Смешное‑грустное‑страшное

Однажды дедушка Миша, которого в деревне с некоторых пор зовут Дедукцией, взял нас с собой по грибы. Мы вышли из дома, когда солнце только начало осторожно скользить вдоль дальнего озёрного берега, пробуя воду на прохладность. Было непривычно тихо, трактора и птицы ещё не проснулись. Утро уже оторвалось от ночи, но не успело прикрепиться ко дню.

Этим летом грибов много. На полянках в сосновом бору пасутся жёлтые стада маслят, под кустами играют в прятки розовые волнушки, а под листвой в земле, если повезёт, можно отыскать скользкие махровые грузди. Они крепкие и белые на изломе, как сахар‑рафинад. Мы очень скоро наполнили свои корзинки.

Дедушка Миша велел нам натаскать сучьев и запалил дымный костерок. Сардана насадила на длинные веточки шляпки сыроежек и поджарила на огне. Сыроежки получились копчёные и вкусные, как настоящие шашлыки.

Мы расстелили на полянке газету, достали домашнюю еду – кто что взял. Дедушка Миша открыл термос с чаем и разложил на газете десяток варёных картошек, пару пупырчатых огурцов, три помидорины и пучок зелёного лука. Павлик принес пачку печенья «Юбилейное» с шоколадом, у Сарданы были бутерброды с сыром, у меня – с колбасой, а у Васьки – три жареных карася. Начался пир горой! Васька шутливо зарычал, оскалился и накинулся на еду, как голодный зверь.

– Ты прямо саблезубый тигр, – засмеялась я.

– С чего это «соплезубый»? – насторожился Васька.

– Во лопух! – расхохотался Павлик. – У доисторических тигров зубы походили на сабли, даже рот не закрывался, поэтому их и называли сабле‑зубые, понял? А соплей у них вовсе не было. Сопли текут у тех, кто простужается, а тигры были закалённые и не болели никогда. Им некогда было болеть, они воевали с доисторическими людьми!

Дедушка Миша потянул Павлика за рукав:

– Эй, воин первобытный, давай‑ка ешь, а то не достанется!

– А тут и есть‑то нечего, – Павлик с пренебрежением оглядел наш стол. – Сыр я не люблю, колбасу не хочу, в карасях много костей, а в чае – пенки от молока, фу!

Дедушка Миша передразнил Павлика:

– Фу‑ты ну‑ты, ножки гнуты! Что же ты, парень, трескать‑то любишь?

– Я, например, пельмени люблю, – сказал Павлик. – И чтобы они были домашние, а не магазинские.

– Губа не дура, – прищурившись, покачал головой дедушка Миша.

Васька откусил огромный кусок бутерброда и пропыхтел с полным ртом:

– Дедуфка Мифа, раффкавы фто‑нибудь.

– Что рассказать‑то?

– Смешное, – попросила я. – Или пусть, наоборот, грустное.

– Нет, страшное, страшное! – закричала Сардана.

У дедушки Миши лицо вдоль и поперёк в морщинках, а кожа на подбородке щетинистая, как спина у нашего поросёнка Бориса Иваныча. Когда дедушка смеётся, морщинки собираются в пучок и получается симпатичный букетик из колючек с глазками‑незабудками. Он задумчиво потёр свой колючий подбородок.

– Погодите чуток. Сейчас вспомню что‑нибудь смешное‑грустное‑страшное – от всего понемножку.

И мы приготовились слушать.

– После войны, ребята, я ненамного вас старше был. А баклуши не бил, летом возил на колхозной лошади воду, зимой на ферме навоз убирал. Семья у нас была не очень большая, детей трое всего – я да сестрёнка с братишкой. Но отец на войне погиб, а мамка болела часто, поэтому, случалось, голодали мы сильно. Я себе тогда, конечно, казался взрослым. А как же: почти что самолично, можно сказать, семью тащил. Утром в школу, днём на работу, ночью за уроки. Ни поиграть с пацанами, ни поспать путём. Одни мечты. Да и те не ахти какие – натрескаться хоть раз досыта, от пуза, да платок красивый мамке купить.

И вот получил я как‑то премию к празднику. Не зерном дали, как обычно, а деньгами. Решил поехать в город, купить чего‑нибудь эдакого. Долго ходил по базару, присматривался. Купил мамке платок цветастый. Мыла купил, бутылку масла подсолнечного. Денег осталось совсем чуть.

Вдруг вижу: стоит дядька, чёрный и лохматый весь, как лешак, и продаёт странные такие штуки – красно‑коричневые, круглые, твёрдые. Не яблоки, не картошка, не понять что. И никто не покупает. То ли не доверяют, то ли шибко дорого.

Я подошёл и спрашиваю: «Что за товар?» Он отвечает: «Гранаты». – «Какие‑такие гранаты? Взрываются, что ли?» Дядька смеётся: «Попробуй, увидишь, как взрываются». И разломил одну. Я посмотрел: внутри эти гранаты все в тонких перегородках и прозрачных красных зёрнышках, прилипших друг к другу. Отцепил одно зёрнышко, в рот положил и прищёлкнул языком – так и взорвалось во рту сладким соком. Вкусно!

Короче, сторговался я с продавцом и купил у него на последние деньги два граната – подарок для братишки с сестрёнкой. Ехал домой и думал, как малышей порадую, как расскажу, что мне эти чудные плоды лесной дядька продал.

Вернулся поздно, наказал матери гранаты детишкам не давать – сам подарю. И уснул.

Проснулся утром, слышу шепот. Сидят Коська с Галинкой за столом и трескают оставленную с вечера холодную картошку в мундирах. Прямо со шкуркой едят, чтобы больше казалось. И тихонько разговаривают: «Коська, – говорит сестрёнка, – смотри, чё это вон такое, мамка не велела трогать?» – «Она говолила, как называются, да я позабыл (у Коськи как раз зубы выпали, и он некоторые буквы еле выговаривал). У них военное имя какое‑то. Мины, влоде». – «Может, бонбы? Зачем тогда на стол положили?» – «Какие, – говорит Коська, – бонбы. Тут длугое». А Галинка: «На оружие не похоже. Мячики будто. На них, гляди, и дулов‑то нету». Коська смеётся: «Сама ты дула! Ой, вспомнил: мамка говолила: „Не тлогайте, это гланаты“».

Я пока их слушал, чуть живот не надорвал от смеха. И тут Коська говорит: «Нас папка тозе от гланаты на войне погиб». Галинка губы надула, сейчас заревёт. Коська на меня покосился и шепчет: «Давай мы эти гланаты подальсе блосим, а то вдлуг Миска подолвётся!»

Не успел я вскочить, как малыши схватили гранаты и умчались. Я с ходу в штаны запрыгнул, на улицу вылетел, да поздно: упредили, швырнули со всего размаху гранаты об забор. Сами упали на землю ничком и не шевелятся, взрыва ждут…

Дедушка Миша помолчал. Потом сказал как‑то глухо:

– Гранаты, конечно, лопнули. Взорвались. Они же спелые были, аж кожица надтреснутая. Потекли по забору красные зёрнышки. Как кровь потекли…

Дедушка достал из кармана пачку папирос с нарисованной картой, взял веточку и, поворошив ею в костре, прикурил.

– Вот так‑то, – сказал, – от всего понемножку.

Костёр потрескивал деревом. Он был живой и похожий на хоровод весёлых оранжевых белок. Голубой дымок от папиросы смешивался с большим дымом костра и растворялся высоко в воздухе. Тонко звенели комары.

Васька сидел у костра, уставившись в огонь, а глаза у него были странные, будто он в костре какие‑то картинки увидел. Павлик вдруг засуетился, зачем‑то пробежал вокруг костра, остановился возле дедушки Миши и запрыгал на одной ноге.

– Чего ты, чудик? – улыбнулся дедушка Миша, и его лицо опять собралось в симпатичный букетик.

– Да так, – потупился Павлик. – Я, дедушка, пошутил насчёт еды. Ну, что мне многое не нравится. У меня почему‑то с утра резко аппетита не было. И вдруг сейчас он появился. А так я всё люблю – и сыр, и пенки, прямо до ужаса. Я, можно сказать, ни дня без них прожить не могу!

И он выпил всё без остатка, съел до последней корочки и даже крошки собрал и в рот закинул. А потом мы попрощались с дедушкой и отправились домой. Молча шли по дороге и догадывались о мыслях друг друга.

Я даже слов таких слышать не хочу – «война», «бомбы», «террор» и «оружие». Вот мы вырастем и сделаем так, чтобы наши потомки вообще не знали ни о каких военных гранатах! Только о съедобных.