретения чего-либо, поступления куда-либо)’. … Блатная школа» [там же]).

Повторим: отрадно лишь то, что подобные научные разработки не обрели (пока!) официального организационно-практического воплощения: печальные примеры аналогичного социального селекционирования хорошо известны и из мировой, и – увы – из отечественной истории[19].

Наиболее удачной, совершенно точной и адекватной дефиницией российской «новой идеологии» несомненно стала следующая: «товарно-денежная идеология, проявляющаяся в релятивистской софистической риторике» [Романенко 2004: 25].

Эта идеология предлагает такой набор основополагающих ценностей, который диаметрально противопоставлен исконному для русских, однако успешно внедрен в современное общественное сознание.

По мнению социолога Л. Бызова, основанному на результатах недавних исследований, те базовые ценности, которые считаются традиционно присущими русскому народу (соборность, коллективизм, духовность, бескорыстие) и определяющими его автостереотип, уже далеко не столь актуальны и востребованы, как еще несколько лет назад: «Опрошенные отмечают доминирование в окружающих… таких качеств, как черствость, жадность, готовность ради денег перешагнуть через нормы морали, хамство, цинизм. Те, кто занимается сравнительными социологическими исследованиями России и стран Европы, говорят, что более индивидуалистического общества, чем современная Россия, в Европе просто не существует… Ценности “Святой Руси”, таким образом, присутствуют в качестве тоски по идеалу, а в жизни мы чаще наблюдаем их противоположность. …Если в нашем обществе всё-таки есть поддерживающие мобилизацию ценности, то они требуют каких-то особых изысканий, недоступных для классической социологии» (цит. по [Бобров 2009: 2]).