Глава 2. Пигмей духа

Евгеша Мошкин, Петруччо Чимоданов и Ната Вихрова сидели в каминном зале на Большой Дмитровке 13 и ждали возвращения Дафны и Мефодия, отлучившихся к таксидермисту за свежими кожами для деловых корреспонденции.

Им было скучно, и от нечего делать Ната стала спрашивать у Мошкина и Чимоданова, влюблялись ли они когда‑нибудь.

— Любовь? Для меня это неактуально! Я еще ничего реального не достиг. Подчеркиваю! У меня на это просто времени нет, — фыркнул Петруччо.

— Сейчас доподчеркиваешься! — хмыкнула Ната и грозно шевельнула бровью.

— НО! Не очень‑то я и боюсь… Если твоя магия и подействует на меня, то ненадолго! — заявил Чимоданов.

— Почему это?

— Я родился с тобой в один день. У меня изначальный иммунитет к твоей магии. Мне это Улита сказала… Рано или поздно я излечусь и отомщу. Подошлю к тебе целую кучу пластилиновых человечков‑убийц! Их будут тысячи! Они полезут из всех щелей, из сточных труб, и у каждого будет в руке отравленная булавка! Ната поежилась.

— Хватит с меня одного твоего Зудуки! Вечно он спрячется в какой‑нибудь угол и пакостит! Недавно напустил мне полный карман зубной пасты! — примирительно буркнула она.

Поняв, что выиграл этот раунд и магия Наты ему не грозит, Чимоданов довольно ухмыльнулся.

— Я вот что думаю. Чем умнее и сложнее существо, тем больше времени проходит с момента, когда оно рождается, до момента, когда влюбляется. Ну, например, хомяк. Ему всего три месяца от роду, а он уже отец. В шесть месяцев — дедушка… А слон только через пятьдесят лет семью заведет.

— Ты у нас что, слон? Спасибо, что признался, — сострадательно заметила Ната.

— То же самое и с людьми, — не слушая ее, продолжал Петруччо. — Иные уже в тринадцать лет остановились в развитии, ну вроде тебя, Вихрова. И что им делать дальше? Учиться неохота. В гроб ложиться вроде рано. Работать еще успеется. Вот и остается только, что влюбляться. Те же, что поумнее, вначале выучатся, в жизни устроятся, а потом уже лет в тридцать — тридцать пять влюбляются. Сам не знаю почему, но всегда так бывает.

Ната посмотрела на Чимоданова сквозь дырочку в кулаке.

— Я тебе вот что предлагаю, — промурлыкала она ехидно. — Когда ты там собрался влюбиться? В тридцать пять? Зачем так рано? Вдруг подучиться не успеешь? Влюбись в семьдесят! А пока возьми мамочку под ручку и устанавливай с ней светофоры. Чимоданов не нашелся, что ответить, а Ната уже обратилась к Мошкину:

— А ты, Женька? Был когда‑нибудь влюблен? Евгеша пошевелил губами и нерешительно взглянул на нее. Ответ его прозвучал странно.

— А во сне считается? — спросил он.

Челюсть у Наты упала, как рейтинг у политика, случайно съевшего перед камерой живого котенка.

— Как это? Тебе кто‑то приснился? Или ты был влюблен во сне?

— Почему был? Я и сейчас влюблен, — серьезно ответил Мошкин и больше, несмотря на все уговоры Наты, ни на какие вопросы не отвечал.

Любопытство Вихровой так и не было утолено. Ей ничего не оставалось, кроме как, прогуливаясь по залу, осматриваться, вертя в руках случайные безделушки и черномагические охранные талисманы.

Зал, недавно устроенный стараниями Арея и помогавшей ему Улиты в буквальном смысле из ничего, находился на втором этаже как раз между комнатами учеников. Четыре двери смотрели попарно одна на другую.

— Вам тут будет неплохо, мои птенчики! В приемной внизу вечно толпится всякая дрянь. Сюда же ни один суккуб не сунется, я уж не говорю о комиссионерах! — сказала Улита.

— Защитные руны? — спросил Мошкин, успевший нахвататься поверхностных знаний.

— Не‑а. У нее вон спросите! — сказала Улита и как‑то непонятно, не то одобрительно, не то, напротив, с вызовом посмотрела на Дафну.

Та скромно улыбнулась.

— Всего лишь веточка эдемского бука… Завалялась у меня в рюкзаке случайно, а я сунула ее под порог. Духи мрака не выносят наших растений.

— А Арей? Он разрешил? — недоверчиво спросила Ната.

— В маленькой ветке недостаточно сил, чтобы особенно его обеспокоить.

— Так он знает или не знает?

— Не то чтобы знает, и одновременно не то чтобы не знает… Скажем, так: закрывает глаза на мелочи, потому что внизу его кабинет, а Тухломон его достал… — произнесла Улита с улыбкой.

Упомянутый разговор происходил накануне вечером, утром же Арей и Улита спешно вылетели в Тартар на какое‑то торжество, связанное с горбуном Лигулом. Мефодий особенно не вникал в его суть. Арей сказал, что объяснит все позднее. Вскоре и Мефодий с Даф ушли. Как уже было сказано, к таксидермисту.

— У меня ведь была не одна кроссовка, нет? Ну сегодня утром? — вдруг спросил Мошкин.

Он уже минуты три сидел с несчастным лицом, набираясь мужества для этого простого вопроса.

— Не одна, — заверила его Ната.

— Ты точно уверена? На все сто?

— На двести с хвостиком.

— Тогда у меня пропала вторая! Никто не видел куда? — пожаловался Мошкин.

— Сам следи за своими калошами, дорогуша! Я тебе не восемнадцатая жена султана, ответственная за обувь, — заметила Ната.

— Я и следил… Разулся всего на минуту, а потом… — Евгеша, виновато и ласково улыбаясь, продемонстрировал ногу в белом носке.

— Обожаю смотреть на чужие носки! А если меня стошнит? — поинтересовалась Ната.

Чимоданов хмыкнул. Не далее как позавчера утром он имел возможность наблюдать, как Ната училась гадать по крысиным внутренностям. Однако гадание не заладилось с самого начала, причем, по утверждению Улиты, потому, что Ната, потроша дохлую крысу, жевала резинку.

— Это неуважение. Магия такого не любит, — заметила Улита.

— Подумаешь… Плевать… — сказала Ната. Теперь она сидела за столиком, на котором Мария Медичи держала некогда отрубленную голову своего фаворита, и пила чай, размешивая в чашке сахар серебряной ложечкой. Это была ложка знаменитого аптекаря‑отравителя, проживавшего в городке N. Тульской губернии в середине XIX века. Рядом лежал маленький колбасный ножик, с которым Яшка‑каторжник подстерег на постоялом дворе двух купцов.

Да‑да, все предметы в каминном зале имели именно такую невеселую историю. Так, взяв со стола случайный огрызок карандаша, можно было с уверенностью предположить, что либо его воткнули кому‑нибудь в глаз, либо Лаврентий Берия, сидя дома на диванчике под фикусом, делал им пометки на служебных бумагах.

Первое время Мефодию и остальным не слишком приятно было находиться среди подобных предметов, однако вскоре они привыкли. Ну стул и стул, стол и стол, нож и нож. Человек так устроен, что ничему не ужасается бесконечно. Какая разница, кто, когда и кого, если дрова в камине, согревавшем некогда великого инквизитора, потрескивают так по‑домашнему уютно? Возможно, в этом и состоял план мрака — постепенно, шаг за шагом, уступка за уступкой, размывать способность удивляться и ужасаться, отодвигать границу дозволенного, пока, наконец, дозволенность не станет вседозволенностью.

Из‑под стола выскочил Зудука, единственный из рукотворных монстров Чимоданова, которого он взял с собой. Прихрамывая, Зудука направился к Мошкину, за шнурок, волоча за собой кроссовку,

— Ты ее нашел! Умница! Хороший мальчик! — умилился Евгеша.

Зудука торопливо ковылял к нему, то и дело зачем‑то оглядываясь.

— Не надо! Не советую! — лениво сказал Чимодалов, отрезая ножиком Яшки‑каторжника вафельный торт.

— Почему? Это же мое! — удивился Евгеша. Кроссовка уже была в его руке.

Зудука, которого он как раз собирался поблагодарить, не дожидаясь поощрения, удирал со всей возможной поспешностью.

— Я не знаю, что там с твоим ботинком, но на твоем месте я не надевал бы его… — задумчиво продолжал Петруччо.

— Да, но…

— Ты ничего подозрительного не замечаешь? Так и есть! Фитиль тлеет! Кидай его, идиот!

Мошкин послушно бросил. Белая вспышка подбросила кроссовку и разодрала ее в клочья. На шторах заплясали языки пламени. Евгеша затушил их водой, покинувшей графин, стоило ему взглянуть на него.

— Зуду‑у‑ука! — потрясая кулаками, вопил Чимоданов. — Зуду‑у‑ка! Я тебя сейчас буду убивать!

Лысый монстр, хихикая, забился под диван, на котором актер, игравший Отелло, переусердствовав, задушил некогда актрису, игравшую Дездемону. Вытащить оттуда Зудуку не было никакой возможности. Для порядка пнув пару раз диван, Чимоданов присел на корточки и поднял с полу пустой коробок. Затем еще один и еще…

— Все ясно. Он натолкал полную кроссовку спичечных головок! Должно быть, планировал большой бабах! — сообщил он.

— Зачем? — спросил Мошкин.

— Да просто так. Он гений вредоносной мысли. Ты его не обижал, нет? — поинтересовался Чимоданов.

— Нет. Я на него и не смотрел! — сказал Мошкин, теряя уверенность с каждым следующим словом.

Петруччо кивнул.

— Ясно, — сказал он.

— Что ясно?

— Он обозлился, что ты не обращал на него внимания. Зудука ужасно самолюбивый.

— И в кого бы? — хмыкнула Ната. — Хозяин‑то у него сплошное «н‑но!» с двойным подчеркиванием.

Ната встала и, подойдя к зеркалу, стала внимательно себя разглядывать. Делала она это не так, как мальчишки‑подростки и их отцы, то есть статично, ничего в себе не меняя и лишь визуально оценивая ширину плеч и как сидит костюмчик, а очень деятельно, по‑женски. Руки ее порхали, то поправляя волосы, то озабоченно касаясь разных участков кожи, которые, должно быть, казались ей проблемными.

— И как вам здесь? Этот дом в центре и прочие несуразности? — спросила она томно.

— Ничего себе… Если забыть, что недавно нас чуть не прикончили, — сказал Чимоданов. — Опять же монстров ни от кого прятать не надо! Даже если Зудука тут все стены разнесет, Арей только хмыкнет. А дома телевизор разобьешь случайно, так со свету сживают… «Думай о своих поступках! Тебе что, дорожные знаки в коридоре ставить?» И все такое… А я что, виноват, что Зудука пилу нашел? А‑а?! Ты зачем ножки у тумбочки подпилил, негодяй?

Петруччо вновь пнул ногой диван. Под диваном завозились.

— А по матери скучаешь? — спросил Мошкин.

Чимоданов неопределенно пожал плечами.

— Я ее вижу пару раз в неделю. Мне хватает. Я думал, она не смирится, что я в гимназии какой‑то учусь, но Глумович ее ужасно очаровал! Вступил к ней в гражданскую комиссию! Считает светофоры на Тверской, письма переводит на английский, а недавно открутил где‑то знак «Кирпич» и преподнес ей вместе с букетом, — зевнул он.

— А если у твоей мамы как‑нибудь хватит фантазии нагрянуть в гимназию, навестить тебя там?

— Не думаю, Арей поклялся, что у нее даже мысли такой не возникнет, — уверенно сказал Петруччо.

— А тебе, Мошкин, как тут? — спросила Ната.

Евгеша честно задумался.

— Не знаю. Не привык еще. Хотя Арей говорил, что, кроме воды, я, возможно, через пару лет смогу управлять огнем. Это похоже, надо только схватить суть… Главное — начальная магия и дар стража. Остальное же здесь! — он коснулся пальцем лба.

— А тебе‑то самой тут как? — спросил Чимоданов.

— Тут прикольно, — сказала Ната. — Лучше, чем дома. Здоровенная комната с дубовым засовом. Никто к тебе не сунется.

— Не скучаешь?

— Издеваешься? Меня домой не тянет! У меня вообще дома по сути не было, — заявила Ната.

— Как это?

— Да так. У мамы новый муж. Весь такой «равняйсь‑смирно!». Лезет указывать, как мне одеваться. «Это неприлично! С какой прической ты ходишь?» Ну и все такое. А тут еще сестра старшая замуж вышла. Если у матери муж солдафон, то у этой придурок. Поставил пароль на компьютер. Берет без спроса мои кассеты и пишет на них какую‑то свою муть.

— И сколько у вас комнат?

— Две, — сказала Ната.

— Ого. Весело тебе! А ты не думала, чтобы их… ну ты понимаешь? — произнес Петруччо.

— Зомбировать? Издеваешься? И куда бы я потом от этих двух павианов делась? Они и так друг друга ненавидят. У матери муж солдафон такой весь, а у Инки муж от армии уклоняется.

Ната сказала это так пренебрежительно, словно ее мать и сестра были замужем не за людьми, а за какими‑то надоедливыми тараканами. Мошкин подумал, что лучше ее сейчас не жалеть. Только схлопочешь по носу за жалость.

Взгляд Наты задумчиво остановился на двери Мефодия.

— Кстати, кто что думает о Буслаеве? По‑моему, он ничего, нормальный парень, хотя эта девчонка, что с ним… пфээээ…

— Ты о Даф? — спросил Чимоданов мечтательно.

— Ну да. Какая‑то ходячая нелепость! Как она глазки‑то щурит, когда злится! Я мол, добрая вся такая, но вы меня довели. А пафос? А рюкзачок? А кот с крылышками бройлерного цыпленка! А балалайка в кобуре?

— Подчеркиваю: это флейта, — сухо сказал Чимоданов.

Что бы там ни говорила Ната, Дафна ему нравилась. А вот Мефодий нравился значительно меньше. Хотя ничего удивительного. Люди гораздо более снисходительны к существам противоположного пола. Им охотно прощается все то, за что собственный пол давно размазали бы по стене.

Ната посмотрела на Чимоданова очень кисло.

— Исподчеркивался уже. Я, вообрази, догадывалась…

— Похоже, ты провоцируешь нас на неодобрение. Ты уверена, что это правильный путь? — сказал Мошкин. Как большинство робких, склонных к задумчивости людей, он был очень неглуп и наблюдателен.

— А ты, дылда, прыгай на одной ножке и молчи в тряпочку! Носок запачкаешь! — нахмурилась Ната.

Из‑под дивана выполз Зудука, державший в зубах нечто вроде мухобойки на длинной ручке, широкий конец которой был весь утыкан гвоздями, и стал подкрадываться к Нате. Чимоданов незаметно показал ему кулак. Картинно разыграв недоумение, Зудука уселся на пол и ручкой мухобойки стал чесать спину.

Мефодий с Дафной вернулись часов в десять вечера. Брезгливо свалив в угол дюжины три крысиных шкур и две собачьи, Мефодий долго мыл руки.

— А мы в Эдеме пишем на бересте, легкой и прекрасной. Или на папирусе. Или на листьях эвкалипта. Пишешь и ощущаешь благоухание! — дразня его, сказала Даф.

— Береста — это кожа берез. Если так, то я предпочитаю хорошо освежеванную крысу, — проговорил Мефодий и наклонился, делая вид, что хочет вцепиться зубами в крысиную шкуру.

Дафна испуганно отшатнулась. Депресняк, случайно задремавший у нее на плече, свалился в винный фонтан и, выскочив из него, липкий, противный, стал носиться по приемной, опрокидывая все, что можно было опрокинуть в теории и на практике.

Услышав шум, Ната, Чимоданов и Евгеша Мошкин спустились вниз.

…Часа через два прибыла Улита. Одна. Она была бледной, уставшей. Выглядела скверно. Ее полное, обычно румяное и упругое лицо походило на шар со вчерашнего праздника, который уже начал спускать воздух. Под глазами залегли синие тени. Едва телепортировав, она поднялась в каминный зал, подошла к креслу и рухнула в него без сил.

Даф молча толкнула Мефодия локтем.

— Арей! — шепнула она. — Почему она одна?

— Вижу, — отвечал Мефодий.

У него хватало ума не лезть с расспросами. Любопытный Чимоданов несколько раз обошёл вокруг кресла, пытаясь обратить на себя ее внимание.

— Кгхм! Как съездили? Где отчетик для коллектива? Представишь?

Улита подняла голову и посмотрела на него сердитым взглядом. Казалось, она вообще смутно понимает, кто перед ней.

— Что‑нибудь пакостное, а? Подчеркиваю: я ведь теперь тоже страж, а? — продолжал Петруччо. Из‑под его тонкого свитера выглядывали болтащиеся ноги Зудуки. Несмотря на свою склонность устраивать пакости, монстр боялся остаться один. Не обладая голосовыми связками, он искал другие способы выражать свой ужас, например, находил пустую кастрюлю и колотил стенам до тех пор, пока все соседи, имевшие счастье это слышать, в свою очередь не начинали биться головой о стены.

Темноты он, кстати, тоже боялся и ночевал с Чимодановым в одной кровати. Это давало Нате повод заявлять, что демонический Петруччо спит с плюшевым зайцем.

— Так где Арей? Чего ты вся такая дохлая?

— Исчезни! Я встану — ты ляжешь! — сказала Улита сквозь зубы.

Упорный Чимоданов не отставал. Тогда Улита действительно встала. А Чимоданов действительно лег, отброшенный неведомой силой на несколько метров. Ведьма при этом — Мефодий и Даф готовы были поклясться — не шевельнула даже пальцем.

Расправившись с Чимодановым, Улита тяжело приблизилась к зеркалу и посмотрела на себя. То, что она увидела, стало последней каплей. Ведьма снова упала в кресло и разрыдалась — судорожно, с подвываниями и всхлипами. Стены задрожали. Одна из них дала трещину. Внезапный ураган пронесся по Большой Дмитровке. Надул рекламные полотнища, вырвал несколько зонтов, прошерстил книги на столике у букиниста, разбил дюжину форточек, осыпав стеклом проезжую часть, и вызвал несколько мелких аварий.

Меф, Мошкин и уже не лежащий, а сидящий на полу Чимоданов немедленно стушевались. Бурные переживания ведьмы были не для их хрупкой нервной системы. Даф и Ната же немедленно бросились успокаивать Улиту и отпаивать ее. В такие минуты девчонки, как заметил Мефодий, действуют гораздо более толково и с большим опытом. Чужие слезы, даже самые неутешные, не пугают их так сильно. Минут через десять всхлипывания Улиты начали слабеть. Она встала, подошла к стене и одним движением руки сорвала со стены ковер. Мефодий увидел большой, до блеска отполированный камень, с единственной, длинной и кривой трещиной, рассекавшей его с левого верхнего угла до нижнего правого.

— Не хотите спросить меня, что это? — спросила ведьма глухо.

— Гробовая плита, — не задумываясь, ответил за всех Мефодий.

Он успел уже привыкнуть к своеобразной стилистике их заведения.

— Точно. Не только у магов есть зудильники. Не хотите посмотреть выпуск новостей? Об этом они не могут не сказать… — произнесла Улита и вновь всхлипнула. Однако всхлип этот, к счастью, не перерос в истерику. Чтобы рыдать в полный голос, нужны силы. Их у Улиты уже не было.

Могильная плита окуталась плотным зеленоватым туманом. Сквозь туман смутно проступило обрюзгшее лицо.

— Зубы мне землей испачкали? Червей в уши пересадили? Снова нет?.. Гримера на мыло!.. Как! Вчера еще? Ясно теперь, почему мыло с утра было такое кошмарное!.. Надеюсь, хотя бы нашли самоубийцу, которая поднимет мне в финале веки? Как передумала и убежала? О я несчастный! Опять все делать самому… Что вы там шепчете? Съемка?.. Прошу прощения, господа! В эфире Веня Вий и его аналитическая программа «Трупный глаз».

На этом месте Веня, как обычно, сделал паузу и улыбнулся в объектив, обнажив жуткие, с прозеленью зубы — те самые зубы, знакомство с которыми подвело последнюю черту в жизни множества стоматологов. Да‑да, тех самых стоматологов, которых он обожал посещать в свободное от работы время.

— Новости, как известно, бывают троякие: сенсации, просто новости и скверные новости, — продолжал Вий. — Начнем со скверных. Грызиана Припятская вновь получила главный приз, как ведущая года… Что ж, старость — хо‑хо! — должна быть награждена по заслугам. Лично я не завидую Грызиане, тем более что призом стала всего‑навсего очередная вещая мумия фараона. Чтобы она совсем не зачахла и продолжала вещать, надо кормить ее с пипетки и хотя бы раз в неделю спать с ней под одним одеялом. И вообще передачи Грызианы в последнее время не так удачны, как программы, скажем, Гробыни Склеповой. Вынужден это признать, хотя эта девица и позволяла себе накатывать на меня в духе: «Откроешь глазки — протянешь ножки!» Очень смешная шутка, девочка, очень смешная! Примерно с таким же рвением просил меня открыть глазки один врач‑окулист.

Тяжелые веки Вия угрожающе дрогнули и поднялись на одну десятую часть. Сотни зрителей с воплями кинулись прочь от экранов, однако дальше дело не пошло. Беки вновь опустились под собственной тяжестью и грузом налипшей земли.

— Прочие новости, продолжаются поиски феи Трехдюймовомки, подозреваемой в краже артефакта из хранилища. Пикантность ситуации усиливается тем, что никто не знает, какой именно артефакт похищен и чем это может быть чревато. Учитывая, что на Лысой Горе Трехдюймовочку так и не нашли, с сегодняшнего дня ее ищут в мире лопухоидов. Наши доблестные боевые маги, естественно, докладывают, что круг поисков сужается. Еще бы — земля‑то круглая.

И, наконец, сенсация! На Лысой Горе с интересом следят за последними событиями в мире стражей света и мрака. После окончательной гибели Кводнона существует всего одна личность, которая теоретически может занять его место. Это всем известный наследник мрака Мефодий Буслаев. Учитывая, что этот одаренный подросток не так давно расстался с пистолетиками и машинками, высший совет мрака собрался сегодня утром для принятия решения. А дальше, други мои неверные, смотрите во все глаза! Вы сможете увидеть, как все было… Кадры, разумеется, были отсняты скрытой камерой. Оператор впоследствии… э‑э… вынужден был прервать съемку. Прошу!

Веня Вий щелкнул пальцами. Могильная плита зарябила. Мефодий увидел длинный, бесконечно длинный стол. Завершался стол короткой, как палочка буквы "Т" перекладиной. Там‑то на невзрачном, канцелярского вида стульчике, в одиночестве сидел горбун Лигул и грыз ногти. Вот он поднял голову, ухмыльнулся и зычно крикнул:

— Созвать всех!

Не смолк еще его голос — соринками, мелкой рябью, скомканной пленкой из‑под сигарет замелькали в воздухе духи‑курьеры. И минуты не прошло, как захрюкали по углам комнаты поросячьи рыла комиссионеров. Облизываются морды, блестят черные выпуклые глазки, топорщится щетина на рылах, кучерявится из ушных раковин жесткий волос. Внимательные, приглядываются друг к другу. У всех рты узкие, прямые, как щели копилок. Большое у них, сволочат, подсиживание — мест и так не хватает, а из Тартара, что ни год, реестрик на сокращение приходит. Вот комиссионеры и крутятся. Только кто‑нибудь один рот откроет, остальные уж его слова в тетрадки ловят. Даже теперь к груди у каждого прижат листочек, который он спешит подать Лигулу лично или хотя бы положить на край его стола.

— Вон пошли с доносами! Не до вас сейчас! — рявкнул горбун.

Не успели сгинуть комиссионеры, как из окон, шкафов, дверей, оттирая друг друга, полезли суккубы. Они кокетничали, мельтешили, хихикали, охали и лезли целоваться. Перед Лигулом, облаченным в парадные регалии, суккубы приседали на задних лапках и тихо млели.

Кого‑то в тесноте неосторожно притиснули, и он громко взвизгнул. Визг тотчас потонул в недовольном ропоте собравшихся, усмотревших в нем попытку привлечь внимание к своей персоне.

Внезапно вся мелочь отхлынула. Прибыли бонзы мрака: начальники всех национальных отделов с секретарями и свитой. Длинный стол заполнился так, что и горошине негде было упасть. Среди толпы мелькнули на мгновение и Арей с Улитой.

Мефодий оглянулся на ведьму. Та сидела белая как бумага. Он ободряюще коснулся ее ладони. Улита слабо улыбнулась, благодаря.

Камера снова остановилась на Лигуле. Заложив большие пальцы рук за пояс брюк, он, точно щупальцами спрута, шевелил остальными. Начальники отделов ждали. По адской Канцелярии разливалась сосущая тишина.

Наконец Лигул крякнул и хлопнул в ладоши. В тот же миг на столе перед ним возникла огромная серебряная чаша, наполненная чем‑то густым, красным, пугающе понятным. Сняв с шеи большую медаль на цепочке — медаль, в чеканке которой угадывалось чье‑то лицо, Лигул поднес ее к чаше и, разжав ладонь, уронил на дно. Все глаза были обращены к нему. Взяв чашу обеими руками. начальник Канцелярии стал жадно пить. Кровь текла у него по щекам и шее, заливая парадный костюм.

Наконец чаша опустела. Лигул достал окровавленную медаль и озабоченно, как показалось Мефодию, всмотрелся в нее. Затем вдруг вскинул руку с медалью над головой и захохотал. И тотчас восторженные дикие крики, вопли, хохот, в которых не было и не могло быть ничего человеческого, охватили весь зал.

Объектив скрытой камеры, попытавшийся крупным планом поймать медаль, внезапно заметался. Изображение дрогнуло, послышался короткий крик. Камера упала и лежала на боку, снимая ноги. Вскоре в кадре появилась рука, держащая за волосы отрубленную голову с большой бородавкой на носу.

— А ну‑ка, улыбочку в кадр! Еще один оператор с Лысой Горы думал, что его спасет плащ‑невидимка! — удовлетворенно произнес чей‑то голос.

На объектив наступили сапогом. Все исчезло. Для скрытой камеры наступила вечная ночь.

На экране зудильника вновь появился Веня Вий. В его пухлой синеватой руке был зажат черный платок, которым он смахивал с закрытых век слезы, существующие лишь в его воображении.

— Смерть на работе! Как это трогает мозолистые сердца начальства! Теперь вы понимаете, что я имел в виду, говоря, что оператор вынужден был прервать съемку? Ах‑ах! Это был мой лучший упырь. Отважный и совершенно безбашенный сотрудник. Безбашенный, увы, уже в буквальном смысле слова. К счастью, все, что было отснято, немедленно передавалось по телепатическим каналам в наш центр… А теперь, друзья мои, если вам интересно, Веня сообщит, чем закончился высший совет стражей мрака и что он решил. Первое: горбун Лигул теперь не только глава Канцелярии, но и временно исполняющий обязанности повелителя мрака. До сих пор эту должность номинально занимал Кводнон, который ныне окончательно выбыл из игры.

— Откуда он все это знает? — поинтересовался Мефодий.

— Кто‑нибудь из комиссионеров, небось, прельстился. Маги неплохо платят за интересующие их сведения, — равнодушно сказала Улита.

— Чем платят? Деньгами? — спросил Чимоданов.

— При чем тут деньги? — ответила Улита с глубочайшим презрением.

Веня Вий на экране растиражировано‑заученным жестом смахнул с манишки приставшую землю.

— Продолжаю! Скорость оподления Мефодия Буслаева признана мраком недостаточной. Наличие у него собственного — непроданного и незаложенного эйдоса — признано возмутительным. Решено назначить ему до совершеннолетия нового опекуна. Подозреваю, что им станет либо сам Лигул, либо кто‑то, кого он назначит на эту должность. Старый опекун, мечник Арей, осужден и отправлен в ссылку в Нижний Тартар. На требование отдать меч Арей ответил отказом. В результате при его аресте освободился ряд вакансий в некоторых отделах мрака.

— Арей схвачен? — спросил Мефодий, не веря.

— Он зарубил трех стражей, но потом его все равно обезоружили! Видел бы ты, как он уходил! Лев, окруженный шавками! А они все прыгали и кричали: смерть ему! — всхлипывая, ответила Улита

— Да, ловко все устроено! Лигул воспользовался гибелью Кводнона и присвоил власть до совершеннолетия Мефодия. Причем Мефодия Лигул будет воспитывать сам. или тот, кого он пошлет! — оценил Чимоданов, успевший вникнуть в основной расклад сил.

— Но почему Арея не казнили? — спросила Дафна. Ей были известны нравы темных стражей, очень далекие от сентиментальности.

— Лигул не посмел. Подозреваю, он слегка боится. Не сейчас, а на будущее, на всякий случай. Мало ли как все обернется! По этой же причине он сохранил мне жизнь и даже позволил покинуть Тартар. Вот уж чего не ожидала! — сказала Улита с презрением.

— Кого боится? — уточнила Даф.

Ведьма не ответила, лишь быстро скосила глаза на Мефодия. Дафна вздохнула. И угораздило же ее полюбить человека, которого боится даже начальник Канцелярии мрака! И не только полюбить, но связать с ним свои крылья и свою вечность.

Сильные удары сотрясли дверь приемной.

— Кто еще там? Мы никого не ждем! — сказала Ната с беспокойством.

Удары не стихали. Они не становились яростнее, а словно пакостнее. Так стучит тот, кто от лично знает, что его слышат и рано или поздно откроют. Это был стук хозяина положения.

— Впускать будем? — поинтересовалась Даф.

Улита медленно покачала головой.

— Нет.

— Почему?

— Если это лопухоид — его остановит руна. Если же нет — войдет и сам… — ведьма не договорила и махнула рукой.

Послышался звук открывшейся двери. Похоже, тому, кто стучал, надоело ждать у моря погоды.

— Нет, не лопухоид… — тихо сказала Даф, наблюдая, как спина Депресняка приобретает сходство с вопросительным знаком, а короткий кожистый нос прорезают три глубокие складки.

Улита молчала. Все, включая Депресняка и Зудуку, внимательно слушали, как внизу в приемной кто‑то ходит шаркающей и разболтанной походкой. Вот он отодвигает стул, вот открывает дверь в кабинет Арея и походя заглядывает в него. Вот шаги приближаются к внутренней лестнице. Заскрипели расшатанные дубовые перила. Послышался булькающий кашель. Казалось, снизу по лестнице ползет что‑то мерзкое, отвратное.

Первым, к удивлению Мефодия, сдали нервы не у Евгеши Мошкина, а у Чимоданова.

— Ты можешь начертить руну невидимости? Сделай что‑нибудь! — шепнул он Дафне.

— Бесполезно. Он уже понял, что мы здесь, — заметила Даф.

— Кто же это?

— Подозреваю, что новый опекун нашего Мефочки! Легок на помине! — скрестив на груди руки, мрачно сказала Улита.

Глава 3. «Мальчик с саблей»

Ирка сидела на скамейке в том месте за Цветным, где московские бульвары круто забирают вверх, и думала, как ей распорядиться своим бессмертием. Скамейка была самая неудобная. Все доски, кроме двух, отсутствовали у нее напрочь, и Ирка все время проваливалась в дыру, стоило ей, забывшись, чуть откинуться назад.

Конечно, можно было пересесть, но на всех соседних скамейках уже сидели компании, и, таким образом, приходилось либо оставаться на неудобной скамейке, либо пожертвовать одиночеством. Из этих двух зол Ирка выбрала то, что представлялось ей, как сугубой индивидуалистке, меньшим.

И хотя перед ней лежала восхитительная, новенькая, едва ли не в упаковочной бумаге вечность, мысли Ирки были самые печальные. Она думала о Мефодии. который любит другую, О Бабане, и о том, что сказал ей вечером Антигон.

— Силы валькирий огромны, не будь я мерзкий монстр! — заявил он, самодовольно разглядывая отражение в луже. — Валькирии могут делать все для других, но ничегошеньки для себя. Однажды применив свои способности в собственных интересах, валькирия лишится их…

— Всего однажды? — помнится, с ужасом переспросила Ирка.

— Да, кошмарная валькирия, так и есть. Ты не расчешешь мои ужасные бакенбарды? Это так омерзительно, что я всегда с нетерпением жду этой минуты! — попросил Антигон.

«Я могу все для других и ничего для себя. Что смогло бы лучше обуздать всемогущество? Правда, у меня есть живые ноги, полеты и возможность ночью пробежаться по лесу белой волчицей. В сущности, это уже немало», — размышляла Ирка.

Внезапно, подняв голову, она обнаружила, что ее одиночество нарушено. Возле нее крутился молодой человек, отколовшийся от одной из компашек. Довольно симпатичный, если сравнивать с австралопитеком, и немного старше Ирки. Он только что закончил разглядывать ее колени и лицо, и теперь то отходил, то приближался. В целом он вел себя как пес, которому бросили мясо прямо со сковородки. И схватить хочется, и обжечься боязно.

«Надо же, а раньше всем было на меня плевать!» — подумала Ирка, пожалуй, слегка польщенная. Молодой человек ей совсем не нравился, но все же интересно было послушать его. В конце концов к ней приставали на улице второй раз в жизни. Первый раз это сделали два глуповатых парня у метро.

Увидев, что его присутствие замечено, молодой человек набрался храбрости и сообщил Ирке, что у нее развязался шнурок.

— Ничего лучше нельзя было придумать? — проворчала Ирка, но все же, машинально взглянув вниз, обнаружила, что шнурок действительно развязался.

— Спасибо! — сказала она.

Обрадованный молодой человек немедленно стал развивать успех и спросил, что она думает по поводу любви с первого взгляда.

Ирка сказала, что ровным счетом ничего не думает.

— А какую музыку ты предпочитаешь слушать?

Ирка, не вдаваясь в подробности, заверила его, что преимущественно негромкую. Молодой человек, у которого пропали две прекрасные заготовки, стушевался и поспешно прибегнул к третьей:

— А ты случайно не меня тут ждешь?

Ирка заверила, что он поразительно прозорлив. Она случайно ждет не его.

— А‑а‑а! — протянул молодой человек в замешательстве. Не зная, что еще сказать, он сообщил, что его зовут Рома, и спросил, сколько Ирке лет.

— Я стара как мир! — проговорила Ирка, думая о возрасте валькирий.

— Рассказывай сказки… Тогда я стар как два мира! — воскликнул Рома.

— Ты имеешь в ввиду этот и параллельный? Вообще‑то тебе на вид лет шестнадцать… — заметила Ирка.

— Семнадцать! — обидчиво поправил Рома. — А ты какая‑то… ну типа… не того…

— Что «какая‑то»? — заинтересовалась Ирка.

Ей было любопытно услышать о себе что‑нибудь новое. В конце концов единственный человек, которого ты не способен трезво оценить, это ты сам.

— Ну, короче, какая‑то не такая…

Ирка поморщилась.

— С данным тезисом я уже ознакомлена. С этого места, пожалуйста, сложными двусоставными предложениями со множеством второстепенных членов! И какая я?

— Ну слова всякие говоришь… ботаничка!

Ирка вздохнула. Увы, для нее это была не новость.

— Ты угадал. Нет смысла использовать заезженное клише. Я именно это и есть! И, между прочим, на твоем месте я бы прямо сейчас смылась.

— Почему?

— Почемушто. К нам идет мой старший брат! — ласково улыбаясь, сказал Ирка.

— Да уж. А дедушка твой к нам случайно не идет? — издевательски поинтересовался Рома.

— Ну как хочешь. Я предупредила, — вздохнула Ирка.

Смутно уловив в ее тоне нечто особенное, Рома снисходительно повернул голову. У него за спиной, скрестив руки на груди, стоял Эссиорх и разглядывал его с мрачной любознательностью ученого, ставящего опыты на морских свинках. Впервые хранитель был не в кожаной куртке, а в белой облегающей майке, отлично демонстрирующей его рельефную мускулатуру. Пряжка ремня в форме руки скелета поблескивала тускло, но многозначительно.

Рома издал звук, который могла бы издать моська, обнаружившая вдруг, что за ней с бензопилой в хоботе бежит окончательно утративший терпение слон. Начинающий ловелас с воплем перемахнул через скамейку и растворился в трех с половиной деревьях бульвара так успешно, словно это был лес.

Эссиорх его, разумеется, не преследовал. Он озабоченно посмотрел на мотоцикл, стоявший поодаль прямо на травке бульвара, и опустился на скамейку рядом с Иркой.

— Привет! — сказал он.

— Привет! — ответила Ирка.

Они не виделись уже недели три. С того самого момента, как хранитель мчал ее на мотоцикле по ночной Москве. Но, несмотря на кратковременность их прошлого знакомства, теперь оба ощущали себя старыми друзьями и очень обрадовались встрече.

— Как ты? — спросил Эссиорх.

— Нормально.

Эссиорх внимательно посмотрел на нее.

— Привыкаешь? — спросил он будто невзначай.

— Привыкла.

— А волчица и лебедь?

— У нас с ними полное взаимопонимание, — сказала Ирка.

Тут она немного лукавила. Взаимопонимание у нее было только с лебедем. С волчицей же речь шла скорее о вооруженном нейтралитете. Порой, особенно в лунные ночи, волчица упорно старалась захватить власть, и только воля человека обуздывала ее.

— А как твой ужасный монстр с бакенбардами? — с улыбкой спросил Эссиорх.

— Антигон? М‑м‑м… Короче, он сейчас грабит один магазинчик, — застенчиво сказала Ирка.

— ЧТО? — изумился Эссиорх.

— Думаю, хозяева магазина это переживут! На самом деле он проник на склад и там где‑то за коробками ест варенье, — улыбнувшись, пояснила Ирка.

Не так давно у домового кикимора обнаружилась слабость. Слабость простительная, но вместе с тем непреодолимая. Он испытывал огромную тягу к вареньям и джемам. Дней пять‑шесть он еще мог крепиться, но после этого не выдерживал и несколько часов пропадал в каком‑нибудь магазине, где съедал разом две‑три‑четыре банки. Затем пел песни, полдня отсыпался и лишь потом, виновато шмыгая пористым, похожим на небольшой лимон, носом являлся к Ирке. Звать же его в этот запойный день было бесполезно. Антигон не явился бы даже в том случае, если бы Ирку должны были казнить.

— Весело, — сказал Эссиорх. — Это все земные страсти! Никуда от них не денешься. Лопухоидный мир умеет привлекать и удерживать. Он опутывает привязанностями, точно паутиной. Ты стараешься думать о вечном, и вдруг ловишь себя на том, что мысли все сбиваются на новый глушитель или что нужно поменять резину хотя бы на заднем колесе.

— Кошмар, — посочувствовала Ирка. В мотоциклах она понимала мало, но тон Эссиорха убедил ее в том, что это было что‑то важное.

Ее внимание поощрило хранителя.

— Еще бы! Если бы только знала, как редко попадается неудачливая резина и особенно неудачливый бензин! — пожаловался он.

Оба замолчали. Эссиорх думал о колесах и резине, а Ирка — кажется, она ни о чем не думала — просто смотрела на солнце, которое висело прямо над крышами.

— Я еще не говорил тебе? Я тут комнату снял позавчера! — вдруг сказал хранитель. — Странно, что я говорю об этом первой тебе, а не Даф. Должно быть, потому что я получил строгое предписание не встречаться с Дафной до особого распоряжения.

— Почему?

— Арей схвачен и вновь сослан, у Мефодия новый опекун, и вообще дом на Большой Дмитровке окружен теперь таким сгустком мрака, что и близко не стоит соваться. Любой посторонний контакт будет замечен. Надеюсь, у самой Даф окажется достаточно света внутри, — озабоченно сказал Эссиорх.

Ирка была польщена его доверием. Это означало, что для всеведающего хранителя, чутко замечавшего любые изменения в человеке, Ирка и свет неразделимы.

— А что за опекун у Мефа?

Эссиорх провел большим пальцем по шее, показывая, что умереть и не встать. Хуже не бывает.

— Ясно… Так ты говорил, что снял комнату… — сказала Ирка.

Она внезапно вспомнила, что Мефодий любит другую, и обида заставила её переменить тему. Пусть сам разбирается со своими опекунами. Какое ей теперь дело до него?

— Комната неплохая. В центре. Рядом Чистые пруды. Правда, окно во двор и ничего не видно, но если немного сосредоточится и представить, что сразу за этой стеной прекрасный пейзаж, на душе становится легко… Опять же неплохое место, чтобы парковать мотоцикл, — сказал Эссиорх не без гордости.

— А где ты достаешь деньги, чтоб платить за комнату? — спросила Ирка.

Она уже успела уяснить, что создания света не имеют права владеть деньгами, разве что те совсем уж свалятся с неба, что происходит крайне редко.

Эссиорх вздохнул.

— Видишь ли, — сказал он с некоторым сомнением в голосе. — Тут случай особый. Хозяин комнаты человек такого рода, что давать ему деньги было бы несчастием. Прежде для него самого. Он бы их немедленно превратил в жидкость определенного рода.

— Алкаш, что ли? — уточнила Ирка.

— Никогда не надо плохо говорить о людях. Свет не может себе позволить кого‑либо осуждать. Просто слабый человек, — укоризненно сказал хранитель.

— И как же ты выкрутился? Не скромничай! Я знаю, что ты что‑нибудь придумал! Признавайся!

— Ну‑у… — протянул Эссиорх с легкой улыбкой. — Я немного перенастроил его организм и научил его получать удовольствие от слез! Он плачет — и испытывает то же самое, когда выпивал стаканчик‑другой. Теперь он плачет целыми днями, даже ночью, но рано или поздно слезы вымоют из его организма зависимость от алкоголя, и он получит исцеление!

— А пока он плачет, ты поживешь в его комнате?

Эссиорх кивнул.

— Вроде того. Если хочешь, заедем ко мне в гости. Мне необходимо кое‑что показать тебе… Если со мной что‑то случится, кто‑то ещё из светлых должен знать… — сказал хранитель, разглядывая свою могучую руку со следами машинного масла под ногтями.

— А с тобой что‑то может случиться? — напряглась Ирка.

— И нет, и да. Сейчас говорить об этом преждевременно, — загадочно ответил Эссиорх. — И вообще разговор о делах можно немного отложить. Для начала я познакомлю тебя со своим соседом по квартире.

— Он мне понравится? — спросила Ирка.

— Не сомневаюсь. Его фамилия Фатяйцев. Разносторонняя личность. Бывший цирковой клоун. Бывший жонглер. Бывший администратор. Бывший продавец шаров. Отчасти поэт. Кстати, не бывший, так как это состояние, которое не боится времени. Да и просто хороший человек.

— Тогда заедем. Хороший человек — самая понятная из всех профессий, — согласилась Ирка.

Эссиорх завел свой мотоцикл. На этот раз он грохотал не так сильно, ибо успел обзавестись глушителем и даже номерным знаком. Ирка ощутила легкое разочарование. Прежде у мотоцикла Эссиорха был не такой добропорядочный вид.

Правда, минуту спустя выяснилось, что ездит Эссиорх по‑прежнему как камикадзе, и Ирка успокоилась. Вскоре мотоцикл влетел во двор и остановился у низкого трехэтажного дом старинной постройки. Дом, некогда, вероятно, желтый, ныне был пегого цвета и выделялся лишь парочкой кондиционеров на первом этаже, которые на этом дряхлом мастодонте выглядели, как новые модные очки на лице у пещерного жителя.

Эссиорха поднялся на третий этаж и остановился у двери, обитой черной дерматином, который снаружи перехлестывала проволока. Такие двери были в большой моде лет сорок назад. Считалось, что обшивка не пускает в квартиру звуки и злобные сквозняки.

Впрочем, для Эссиорха, привыкшего мыслить более круглыми числами, сорок лет были все равно как позапрошлый вторник. Задумчиво посмотрев на дверь, хранитель принялся хлопать себя по карманам.

— Ну вот, опять забыл ключ! — сказал он. — Ну ладно! В самый последний раз! Ты ничего не видела! Это не заурядный взлом, а необходимость!

Он легко коснулся замочной скважины пальцем. Ирка услышала, как щелкнул замок. Перешагнув порог, они оказались в длинном темном коридоре. В другом его конце виднелось пятно света.

— О, Фатяйцев дома! Более того: он на кухне! Это очень ценное дополнение! — сказал Эссиорх с энтузиазмом, и, схватив Ирку за руку, потянул ее за собой.

Сосед Эссиорха действительно был дома. Он сидел за столом, держа в правой руке шариковую ручку, а в левой вилку. Левой он ел, а правой отгадывал сканворд. Причем руки двигались легко и независимо, безо всякого напряжения. Сказывался большой опыт.

Ирка уставилась на него с любопытством и восхищением. Действительно, Фатяйцев представлял собой колоритную фигуру — маленький, пухлый, с пышной непослушной шевелюрой. Его толстые щеки заставляли вспомнить о собаках породы сенбернар.

Почувствовав, что на него смотрят, Фатяйцев вскинул глаза.

— О, какой чудный ребенок! Аист принес? — воскликнул он.

— Кого, меня? — с обидой спросила Ирка.

Она была, как известно, в том возрасте, когда при слове «ребенок» хочется бросать ручные гранаты. Однако сосед Эссиорха выглядел так забавно, что сердится на него долго было невозможно.

— Чудесный ребенок, разве я не приглашал вас в прошлом году в цирк? — продолжал Фатяйцев. — Ну вспомните! Я еще попросил у вас телефончик, и вы его дали, но он, увы, оказался фальшивым. Я позвонил, и мне ответило общество любителей средиземноморских черепах.

— Я была на коляске? — наивно спросила Ирка.

— На коляске? — удивился Фатяйцев. — Думаете, в прошлом году вы были так малы? Не скромничайте!

Спохватившись, Ирка прикусила губу. Она поняла, что упоминать коляску не следовало. Своим неосторожным словом она едва не обрушила на бывшего клоуна проклятие валькирий.

— Нет, это была не я, — буркнула она.

— Нет, это были вы! — заупрямился Фатяйцев. — Я точно помню! На вас было белое платье из пуха одуванчиков!

Ирка засмеялась.

— Это все равно была не я!

— Как не вы? Разве не вы! О нет! Я убит! Я грежу о той девушке каждый день! — сказал Фатяйцев, и, рыдая, закрыл лицо руками.

Рыдал он так правдоподобно, с брызгами и даже струйками слез, что Ирка даже испугалась и толкнула Эссиорха локтем. В ответ Эссиорх молча показал ей пальцем на уши Фатяйцева. Оказалось, рыдая, бывший клоун не забывал комично шевелить ушами.

— Хватит паясничать! Ты пугаешь девушку! — недовольно сказал Эссиорх.

Фатяйцев поднял к потолку красное негодующее лицо.

— Я не паясничаю! Я искренно страдаю! Я клоун‑мим! Вечный Пьеро! А ты наглый Арлекин! Не более того! — загромыхал он.

Правда, шумел Фатяйцев недолго. Уже через полминуты он перестал валять дурака и пригласил Ирку и Эссиорха отобедать с ним.

— Знаете, чем я сейчас живу, откуда это вино, копченая колбаса, виноград и прочие элементы аристократической деградации? — спросил он, с гордостью кивая на стол.

— Бродишь по Арбату в рыжем парике, с круглым красным носом на резинке, и продаешь шарики? — улыбнулся Эссиорх, знавший правильный ответ, но решивший подыграть соседу.

— Шарики? Ничего подобного, — бурно запротестовал Фатяйцев. — С этой фазой моей жизни покончено. Ныне я пишу речи.

— Правительству? — удивленно спросила Ирка.

Фатяйцев замотал головой.

— Так низко я пока не пал. Там свои клоуны. Я сочиняю признания в любви для романтиков, лишенных дара слова; трагические эпитафии безвременно погибшим браткам, когда вокруг со слезами на глазах — с искренними слезами, заметьте! — толпятся те, кто их взорвал; пригласительные билеты на свадьбы и прочая, прочая, прочая. Бывают и неожиданные заказы. Недавно, например, я сочинял речь одному скромному служащему, который хотел попросить шефа поднять ему зарплату.

— И что, зарплату подняли?

— Увы, нет. Шеф оказался непрошибаемым жлобом. Зато у моего подопечного в процессе разучивания речи — а речь получилась душевная! — завязался роман с одной сослуживицей. До того они полгода сидели чуть ли не стол в стол, но даже не смотрели друг на друга. Роман зашел достаточно далеко, и теперь я пишу бедняге оправдательные спичи, ибо он женат. Жена у него женщина неглупая, обмануть ее непросто, и я порой часами ломаю голову, выдумывая что‑нибудь свеженькое. Где он был и почему задержался на работе.

Эссиорх укоризненно покачал головой. Фатяйцев был в ударе и выстреливал забавные истории одна за другой. Уже в конце обеда он мельком упомянул, что скоро ложится в больницу, на операцию.

— Что за операция? — спросила Ирка.

— Да так, ерунда. Дело нескольких дней, — отвечал Фатяйцев.

— Серьезно?

Клоун замотал головой:

— Какое там серьезно, мелочевка… Была у меня бабка, умная старуха, но насквозь больная. Уж я не скажу, сколько раз под ножом лежала, а все в ус не дула. «Эх, Сашка! — говорила она. — Разве убережешься? Одним разом человек умирает, не износив как следует рук, ног, не испортив глаз. Разве не обидно? Лежит во гробе — и ножки целы, и ручки не истрачены, а где человек — нетути! Лучше уж по кусочкам на тот свет отправиться, да пожить подольше!» Ну, не поминайте лихом!

Фатяйцев надул щеки и хлопнул по ним, произведя выстрел громче пистолетного. Затем озабоченно посмотрел на часы и, крича: «Дела! Дела! Покою сердце просит!» — куда‑то умчался.

— Ну как тебе Фатяйцев? Не правда ли, великолепен? — спросил Эссиорх.

— Твой друг очень грустный человек, — сказала Ирка.

— Кто грустный, он? — недоверчиво переспросил хранитель.

— Да. Даже когда он шутит, у него грустные глаза.

— Наверное, это потому, что он бывший клоун. У всех клоунов грустные глаза. Они смешат других, но им самим совсем не смешно, — подумав, сказал Эссиорх.

Комната, которой гордился хранитель, оказалась крошечной. К окну был прилеплен небольшой балкончик полукруглой формы — шага примерно в два. Однако, по словам Эссиорха, выходить на балкон было опасно — он находился в аварийном состоянии. Зато его любили навещать голуби. Здесь они ворковали, клевали хлеб и оставляли белые автографические кляксы.

— Ну вот мы и дома! — сказал Эссиорх с явным удовольствием.

На каждой из четырех стен, на полу и на потолке Ирка увидела защитную руну света, отдаленно похожую на море — такое, каким его рисуют маленькие дети. Ирке никогда не приходилось видеть, чтобы маленькое помещение охранялось с такой магической тщательностью.

Закрыв за собой дверь, Эссиорх прильнул к ней ухом и некоторое время внимательнейшим образом вслушивался во что‑то. Затем подошел к окну и долго смотрел наружу. Подышал на стекло и длинным ногтем мизинца начертил на нем строку странных знаков. Некоторые из них сразу таяли, другие же отпечатывались в стекле, точно выжженные на нем навечно.

Должно быть, Эссиорх был удовлетворен результатом. Он расслабился и повернулся к Ирке.

— А вот теперь можно и о делах!.. Уверен, мрак очень бы желал получить это… — сказал хранитель, кивая на небольшой прямоугольный предмет, прислоненный к стене и накрытый одеялом.

Прежде чем сдернуть одеяло, Эссиорх быстро окинул взглядом все руны. Затем наклонился, потянул одеяло за край и отступил назад.

Ирка поняла, что перед ней картина. Она увидела лицо мальчика лет восьми. Его темные волосы от природы вились. Одетый в белую рубаху с расстегнутым воротом, он спокойно смотрел спортрета, опираясь на саблю в ножнах. Для упомянутого возраста лицо у мальчишки было, пожалуй, слишком умным и насмешливым. Заметно было, что ему надоело позировать, наскучило держать саблю и что ему втайне хочется показать художнику язык.

Портрет, должно быть, рисовался не на лучшем холсте и скверным маслом. Снаружи его уже успела покрыть сеть мелких трещин.

— Кто это? — спросила Ирка.

— Матвей Багров, сын Орловского помещика Федора Багрова, — ответил Эссиорх.

— Этот портрет магический? — спросила Ирка.

Хранитель покачал головой.

— Обыкновенный. До изобретения фотографии множество художников ездили по дворянским усадьбам, готовые рисовать все, что закaжyт. Портреты хозяев, романтические мельницы, любимых лошадей, собак… Затем все перебила фотография, и ремесло постепенно сошло на нет.

— Откуда у тебя этот портрет? — спросила Ирка.

Эссиорх усмехнулся.

— Ты будешь удивлена. Я украл его сегодня из реставрационной мастерской! — сказал он.

— ТЫ УКРАЛ?

— Ну зачем повторять? Говорят тебе: украл. Все было проделано чисто, с минимальным применением магии. Я телепортировал, воспользовавшись отсутствием реставраторов, надел на видеокамеру носок, взял портрет вместе с рамой и был таков. Дело двух минут. Гораздо больше времени я потратил, уничтожая все репродукции с этой картины и хранящиеся в каталогах снимки. К счастью, их оказалось не так уж и много. Картина не самая известная и большую часть времени пылилась в запасниках.

— Но зачем ты ее украл?

Эссиорх терпеливо посмотрел на Ирку.

— Вариантов два. Выбирай любой. Первый: чтобы продать на толчке и приобрести розовую мечту идиота — мотоцикл «Кавасаки‑Ниндзя ZX‑R». Второй: чтобы она не попала к мраку или к темным магам.

— Второй, — сказала Ирка.

— А я бы выбрал первый. Уж больно привлекательно. К сожалению, ты права, второй, — разочарованно подтвердил Эссиорх.

— А почему так важно, чтобы мрак не знал, как выглядит мальчишка? Картина старая, и того, кто на ней, давно нет на свете, — сказала Ирка, с сожалением глядя на умное и живое лицо на портрете.

Хранитель взглянул на нее с вежливым удивлением.

— Я не стал бы спешить с выводами. Ты точно знаешь, что он мертв? У тебя есть доказательства? Что‑то, чего не знаю я? — спросил он жадно.

— Нет, но если элементарно прикинуть даты, то… — начала Ирка.

— Так я и думал, что доказательств у тебя нет, — жестко оборвал ее Эссиорх. — Когда лопухоид (пусть даже бывший) заходит в тупик, он моментально начинает ссылаться на арифметику… Это известная практика! Может, ты еще скажешь, что три плюс три — шесть?

— А сколько?

— Это правило верно, только если считаешь кирпичи. А если, к примеру, взять три добра и три помидора и сложить их — это тоже будет шесть?

— Прости. Наверное, ты прав. Я скверная валькирия, — сказала Ирка.

— Ну‑ну… — мгновенно оттаял Эссиорх. — Это я никуда не годный хранитель, помешанный на мотоциклах и снимающий комнаты в коммуналках с оплатой эйфорическими слезами! В общем, я потому и показал тебе портрет, что все это чудовищно важно. А теперь слушай меня. Я расскажу тебе все, что сам знаю о Матвее Багрове…

Хранитель присел и медленно провел открытой ладонью в нескольких сантиметрах от портрета. Затем легко, подушечками пальцев коснулся лица мальчика. От его пальцев по портрету пробежала золотистая волна.

— Ты хочешь оживить картину? — спросила Ирка.

Эссиорх покачал головой.

— Это невозможно. Художник не был ни стражем, ни даже магом, — сказал он.

— Но что‑то ты все же сделал?

— Что‑то, — кратко ответил Эссиорх. — Но очень немногое… Ожить портрет не сможет, но какие‑то минимальные изменения с ним будут происходить. Возможно — я подчеркиваю! — возможно, через несколько дней портрет повзрослеет, и мы увидим лицо сегодняшнего Багрова… Таким, каким он стал.

— Даже если это будет череп? — спросила Ирка.

— Даже если череп. Вопрос в том, есть ли у нас эти несколько дней. Боюсь, что их нет, — жестко подтвердил Эссиорх.

Оторвав от портрета пальцы, он встал. Краски, отметила Ирка, стали гораздо ярче. Казалось, художник закончил его только что — всего несколько мгновений назад.

— То, что ты услышишь сейчас, всего лишь предположение. Я опираюсь лишь на скупые сведения, которыми располагают Прозрачные Сферы, и собственную интуицию, которая у нас, хранителей, развита лучше, чем у обычных светлых стражей. Лично я Матвея Багрова никогда не видел, не считая, конечно, этого портрета, — немного занудно, в своей обычной подробной манере, продолжал Эссиорх.

Ирка внимательно слушала.

— Но все же я почти уверен, то, что я сейчас скажу, окажется близким к истине. Одного я опасаюсь, чтобы это было не ближе к истине, чем сама истина, ибо тогда это будет ложь. Ты понимаешь?

— Да. То есть приблизительно, — поправилась Ирка.

— Здесь на портрете Матвею Багрову лет восемь. Когда он исчез, в смысле исчез окончательно — а исчезал он дважды! — ему было не больше четырнадцати. Между восемью и четырнадцатью всего шесть лет — около двух тысяч дней! — но каких лет и каких дней!.. Мальчишка был очень энергичный. Рос с отцом. Мать убило молнией, когда ему было около года. Отец, гусарский полковник в отставке, забияка и самодур, сам воспитывал сына и воспитывал очень круто. Поднимал в пять утра, и они четыре версты бежали по лесу к роднику. Чтобы получить завтрак, мальчишка должен был попасть из пистолета в монету, подвешенную на столбе на нитке. Каждый день монета поднималась немного выше. Рубились они настоящими саблями, только немного притупленными. Никакого учебного оружия. На лошадях скакали без седел. К семи годам мальчишка уже объезжал лошадей, самых норовистых. Говорят, даже степные жеребцы становились мирными, когда он заглядывал им в глаза. Охотился не только вместе с отцом, но наравне с отцом. Важное уточнение, заметь, особенно если вспомнить, сколько ему тогда было лет. От ружейной отдачи, говорят, у него все плечо было в синяках, а мальчишка все равно продолжал стрелять и попадать… Кроме того, были еще иностранные языки, арифметика, география, древняя история, отечественная словесность и многое другое. Такое вот детство!.. В двенадцать лет Матвей Багров сбежал из дома с цыганами. Кое‑кто утверждал, что он украден, но, зная его характер, я уверен, что он сбежал сам.

— Отец не пытался его отыскать?

— Отца не было уже в живых. Он погиб, когда парню было одиннадцать. В лютый мороз бросился вытаскивать провалившуюся под лед крестьянскую клячонку, простудился и помер. Опекуном Матвея до его совершеннолетия стал его родной дядя, но молодой Багров его терпеть не мог, хотя дядя вроде был человек добродушный. Во всяком случае, даже голоса на него не повышал. Вот еще одна загадка!

Ирке, не отрывающей взгляд от портрета, почудилось, что лицо подростка скривилось при упоминании о дяде.

«Нет. Просто игра света! Эссиорх же сказал, что портрет не может ожить…» — подумала она.

— Ты говорил: бегство с цыганами — это первое его исчезновение, — напомнила Ирка.

— Да, первое. Некоторое время спустя мальчишка оказывается на Лысой Горе. Точнее, рядом с Лысой Горой, ибо на Лысую Гору лопухоиду никогда не подняться. Ему — это важно! — двенадцать с половиной. Он одет в крестьянское платье. За плечами — мешок. В мешке сабля и пара пистолетов, сверху заваленные тряпьем, чтобы они не бросались в глаза. К тому времени Матвей уже отстал от цыган и ведет бродячий образ жизни. Спит где придется, то в сарае, то в стоге сена, а зимой просится переночевать в теплую избу. Отличный охотник, он легко добывает дичь и либо меняет на еду, либо продает. Порой пастухи угощают его картошкой и хлебом. Лишь двух вещей он никогда не делает: не ворует и не просит милостыни. И то и другое ниже его достоинства. Ведь он в конце концов дворянин.

— Дядя его не искал? — удивилась Ирка.

Эссиорх улыбнулся.

— Возможно, искал, но скорее для проформы. Ведь в случае гибели или исчезновения мальчишки он получал имение. Да и кто смог бы узнать дворянского сына Матвея Багрова в крестьянском мальчугане, да еще далеко от родных мест? Ну, мальчуган и мальчуган. Идет по дороге и идет. «Куда идешь?» — «Да вот к тетке в город. Отец с матерью померли, а тетка у барина в прислугах. Авось при ней прокормлюсь как‑нибудь…» К тому же у Матвея был несомненный актерский талант. Он подражал крестьянской речи так, словно никогда не читал в подлиннике Гомера и не говорил на трех европейских языках. Порой, увлекаясь, он сочинял истории, более правдоподобные, чем сама правда. Правдивей правды, лживей лжи. Только по этому признаку его можно было отличить.

«Правдивей правды, лживей лжи…» — чтобы запомнить, мысленно произнесла Ирка. Она вновь посмотрела на портрет. Выражение лица совсем не изменилось. А вот руки на эфесе… Разве они лежали так?

— Но ты прервала меня! Случайно оказавшись у Лысой горы, о которой он ровным счетом ничего не знал, Багров решил заночевать. День уже заканчивался. Стояло лето, и замерзнуть он не боялся. Перед закатом он вышел к ручью, через который был переброшен ветхий, в пару бревен мостик. На противоположной стороне ручья была старая кладбищенская ограда, а на этой — шалаш. Долго не раздумывая, Матвей забрался в шалаш, сунул себе под голову мешок и уснул так, как может спать только человек, весь день проведший в пути. Среди ночи ему внезапно захотелось пить, да так сильно, что он проснулся. Это желание и спасло ему жизнь. Он увидел, что в шалаш просунулась и тянется к нему отвратительная зеленая рука. Матвей вырвал из мешка пистолет, взвел курок и выстрелил. Он не промахнулся — да и как он мог промахнуться! — только тому, кто пытался схватить его, пуля не причинила никакого вреда. Рука нашарила его ногу, сжала ее и потащила за собой. Матвей вцепился в мешок, нащупал рукоять сабли, выхватил ее, путаясь в лямках мешка, и коротким ударом сверху вниз отрубил руку по локоть. В темноте он услышал, как кто‑то застонал, заскрежетал зубами и ушел.

— Хорошенькое приключение для двенадцатилетнего мальчишки! — сказала Ирка.

— Еще какое! Он хотел освободился от отрубленной руки, да не тут‑то было. Она не отпускала его голень, вцепляясь в неё все сильнее. Багрову пришлось разжимать пальцы саблей. Когда он это сделал и зажег огонь, то увидел, что рана на ноге глубокая. Точнее, пять ран — по числу ногтей на руке — и все кровоточат. Сунув за пояс второй пистолет (первый был разряжен) и, не выпуская из рук сабли, Матвей зашел в ручей и долго, очень долго стоял там. Прохладная вода промывала рану, боль слабела. Все это время он слышал, как по берегу в зарослях кто‑то ходит и кого‑то ищет. Над оградой кладбища мелькали зеленоватые неверные огни. Кто‑то окликал его по имени, звал, причем голоса были все время разные. Дяди, матери, отца, помещиков‑соседей, знакомого кучера… Однако у Матвея хватило ума не подавать голос. Перед рассветом где‑то далеко, в деревне, закричал петух, и все шорохи стихли. Только тогда он вышел из воды.

— Грамотно. Водная преграда! Мертвяки не могут перейти воду, кроме как по мосту. И не видят никого, кто стоит в воде. Исключение составляют только утопленники и русалки. И еще правильнее он сделал, что не откликнулся, когда его звали по имени. С мертвяками нельзя разговаривать, — сказала Ирка со знанием дела.

— Откуда ты знаешь? Разве ты училась защите от нежити? — удивился Эссиорх.

— Нет, конечно… Не училась! Кто‑то сказал… — пожимая плечами, проговорила Ирка.

— Да уж! «Одна бабка сказала» — чудовищно надежный источник! — одобрил Эссиорх. — В общем, дальше было так. Матвей Багров отправился на кладбище. Он заметил, что одна из могил разрыта и рядом с ней стоит открытый гроб. Заглянув в него, он увидел совсем прогнившего мертвеца. правая рука у него была отрублена по локоть. С одной рукой мертвяк не смог закопаться. Первые же лучи солнца убили его. В изголовье гроба лежали кошель с золотом и небольшая книга в кожаном переплете. Матвей взял ее. Взял потому, что последнее время у него была дикая, просто ненормальная тоска по печатному слову. Ему захотелось открыть книгу, но рана внезапно заныла так сильно, что он едва не упал. Он понял, что должен обратиться к кому‑нибудь за помощью. Хромая, он покинул кладбище и вдоль подножия Лысой Горы пошел в деревню. Внезапно кто‑то окликнул его. Он увидел старца, сидевшего на камне. Старец был в холщовой длинной рубахе, с белой бородой. Вокруг головы — берестяной обруч. В руке — посох.

«Что лежит у тебя в мешке, дворянский сын Матвей Багров?» — спросил старец суровым голосом.

«Сабля и пистолеты», — отвечал Багров, как‑то сразу ощутив, что старик знает о нем все.

«А еще что?»

«Книга».

«Где ты взял ее?»

Матвей ответил, не умолчав о шалаше и отрубленной руке. Старец кивнул.

«Мертвый ростовщик украл мою книгу. Она была мне нужна, но я, по наложенному заклятию, не мог взять ее сам. Он прогнил. Ему понадобилась свежая кровь. Он пришел за твоей и лишился руки. Ростовщик знал, что рука не прирастет, пока ты жив, и что первые же лучи солнца его уничтожат, и потому звал тебя всю ночь разными голосами. Ты не откликнулся, стоял в воде и сохранил жизнь. Позарься ты на кошель с золотом из его гроба, то вскоре умер бы. Открой книгу и прочитай хоть строчку — тоже умер бы».

Тут старец испытующе посмотрел на Багрова.

«Хочешь стать моим учеником? — предложил он. — Ты можешь отказаться, но тогда умрешь от раны. На ногтях мертвеца был яд. Вскоре твоя нога распухнет, и гнилая кровь поднимется к сердцу».

— И Матвей Багров стал его учеником? — спросила Ирка.

— Именно. Но лучше бы он этого не делал и погиб от яда.

— Почему?

— Потому что его учителем стал волхв Мировуд, практиковавший всеначалие. Он считал, что добро и зло части единого целого, как день и ночь, не могут существовать отдельно друг от друга, и потому растворены в каждом человеке в той мере, в которой зачерпнулось при рождении… День побеждает ночь, чтобы через какое‑то время быть вновь побежденным ночью. Так и зло с добром ведут давнее, но довольно дружелюбное сражение с заведомо ясным концом. Более того, если бы день вдруг победил ночь, то самому дню пришлось бы делиться на две части — ну, скажем, утро или вечере, и вновь сражаться, но уже друг с другом. Бороться со злом, конечно, надо, но в целом оно естественно, как насморк или аппендикс. Вот примерно так и рассуждал Мировуд. Скверное такое представление! — с негодованием сказал Эссиорх.

— Что же в нем скверного?

— Если изначально признать зло естественным и нормальным, исчезает необходимость становиться лучше. Да и зачем бороться, с чем, если мрак существует в тебе, так сказать, на законных