Глава XLII. – – – Пять лет с нагрудничком у подбородка;

– – – Пять лет с нагрудничком у подбородка;

четыре года на путешествие от букваря до Малахии[287];

полтора года, чтобы выучиться писать свое имя;

семь долгих лет и больше????’-овать[288]над греческим и латынью.

Четыре года на доказательства и опровержения – а прекрасная статуя все еще пребывает в недрах мраморной глыбы, и резец, чтобы ее высечь, всего только отточен. – Какая прискорбная медлительность! – Разве великий Юлий Скалигер не был на волосок от того, чтобы инструменты его так и остались неотточенными? – Только в сорок четыре года удалось ему совладать с греческим, – а Петр Дамиан[289], кардинал-епископ Остии, тот, как всем известно, даже еще читать не научился, достигнув совершеннолетия. – Сам Бальд[290], ставший потом знаменитостью, приступил к изучению права в таком возрасте, что все думали, будто он готовится стать адвокатом на том свете. Не удивительно, что Эвдамид, сын Архидама, услышав, как семидесятипятилетний Ксенократ[291]спорит о мудрости, спросил озабоченно: – Если этот старец еще только спорит и разузнает о мудрости, – то когда же найдет он время ею пользоваться?

Йорик слушал отца с большим вниманием; к самым причудливым его фантазиям непонятным образом примешивалась приправа мудрости – среди самого непроглядного мрака иной раз вспыхивали у него прозрения, почти что искупавшие все его грехи. – Будьте осмотрительны, сэр, если вздумаете подражать ему!

– Я убежден, Йорик, – продолжал отец, частью читая, частью устно излагая свои мысли, – что и в интеллектуальном мире существует Северо-западный проход[292]и что душа человека может запастись знанием и полезными сведениями, следуя более короткими путями, чем те, что мы обыкновенно избираем. – Но увы! не у всякого поля протекает река или ручей, – не у всякого ребенка, Йорик! есть отец, способный указывать ему путь.

– – Все целиком зависит, – прибавил отец, – понизив голос, – от вспомогательных глаголов, мистер Йорик.

Если бы Йорик наступил на Вергилиеву змею, то и тогда на лице его не могло бы выразиться большее удивление. – Я тоже удивлен, – воскликнул отец, заметив это, – и считаю одним из величайших бедствий, когда-либо постигавших школьное дело, что люди, которым доверено воспитание наших детей и обязанность которых развивать их ум и с ранних лет начинять его мыслями, чтобы задать работу воображению, так мало до сих пор пользовались вспомогательными глаголами – за исключением разве Раймонда Луллия[293]и старшего Пелегрини, который в употреблении их достиг такого совершенства, что мог в несколько уроков научить молодого джентльмена вполне удовлетворительно рассуждать о любом предмете, – за и против, – а также говорить и писать все, что можно было сказать и написать о нем, не вымарывая ни одного слова, к удивлению всех, кто это видел. – Я был бы вам благодарен, – сказал Йорик, прерывая отца, – если бы вы мне это пояснили. – С удовольствием, – сказал отец.

– Наивысшее расширение смысла, допускаемое отдельным словом, есть смелая метафора, – но, по-моему, понятие, которое с нею связано, при этом обыкновенно теряет больше, чем выигрывает; – однако, так или иначе, – если ум наш эту операцию проделал, дело кончено: ум и понятие пребывают в покое, – пока не появится новое понятие – и так далее.

– Применение же вспомогательных глаголов сразу позволяет душе трудиться самой над поступающими к ней материалами, а вследствие легкости вращения машины, на которую эти материалы накручены, открывает новые пути исследования и порождает из каждого понятия миллионы.

– Вы чрезвычайно раззадорили мое любопытство, – сказал Йорик.

– Что до меня, – заметил дядя Тоби, – то я рукой махнул. – Части датчан, с позволения вашей милости, – проговорил капрал, – занимавшие при осаде Лимерика левый фланг, все были вспомогательные. – И превосходные части, – сказал дядя Тоби. – А только вспомогательные части, Трим, о которых говорит мой брат, – отвечал дядя Тоби, – по-видимому, нечто совсем другое. —

– Вам так кажется? – сказал отец, поднявшись с кресла.