Идеология в лексикографии

Определения в словарных статьях являются документами прагматического характера семантики, рассматриваемой под лексиколого-лексикографическим углом зрения: цель этих определений состоит в воздействии на поведение людей, которые будут пользоваться словами, определенными в словаре.

В. Дорошевский

Как известно, лексика является наиболее тесно связанным с жизнью общества уровнем языка, а потому и наиболее динамичным. Социально-политические феномены также обретают выражение в лексико-фразеологических единицах, служащих – в том числе – и для обозначения элементов идеологических систем, и фиксируются в лексикографии.

Справедливо, что «величайший и до сих недостаточно еще оцененный эксперимент языкознания – это словарь, лексикография, ибо последняя является преимущественным практическим критерием выделения слова и определения его значения, что есть конечная цель научного языкознания. Лексикография заимствована у языкознания практически всеми прочими науками и использована в них вторично как форма кодификации их собственных терминов и метаязыков (языков описания). Одно это придает языкознанию исключительную важность в системе наук, и не одних только гуманитарных» [Трубачёв 2004: 150].

Лингвистические словари выступают одновременно как информативные источники исследования лексики и как культурно-исторические документы.

Нередкие высказывания лингвистов о неадекватности словарных толкований, самих теоретических основ описания лексики, по-видимому, объясняются прежде всего неисчерпаемостью, многогранностью слова, возможностями его субъективного восприятия (от которого вряд ли абсолютно избавлены и сами лексикографы) и вариативности трактовок его значения. М. М. Бахтин, считая, что «язык, слово – это почти всё в человеческой жизни», аргументировал свое мнение, в частности, тем, что «слова выступают аббревиатурами высказывания, мировоззрения, точки зрения и т. п.; поэтому заложенные в слове потенции и перспективы, в сущности, бесконечны» [Бахтин 1986б: 313, 316]. На лексикографах лежит особая культурная и социальная ответственность, так как интерпретации значений слов – это интерпретация определенных форм деятельности людей [Дорошевский 1973: 66].

Говоря о значимости лексикографии, уместно привести высказывание П. Флоренского о «последнем круге скептического ада, где теряется самый смысл слов», которые «перестают быть фиксированы и срываются со своих гнезд» [Флоренский 1989: 38], – словари же в известной степени остаются ориентирами, помогающими увидеть «законные места» слов в лексической системе языка, снизить отрицательные последствия «эффекта смысловых ножниц», т. е. разночтения, речевого разобщения, нередко возникающего из-за разного понимания семантики одной и той же лексической либо фразеологической единицы разными коммуникантами, что может негативно повлиять на межличностные, внутригрупповые и межгрупповые отношения.

При этом конкретный толковый словарь в той или иной степени подчинен выполнению манипулятивно-директивной функции, поскольку (даже вне зависимости от четко осознанного и/или декларированного замысла составителя) предлагает своему читателю определенные мировидение, аксиологические ориентиры и рекомендации не только сугубо культурно-речевого характера. В зависимости от некоторых внеязыковых факторов картина мира, представленная в словаре, может быть изменена частично – либо радикально. В художественно-гиперболизированном изображении подобные манипуляции могут выглядеть, как в той сказке, где главарь пиратской шайки, захватившей целую страну, «приказал своим министрам [тоже бывшим пиратам] составить новый словарь: “Нужно поменять местами все слова! – пояснил он. – Например, слово пират будет означать честный человек. Если кто-нибудь назовет меня пиратом, он попросту скажет на новом языке, что я честный малый!.. Измените названия всех предметов, имена людей и животных. Для начала пусть люди вместо доброго утра желают друг другу спокойной ночи. Таким образом, мои верные подданные будут каждый свой день начинать со лжи”… Отпечатали новый словарь и обнародовали “Закон об обязательной лжи”…» [Родари 1987: 92].

По справедливым суждениям выдающегося польского лингвиста, словари служат укреплению в обществе рационалистических начал: лексикография, ищущая простейших слов для объяснения широким кругам читателей, что́ означают те или иные слова, является «общественным рычагом наук, стремящихся выработать общий для всех людей рациональный взгляд на мир»; «размышления о значениях слов – а к этому должно побуждать чтение словаря – одна из самых существенных форм рационализации своего отношения к жизни и своего участия в жизни» [Дорошевский 1973: 12, 65–66].

Любой лингвистический словарь может быть квалифицирован путем вычленения и применения ряда параметров особого рода. Лексикографический параметр – «некоторый квант информации о языковой структуре, который в экстремальном случае может представлять для пользователя самостоятельный интерес, но, как правило, выступает в сочетании с другими квантами (параметрами) и находит специфическое выражение в словарях; иными словами – это особое словарное представление структурных черт языка» [Караулов 1981: 51]. Однако некоторые черты словаря (прежде всего – толкового) вряд ли могут быть формализованы и описаны предельно четко.

Даже современный уровень компьютеризации не позволяет абсолютно исключить участие человека в создании словаря (собственно, и самые совершенные компьютерные программы создаются людьми). Поэтому во многих случаях нельзя недооценивать влияние того, что называют индивидуально-стилистическим фактором. Например: «Талант выдающихся лексикографов разных стран, таких, как Уэбстер, Литтре, Ларусс, Даль, Щерба, Ожегов и мн. др., отразился, в частности, и в том, что созданные ими словари несут на себе отпечаток их личного творчества, новаторства, неповторимой индивидуальности стиля» (цит. по [Дубичинский 1994: 10–11]).

Но специфика лексикографии как науки и как воплощения её концепций в текстах словарей проявляется и в еще одном чрезвычайно важном аспекте – в экспликации определенных идеологических систем и их канонизации. Это совершенно объективно («гуманитарные науки – науки о человеке в его специфике, а не о безгласной вещи и естественном явлении» [Бахтин 1986б: 301]) и может быть классифицировано как своего рода аксиома. В предельно сжатом виде это можно выразить и так: «Словарь как явление общественное не может быть оторванным от идеологии – системы общественных, классовых, кастовых, групповых концептов. В определенном смысле словарь несет существенный заряд не только как продукт, но и как вектор идеологии общества» [Дубичинский 1997: 96].

Конечно, это можно наблюдать прежде всего при анализе лексикографических пособий (и особенно – сравнительно-сопоставительном) на примерах семантизации общественно-политических и философско-религиозных терминов: здесь акценты, ориентирующие читателя словаря (и эксплицирующие ориентиры его составителя), выступают наиболее заметно. По мнению А. П. Сковородникова, «отсутствие объективного, плюралистического подхода к определению содержания» таких терминоединиц, т. е. дефинирование их словарных значений в системе только какой-либо одной идеологии, проявляется в словарях по-разному [Сковородников 1997: 9]. Наиболее типичные приемы подобного толкования лексической семантики (вероятно, они используются не только по отношению к элементам указанных терминосистем) могут быть сформулированы и классифицированы, например, следующим образом:

«1. В определении значения термина может быть опущен тот или иной существенный (релевантный) компонент его понятийного содержания…

2. В дефиниции значения термина может быть опущен не один релевантный семантический компонент определенного понятия, а целый их комплекс, что делает такую дефиницию семантически пустой…

3. Идеологическая односторонность в трактовке термина может выражаться в том, что в его дефиницию вносится нерелевантный признак, смещающий определенным образом смысловые акценты…

4. Значимой в идеологическом смысле может быть последовательность (иерархия) релевантных признаков понятия (и, соответственно, явления), перечисляемых в дефиниции значения термина, а также последовательность перечисления значений многозначного слова по степени их значимости (ценности)…

5. Идеологическая однородность в дефинировании общественно-политических и философско-религиозных терминов проявляется также в том, что в определение значения термина вносятся оценочные элементы. Это может выражаться в подборе синонимов; во включении в дефиницию модальных частиц и вставных конструкций типа “якобы”, “как бы”, “по суеверным представлениям”, “по христианским представлениям” и под.; в использовании словарных помет типа “устар.”, “ирон.”, “шутл.”; использовании кавычек…

6. Идеологическая корректировка семантики заголовочного слова может осуществляться за счет подбора речевых иллюстраций» [Сковородников 1997: 9–11].

Обычно в качестве неоспоримых аргументов, подтверждающих чрезмерную идеологизированность лексикографических изданий, называют словари русского языка советской эпохи.

Действительно, многие отечественные лингвисты того времени не раз публично декларировали важную роль идеологического компонента в лексикографии. Ограничимся здесь лишь несколькими примерами.

Л. В. Щерба указывал, что нормализаторская роль нормативного словаря состоит, в том числе, в «ниспровержении традиции там, где она мешает выражению новой идеологии…» [Щерба 1974а: 277]. Относя идеологию к «трудным вопросам словаря», выдающийся языковед писал: «Ясно, что словарь должен отражать советскую идеологию, но в чем? В составе слов-понятий? Но ведь мы говорим и о советских, и о не советских вещах и не можем не говорить о не советских вещах, поскольку мы живем в буржуазном окружении и буржуазный мир является не каким-то мифом, а реальностью, и поэтому мы должны уметь и говорить о нем… Идеология должна сказаться не только в составе словника [русско-французского словаря], но и в переводах, и это, конечно, самый важный, но и самый трудный вопрос… Совершенно очевидно, например, что наш прокурор не то же самое, что в буржуазных странах. Но тем не менее мы переводим его словом procureur, и так в бесконечном ряде случаев» [Щерба 1974: 311]. Ср. суждение А. М. Сухотина: «Лексикография – не бесстрастная регистрация бытующих в языке слов и значений, а такая же идеологическая наука, как и всякая другая» (цит. по [Хан-Пира 1994: 17–18]). С. И. Ожегов подчеркивал «ответственное положение, которое занимает русская лексикография советской эпохи, и важность культурно-политической роли, ею выполняемой в Советском Союзе и за его пределами» [Ожегов 1974: 160].

Соответственно подобным генеральным установкам велась и критика некоторых лексикографических изданий. Так, Е. М. Галкина-Федорук в своем учебнике отмечала как упущение «Толкового словаря русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова то, что «некоторые политические термины не вполне правильно истолкованы» (цит. по [Семенюк 2001: 240]). Тем же автором о 2-й редакции «Словаря русского языка» С. И. Ожегова был сделан следующий вывод: «Словарь, вышедший после работ И. В. Сталина по языкознанию, должен быть существенно иным, чем в первом издании. С. И. Ожегов и стремился к тому, чтобы словарь был качественно иным, чем он был раньше, однако наряду с улучшением словаря в некотором отношении, он не освободился от весьма существенных недостатков во втором издании… Особенная чёткость от составителей словаря требуется в определении политических терминов. С. И. Ожегов улучшил определение политических терминов в словаре второго издания, однако далеко не достиг идеала»[16](цит. по [Семенюк 2001: 240]); по мнению критика, в этом словаре из ленинского определения термина класс (которое, судя по всему, и надлежало воспроизвести буквально, а не в «свободном пересказе») оказалась «выхолощена» вся его классовая сущность. Подобные замечания высказывались и в отношении словарной статьи феодализм, только уже в сравнении с определением, которое было дано Сталиным [Семенюк 2001: 241].

Конечно, идеологический компонент наличествует в словаре и тогда, когда составители акцентируют его якобы отсутствие. Подобное имело место и в советское время. Например: «Редакция считает необходимым подчеркнуть, что данный словарь, являющийся терминологическим толковым, не может заменить собой политический или энциклопедический словарь» [СИС 1954: 3]. Однако – и вполне естественно! – в действительности многие статьи этого словаря, особенно посвященные тем словам, которые присутствуют, в том числе, и в политической коммуникации, оказались буквально пропитанными идеологической составляющей. Ср.: «идеализм – реакционное, антинаучное направление в философии… И. враждебен подлинной науке, тесно связан с религией… выступает как мировоззрение реакционных классов» и т. п. [СИС 1954: 255]; «педология – лженаука о воспитании подрастающего поколения, получившая большое распространение в буржуазных странах… Извращая законы развития детей…» и проч. [СИС 1954: 525]. См. в этом же словаре обширные статьи, подробно объясняющие читателю, что такое диалектический материализм, Интернационал, коммунизм, коммунистическая партия (эта статья – некий экстракт курса «История КПСС»), марксизм и мн. др.

Должно быть априорно понятно, что радикально иных в идеологическом отношении подходов и к составлению словарей, и к их оценке в то время в СССР быть просто не могло (тем более, что лексикографические издания осуществлялись за счет бюджета государства, доминирующая идеология которого – в отличие от иных – была выражена столь четко и бескомпромиссно).

В глубоком исследовании советской словесной культуры А. П. Романенко, используя терминологию К. Г. Юнга, справедливо обращает внимание на «слова-генералы», которые «строят систему общих мест и организуют речемыслительную деятельность советского ритора. Они чрезвычайно значимы в тексте – оформляют его семантико-композиционный каркас, несут они и определенное символическое значение, восходящее к основам идеологии… …Их можно отнести к коллективному бессознательному и назвать архетипическими ключевыми словами (АКС)» [Романенко 2003: 128]. Многозначность АКС развивалась за счет специфических «советских» новых значений: это наглядно аргументируется сопоставлением статей, посвящённых одним и тем же словам, в словарях В. И. Даля, под редакцией Д. Н. Ушакова и в первом издании словаря С. И. Ожегова [Романенко 2003: 136–138]. «Таким образом, система АКС – это реализация партийности в логосе советского образа ритора… АКС – константы советской логосферы. Они выполняют свою функцию в системе, а не порознь» [Романенко 2003: 149]. собственно, эта системность во многом предопределила якобы чрезмерную идеологизацию советской лексикографии.

Сто́ит отметить, что с течением времени, вследствие социально-политических изменений в СССР, и не в последнюю очередь – в связи с корректировкой некоторых программных установок, в советских лексикографических изданиях обозначались довольно многочисленные трансформации в выражениях идеологического компонента (иногда – начиная с состава словника).

Вот пример такой модернизации: вредитель – «2. Контрреволюционер, наносящий советскому государству экономический и политический вред с целью подорвать его мощь и подготовить антисоветскую интервенцию» [ТСУ, I: 394]; «2. Тот, кто наносит вред кому-, чему-л. умышленно» [МАС, I: 226].

Сравним еще несколько дефиниций словарей:

[Семенюк 2001: 245].

Следует безусловно согласиться с О. А. Семенюком в том, что «было бы не верно все наблюдаемые в представленных дефинициях изменения толковать как следствие изменившейся политической конъюнктуры. Конечно, определенную роль сыграли и традиции употребления, и контекст, и процессы исторического изменения семантики слова…». Но ведь и «вся справочная и учебная литература, от “Советской энциклопедии” до букваря, от учебника по политэкономии до пособия “Сделай сам” в той или иной мере была подвержена воздействию идеологии, проявляющемуся в лексических единицах, тексте» [Семенюк 2001: 245–246]. Естественно, иначе попросту быть не могло.

Конечно, это реализовалось также в словарных дефинициях многих концептуально важных лексем, и сопоставление их с теми, которые давались в словарях XIX в., обнаруживает существенные различия в толкованиях.

Так, по мнению современного автора, определение слова душа в [Даль 1955] («бессмертное духовное существо… одаренное разумом и волею; в общем значении: человек с духом и телом; в более тесном: человек без плоти, бестелесный, по смерти своей; в смысле же теснейшем: жизненное существо человека, воображаемое отдельно») – «наилучшее, оно полностью отвечает тому концепту “Душа”, который присутствует в русской культуре и сегодня [! – А. В. ]. И это, разумеется, не могло быть допущено с точки зрения официальных представлений советского периода. В словаре под редакцией Д. Н. Ушакова, под воздействием партийной редактуры, на первое место в определении было выдвинуто следующее: “1. В религиозных и идеалистических представлениях – нематериальное начало жизни, противополагаемое телу; бесплотное существо… остающееся после смерти человека”… Желая соединить “религиозные” и “идеалистические” представления в некое целое и одним разом запечатлеть их штампом порочного и запретного, эта редактура одновременно стерла и важнейшее различие между “душой” и “духом”… Чтобы поправить дело [! – А. В. ], словарь С. И. Ожегова пошел на компромисс между определениями двух различных типов, в результате чего “душа” оказалась определенной следующим образом: «душа. 1. Внутренний, психический мир человека, его сознание» (9-е изд. 1972 г.) и отождествленной с “сознанием”. “Словарь русского языка в 4-х томах” (2-е изд. Т. 1. М., 1981. С. 456) несколько улучшает положение [? – А. В. ], не приравнивая “душу” к “сознанию”» [Степанов 2004: 736] и т. д. (кстати: начало далевской дефиниции душа, очевидно, воспроизводит толкование значения 1 этого слова в [Сл. ЦСЛ и РЯ 1847 г. ] – «бессмертное духовное существо, одаренное разумом и волею»).

Не следует забывать и о том, что приписываемый лишь советскому периоду русской лексикографии идеологический компонент несомненно присутствовал в ней и ранее – хотя, конечно, и не в марксистско-ленинском компартийном оформлении. Так, «Новый словотолкователь» Н. М. Яновского в 1803 г. сообщал читателю в статье слова атеист: «Атеисты не должны быть терпимы ни в каких обществах, поелику они разрушают основание оных». В Словаре Даля революционер – «смутчик, возмутитель, крамольник, мятежник»; значение глагола царствовать иллюстрируется строкой российского гимна: «Царствуй над нами, царь православный»; социалист – «Социалисты и коммунисты, по духу учения своего, заказные враги всякого государственного порядка»; благородный – «происходящий из дворянского рода, дворянин… согласный с правилами чести и чистой нравственности; честный, великодушный, жертвующий своими выгодами на пользу других» (здесь примечательна иерархия значений); декабристами «называют бывших государственных преступников, по заговору 1825 г.»; комунизм – «политическое учение о равенстве состояний, общности владений и о правах каждого на чужое имущество»; нигилизм – «безобразное и безнравственное учение, отвергающее всё, чего нельзя ощупать», и т. п. При большой тяге к обличению можно, оперируя этими дефинициями, говорить о тенденциозности и идеологизированности Словаря Даля, как, впрочем, и любого полноценного толкового словаря, являющегося документом и продуктом эпохи его создания.

Когда же советский период сменился антисоветским, произошла новая ревизия идеологических аспектов лексикографии. Активно и бесстрашно стали высказываться о неотложном исключении мировоззренческого подхода к лексикографической практике (например, [Старовойт 1996]), и не только русской.

Так, ср. оценку польской лексикографии социалистического периода на примере изданного тогда Малого словаря польского языка, объявленного (впоследствии) «словарем идеологически-философских предписаний»: имеются в виду словарные статьи dialektyka, metafizyka, dogmatyzm, humanizm socialistycznyi, leninizm, marksizm; основной же а бличительный (по Ф. М. Достоевскому) акцент делается на присутствии в корпусе этого словаря лексем, которые цитируемый критик именует słowa-upiory (в их число включены, например, такие, как burzuazia, inteligencya, lud, imperializm, interesy klasowy, milicja, policja и ряд других); здесь же самым естественным образом провозглашается и обосновывается насущная необходимость лексической и семантической «санации» словарей, чтобы «сбросить ярмо восточного тоталитаризма» [Jadacky 1994].

Однако, как свидетельствуют некоторые примеры, минимизация идеологического компонента словаря не может быть абсолютной: она всегда весьма относительна, причем идеологическая составляющая способна эксплицироваться по-разному. Так, в Толковом словаре современного русского языка под ред. Г. Н. Скляревской (2001) значение 3 прилагательного советский – с указанием на его активизацию – подается с пометой неодобр. и с толкованием: «свойственный чему-либо в СССР или кому-либо живущему в СССР; совковый»; явная избыточность негативной оценки, и так уже выраженной с помощью пометы, усиливается за счет введения в эту дефиницию ранее жаргонного прилагательного совковый (стилистически малоуместного, остающегося пока всё-таки разговорным: ср. здесь же: «совковый – разг. неодобр. прил. к совок», которое, в свою очередь, также «разг. неодобр.»).

Другой пример: оказывается, что сравнение дефиниций, отражающих смысловую структуру лексемы капитализм в словарях русского языка разных эпох, позволяет отметить негативную оценку у этой т. н. «идеологемы» («вербально закреплённого идеологического предписания» [Купина 1995: 13])[17]в советский период – и положительную оценку в постсоветское время. Причем попытку Словаря Ожегова—Шведовой снять любой оценочный ореол с термина не считают удавшейся хотя бы из-за присутствия в составе дефиниции компонентов «частная собственность» и «класс капиталистов», оставляющих всё же за толкованием имплицитный оценочный смысл (а перегруппировка оценочного пласта в семантике слова приводит даже к информативным потерям денотативного характера, поскольку неизменным остается лишь один безоценочный компонент – «определённый общественный строй») [Вепрева 2002: 282–283]).

Подобные сопоставления, несомненно, весьма показательны, если сравнивать дефиниции одной и той же лексемы не только в словарях разных эпох, но даже и в словарях, издания которых разделены десятилетиями.

Толковый словарь русского языка под ред. Д. Н. Ушакова предлагал следующие определения слова социализм: «1) первая фаза коммунизма, общественный строй, основой производственных отношений которого является общественная собственность на средства производства в условиях диктатуры пролетариата и уничтожения эксплуататорских классов и при котором осуществляется распределение по труду; 2) учение о построении такого общественного строя, идущего на смену капиталистическому; 3) название различных буржуазных и мелкобуржуазных учений о реформе капиталистического общественного строя» [Т. IV. М., 1940, стлб 413–414].

В Словаре русского языка под ред. А. П. Евгеньевой (изд. 2-е, испр. и доп. М., 1984) толкования слова социализм в общих чертах совпадают с вышеприведенными (особенно значение 2), однако очевидно учтены изменения реалий, произошедшие за десятилетия; здесь социализм – «1) первая или низшая фаза коммунизма – общественный строй, который приходит на смену капитализму и характеризуется общественной собственностью на средства производства, отсутствием эксплуатации человека человеком, планируемым в масштабах всего общества товарным производством и при котором осуществляется принцип: “от каждого по его способностям, каждому по его труду”; 2) учение о построении социалистического общества; 3) с определением. Название различных мелкобуржуазных и буржуазных учений о реформе капиталистического общества на основе уравнительности или сглаживания антагонистических противоречий».

А вот Толковый словарь современного русского языка под ред. Г. Н. Скляревской (2001) сообщает: социализм: «1. В марксизме-ленинизме – первая или низшая фаза коммунизма – общественный строй, который приходит на смену капитализму и характеризуется общественной собственностью на средства производства, отсутствием эксплуатации человека человеком, планируемым в масштабе всего общества товарным производством и распределительным принципом “От каждого по его способностям, каждому по его труду”. 2). Общественный строй, характеризующийся отсутствием частной собственности на средства производства, всеобщей плановостью хозяйства, неэффективной экономикой, однопартийной системой политической власти, отсутствием демократических прав и свобод». Первая из дефиниций, собственно, повторяющая формулировку МАС2, снабженная отсылкой к марксизму-ленинизму (а словарная статья этого слова начинается пометой «в советск. время» – видимо, чтобы подчеркнуть архаичность толкования), вероятно, должна показать некую ее «невсамделишность», неверную идеологическую ориентацию и неадекватность для современности. Вторая, поданная без каких-либо помет (наверное, с позиций т. н. «общечеловеческих ценностей»), – явно негативно-оценочная; например: «неэффективная экономика», «отсутствие демократических прав и свобод»; да и упоминаемые в этом же контексте «отсутствие частной собственности на средства производства», «всеобщая плановость хозяйства» и «однопартийная система» по предположительному замыслу составителей тоже не должны вызывать никаких симпатий у читателей словаря, уже начавших радостно вкушать прелести российской рыночной экономики.

Другой современный словарь (Толковый словарь русского языка С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой, изд. 4-е, доп., М., 2001), во вступительной статье которого сказано, что он «полностью освобожден от тех навязывавшихся извне идеологических и политических характеристик и оценок именуемых понятий, которые в той или иной степени присутствовали в предыдущих изданиях и от которых ни авторы, ни редактор не в силах были избавиться», значение интересующего нас слова толкует следующим образом: «социализм – социальный строй, в котором основой производительных отношений является общественная собственность на средства производства и провозглашаются принципы социальной справедливости, свободы и равенства». Конечно, и это определение вовсе не «освобождено» от оценочности, причем негативной: ведь указанные принципы, по мнению лексикографа, при социализме носят лишь декларативный характер.

Таким образом, по данным толковых словарей можно составить достаточно отчетливое представление об идеологических доминантах, присущих социуму на той или иной ступени его истории, о смене этих доминант и ремаркациях аксиологической шкалы. Впрочем, в последнее время отечественные лингвисты довольно часто предпочитают говорить о том, что на послесоветском этапе лексикография «освобождается» от «навязывавшихся» ей ранее идеологических характеристик и оценок; что общество от системы «идеологем» перешло к системе «культурем» – языковых единиц, семантика которых «соотнесена с ценностным объектом и лишена политических наращиваний и вкраплений» [Купина 2000: 183]; что «деидеологизация стала фактором, в значительной мере определяющим внутрикультурную и межкультурную толерантность» [Купина, Михайлова 2002: 25] и проч. При этом как будто не замечаются замены одних коннотаций на другие, противоположные, которые одновременно и более соответствуют новой системе аксиологических координат, и формируют ее.

Объективное рассмотрение дискурсов, включающих номинации общеизвестно-политического характера, такие, как переходный период, общечеловеческие ценности, цивилизованный подход, правовое государство и т. п., позволяет увидеть все признаки несколько запоздало преданных анафеме «идеологем»: «размытую», диффузную семантику, способность манипулировать смыслом и, следовательно, сознанием слушающего [Синельникова 2002: 189].

Что же касается «деидеологизации», то ее в российских условиях следует понимать в свете определения (особенно – второй его части) этого слова, данного в Толковом словаре современного русского языка под ред. Г. Н. Скляревской: «деидеологизация – устранение из различных сфер общественной жизни влияния идеологии (обычно коммунистической)» [ТССРЯ 2001: 2002] (ср., однако, и упоминания изредка о некоей «новой идеологии» – впрочем, без расшифровки, что же она всё-таки собой представляет; если не считать, конечно, высказываний, не принадлежащих, однако, официальным политикам, вроде: «…наше общество должно эволюционировать от социализма к капитализму, от коллективизма к индивидуализму, от локализма к глобализму, от романтизма к рационализму» [Губогло 2002: 36]; ср. также: «товарно-денежная идеология, проявляющаяся в релятивистско-софистической риторике» [Романенко 2004: 25]). Таким образом, речь всё-таки идет не о деидеологизации, а о реидеологизации всего и вся, и не в последнюю очередь – лексикографии.

Слово идеологично по самой своей природе, поэтому трудности, связанные с семантизацией многих лексем, вполне объяснимы. То, что по прошествии времени, отделяющего сегодняшнего читателя, критика и интерпретатора конкретного словаря, может восприниматься как дань политической конъюнктуре, является прежде всего результатом объективных условий, исторических обстоятельств создания словаря, а в какой-то (возможно, немалой) степени – и отпечатком личности лексикографа.

Небезынтересно также, какие рецепты-образцы предлагаются из «неидеологизированного» лексикографического опыта зарубежных государств, которые обычно упоминаются почему-то с эпитетом цивилизованные. Оказывается, там «задача [ «компактного и доступного предъявления языка как системы в лексикографии»]… была решена путем одной из важнейших идеологических инноваций нашего века… Сегодня во всех крупнейших европейских странах существует стандартное представление национального языка в виде набора словарей (DUDEN. Standartwerk zur deutcher Sprache – в Германии, Standard Reference Books – в Великобритании). Это – серия справочных пособий, рассчитанных на массового читателя и издающихся в том числе дешевыми массовыми тиражами… В набор обязательно входят орфографический, орфоэпический, этимологический, стилистический, фразеологический, цитатный словари, словарь синонимов, а также ряд словарей, отражающих специфику национальной лингвистической традиции. В идеологическом плане особое место в наборе занимает стандартный словарь цитат как семантически нагруженное справочное пособие. Его тематический каркас, тезаурус, отражает в фрагментах классики практически все стороны жизни. При этом читатель воочию убеждается, что власть и политика в этой жизни занимают свое весьма скромное, отнюдь не первое место» [Мирский 1999: 107].

К сожалению, здесь не приводится ни одного примера из последнего справочного пособия – «словаря цитат», поэтому отечественному читателю трудно «воочию убедиться» в том, какое именно место занимают в жизни граждан зарубежных стран власть и политика.

Однако чрезвычайно любопытны фразы, следующие буквально сразу за уже процитированным отрывком: «Так выглядит обязательное, контролируемое государством предъявление идеологического и культурного минимума, который рекомендуется каждому гражданину… Стандартное представление языка в каждой стране выступает содержательной основой языковой политики как формы участия государства в формировании национальной идеологии» [Мирский 1999: 107]. А поскольку власть (в лице государства), как оказывается, посредством контролируемой лексикографии формирует таким образом – через некий цитатник (что-то в духе раннесоветских текстов ликбеза или политграмоты?) – непременный идеологический минимум для всех граждан, то тезис о «скромном месте» власти и политики в их жизни чрезвычайно дискуссионен. Собственно, такие жестко стандартизированные «рекомендации» и есть зримое воплощение того, чем некоторые лингвисты продолжают пугать аудиторию и, разумеется, самих себя, а именно – жуткого жупела «тоталитаризма» (отважно относя его, как правило, лишь к советской эпохе).

Можно во многом солидаризироваться с выводами А. П. Сковородникова:

«1) Согласованию словоупотребления и, следовательно, взаимопониманию общающихся может препятствовать односторонняя идеологизация словарных дефиниций и речевых иллюстраций в толковых и специализированных словарях современного русского языка. Более того, идеологизация такого рода создает благоприятную почву для манипулирования сознанием пользователей словарей, что несовместимо с понятием информационной безопасности личности и общества в целом.

2) Лексикографии нужна не деидеологизация в смысле игнорирования идеологии вообще (это в принципе недостижимо, и такие попытки обеднили бы саму лексикографию), а ее идеологическая плюрализация, т. е. решимость лексикографов стать над идеологией для ее объективного и многозначного отражения в рамках словарной статьи.

3) Для полноценной фиксации идеологической семантики в указанном выше смысле лексикографам прежде всего необходимо знание самой идеологии во всех ее основных социально типизированных дифференциациях, а также выработка рациональных приемов ее лексикографического представления» [Сковородников 1997: 11]. Однако до реального применения таких и подобных им рекомендаций на практике, кажется, еще очень далеко.

Указанную проблему нельзя считать специфической лишь для русской лексикографии. Х. Касарес в фундаментальном труде советовал составителю современного словаря на научной основе «быть постоянно начеку и следить за своим пером, пресекая всевозможные проявления своей личности, начиная с индивидуальной манеры выражения, т. е. со стиля, и кончая обнаружением своих симпатий и антипатий, политических взглядов, философских и религиозных убеждений и т. п… Только при этом условии это произведение будет принято всеми читателями как плод честного, серьезного и беспристрастного исследования» [Касарес 1958: 159 и др.]. Можно, конечно, предположить, что добросовестные лексикографы будут пытаться каким-то образом следовать приведенным рекомендациям, но уже очевидно, что издаваемые сегодня словари так же несвободны от идеологической составляющей, как и их предшественники. Лексикография – неотъемлемый компонент идеологического обеспечения социума, а потому появление толкового словаря «без идеологии» пока весьма гипотетично.

Упования некоторых авторов на чудодейственную помощь суперобъективных компьютеров в словарной работе, особенно в ее дефиниционной части, вряд ли обоснованны (ведь и компьютерные программы составляются людьми). «На смену человеку-лексикографу едва ли придет машина-лексикограф… Словарь – это воплощенный критерий лингвистических теорий, и сложное и тонкое дело лексикографии – это не какая-нибудь вспомогательная операция, которую просто формализовать» [Трубачёв 2004: 160].