Письмо и различие»: первый взгляд

Казалось бы, нет нужды представлять отечественному читателю Жака Деррида. Знаменитый французский философ популярен у нас, пожалуй, поболее, нежели в других частях ойкумены (по крайней мере, на данный момент, но об этом — позже), а его характерные темы и термины прочно вошли в интеллектуальный обиход в сфере не только (и не столько) научной, но и общекультурной. Но уже то, что даже «визитная карточка» философа, его знаменитая стратегия философство­вания, деконструкция,сплошь и рядом предстает на нашем языке гиперболизацией презрительно-ругательного словца американских позитивистов-консерваторов «деконструктивист» — деконструктивизмом,наводит на печальные размышления. Мало того, что в этом уродливом словообразовании ясно читается неизбытая со­ветская привязанность к -измам, сама идея возведения ювелирной и во многом спонтанной, неподрасчетной работы вольной — при всей ее строгости — мысли в догму настолько противоречит всему строю размышлений Деррида, что становит­ся ясно: размышления эти пока что здесь по-настоящему не прочитаны.

Причины тому достаточно объективны. Прежде всего сложная и непривычная мысль Деррида являет собою, конечно же, процесс, а не результат, не нечто статич­ное, отлитое в окончательную форму. С одной стороны, эту мысль трудно итожить и, тем более, свести к набору нескольких самодостаточных тезисов. С другой, пред­лагаемые автором вехи (не хочется называть их понятиями) на пути его размышле­ния, такие как письмо, различание, восполнение, (архе)след, рассеивание, фармакон и т. д., обладая редкой выпуклостью и (метафорической) силой, невольно навязы­вают читателю опасную иллюзию понимания, хотя и картографируют совсем иную в сравнении с его ожиданиями территорию. Обманчивым суфлером в подобной ситуации оказывается не только сомнительный комментатор, чья роль становится как никогда двусмысленной, но и, казалось бы, несомненный автор. Эта опасность, опасность непонимания — или, точнее, неправильного понимания — грозит, конеч­но же, не только отечественному читателю¹. У последнего же имеется еще одно слабое место — переводы. С большим опозданием появившаяся на русском мозаи­ка разнородных переводов разновременных текстов не складывается в единое це­лое и породила своего рода вавилонское смешение, разобраться в котором со сто­роны кажется просто невозможным.

¹ Одной из причин быстрого обольщения которого знакомыми понаслышке инвектива­ми в адрес «логоцентризма» стала привычка: привычка читать между строк, а сред­ством по-настоящему глубокого интеллектуального общения считать самиздат — чем не реализующий в наглядной форме различание аппарат?

[418]

Конечно, невозможно, да и не имеет смысла, пытаться начать знакомство с творчеством Деррида с нуля, но определенная деконструкция уже накопленных штампов представляется все же необходимой. И предлагаемый нами рецепт (как ни странно это звучит в контексте дерридианской мысли) — возвращение к истокам. Возвращение к началу, к 1967 году, когда почти одновременно появились две боль­шие книги известного лишь узкому кругу посвященных молодого философа. Две первые большие книги всемирно известного философа.

Но для начала — немного предыстории. Начинать знакомство с мыслителем с деталей его биографии — шаг рискованный даже на лишенном слова privacy язы­ке, но... С одной стороны, сам Деррида пишет о важности биографического начала для творчества философа в «Отобиографиях», рассуждая о «кромке между произ­ведением и жизнью, системой и ее субъектом»: «Эта кромка [...] ни активна, ни пассивна, ни вне, ни внутри. Более того, она не есть тончайшая линия, неразличимая или неразделимая черта между загоном философем с одной стороны и, с другой, "жизнью" уже опознаваемого под своим именем автора. Делимая кромка эта пере­секает оба "корпуса", свод и тело, сообразно законам, о которых мы только начина­ем догадываться». С другой, вышедшая в 1991 году книга Джеффри Беннингтона «Жак Деррида» — симбиоз исследования англичанина с автобиографическими фрагментами, написанными самим философом — содержит в качестве приложения краткую биографию Ж. Д., которую тем самым можно считать почти официальным документом².

Итак, будущий философ родился 15 июля 1930 года в алжирском городе Эль-Биар неподалеку от Алжира в еврейской семье, и, хотя в его окружении и воспита­нии не было специфически еврейских черт, он с самого начала чувствовал опреде­ленную (причем двойную — по происхождению и месту рождения) отчужденность от европейских традиций. Это ощущение было закреплено в годы петэновского режима, когда Ж. Д. оказался исключен по причине своей национальности из лицея и воочию столкнулся с разнообразными проявлениями антисемитизма. Несмотря на, скажем, переменные успехи в учебе (в частности, получение бакалавриата со второй попытки), юный лицеист, зачитывающийся Ницше и Камю, Бергсоном и Сартром, мечтает о «литературе». К девятнадцати годам он, однако, знакомится с произведениями Кьеркегора и Хайдеггера и «выбирает» философию; в этом воз­расте он впервые покидает Алжир и посещает Францию, где в ближайшие три тяжелейших, исполненных одиночества и ощущения утраты года ему предстоит обучение в khâgne,знаменитых подготовительных курсах к поступлению в кузни­цу французской интеллектуальной элиты, «Эколь нормаль сюперьер», куда он в конце концов и поступает. «Школьные» успехи опять обходят Ж. Д. стороной, хотя его талант для всех очевиден. Здесь он, в частности, посещает лекции восходящей звезды, Мишеля Фуко, с которым у него устанавливаются дружеские отношения. Студентом пишет свою первую работу, посвященную «проблеме генезиса в фило­софии Гуссерля». Испытывает сильное воздействие Хайдеггера и, частично под влиянием Фуко, Бланшо; с увлечением читает Джойса. По окончании «Эколь» и после военной службы начинает карьеру преподавателя — сначала в лицее, потом

² Кроме того Деррида неоднократно затрагивал автобиографические темы и в своих многочисленных интервью.

[419]

в Сорбонне. В 1959 году читает свою первую лекцию на конференции в Серизи-ля-Саль — с которой, собственно, и начинается его биография философа.

Его первой опубликованной работой стало развернутое предисловие к соб­ственному переводу куда меньшей по объему статьи Гуссерля «Начало геомет­рии». Сам выбор феноменологической тематики ничуть не удивителен, поскольку, с одной стороны, Деррида занимался Гуссерлем, будучи еще студентом, а с другой, феноменология была тогда во Франции последней философской модой. Но феноме­нология совсем другая. Вслед за Сартром и Мерло-Понти, французов интересо­вал круг вопросов, связанных прежде всего с живым опытом, с субъективным восприятием. Деррида же следует скорее немецкой традиции, делая упор на про­блемах объективности, основания научных знаний. При этом, изучая объективные основания феноменологии, он отнюдь не провозглашает в духе эпохи смерть субъекта, а подходит к проблеме переопределения рамок сознания — от которой естествен­ным образом перебрасывается мостик к следующей, посвященной режиму функ­ционирования знака, работе о Гуссерле.

Но настоящую злобу интеллектуального дня составлял во Франции начала 60-х структурализм, который в академических философских кругах не принимался в расчет или уж во всяком случае не был ровней феноменологии. В глазах же интел­лектуального авангарда именно структурализм, несмотря на свой не вполне понят­ный статус, являл собой революционную практику, ставящую под сомнение саму осмысленность традиционного философствования. И Деррида не мог не подпасть под очарование этой новизны, не мог не признать достижений новой школы,к которой, надо сказать, его с самого начала причисляли, — но не мог и не заметить известных неувязок в претензии структуралистской практики на научность. Въед­ливый анализ структуралистских предпосылок, проведенный на сей раз с серьез­ных философских позиций, выявляет, что понятие структуры намного шире — и намного расплывчатее, — нежели то представляется на первый взгляд, а парадиг­матическая структуральная теория — лингвистика Соссюра — опирается на не такие уж безусловные предположения.

Итак, положение между. Между еврейством и европейством, между феноме­нологией и структурализмом, между философией и литературой, причем каждый раз это положение меняет не только оптику восприятия рассматриваемых предме­тов, но и их взаимоотношения, открывает совершенно новые ландшафты, в то же время демонстрируя необязательность каждой из этих казавшихся незыблемыми оппозиций. Свежесть взгляда, свобода маневра, положение как бы над схваткой — все это словно пьянит, призывает к радикальной перестройке загромождающих мыслительное поле условностей и соглашений. Начинается период бури и натиска.

С 1963 по 1967 год Деррида публикует в периодике с десяток статей, каждая из которых была по-своему революционной, но в полной мере масштаб его начинаний стал ясен, лишь когда эти статьи оказались собраны в две большие книги, первые и по сю пору самые читаемые среди многих десятков его книг. Книги эти — «О грамматологии» и «Письмо и различие» — вышли во Франции в разных издатель­ствах почти одновременно — и, похоже, так же произойдет и в России. Вместе со своеобразным дополнением к ним, эссе «Голос и феномен», трактующим привиле­гию голоса и фонетического письма в высшей точке развития европейской метафи­зики, в феноменологии Гуссерля, эти тесно примыкающие друг к другу книги и составили панораму, в которой развертывается анализ Деррида, и, как бы мы ни

[420]

относились к творчеству или «системе» («излишне упоминать, что это не система») построений философа, без освоения этих «дебютных» книг вообще невозможно говорить о его мысли.

Небольшое отступление. Излюбленный формат Деррида — большая (иногда очень большая) статья, которая либо издается (также и) в виде отдельной книги (брошюры), либо объединяется по тому или иному принципу с ей подобными. Исключений из этого правила ничтожно мало — две самые любимые книги Ж. Д., две его попытки приблизиться к желанной «литературе»: причудливейшей формы «Глас»³ и — отчасти — «Почтовая карточка». Примерно таков и первый триплет — с той поправкой, что «Грамматология», выросшая из развернутой статьи в журнале Critique, отражает попытку Деррида все же написать «трактат», серьез­ную монографию, а не статью. Любопытно, что следующие книги Деррида появи­лись на свет только через пять лет — и опять триплетом, до странности подобным первому. Опять небольшое пояснительное приложение (на сей раз — сборник ин­тервью разных лет «Позиции»), книга «крупных форм» (три пространные статьи, объединенные в «Рассеивание») и (аналог «Письма и различия») «широкозахват­ная» «На полях философии».

Итак, повторим: если «Грамматология», состоящая из двух развернутых трак­татов, построенных вокруг языковых теорий соответственно Соссюра и Руссо, явилась единственной попыткой философа написать книгу «большой формы» по всем канонам научного исследования, то «Письмо и различие», как и подавляющее большинство его «толстых» книг, состоит из написанных на случай статей или тек­стов выступлений. В этом сборнике за очевидной выработкой и обкаткой резко индивидуального концептуального инструментария, отчетливо проступает также подспудное и, вероятно, неосознанное измерение его стратегии: стремление опреде­лить и заявить свою позицию, а подчас и дистанцироваться, — в первую очередь, по отношению к наиболее существенным для себя фигурам или конструктам интел­лектуального ландшафта. Если «Грамматология» посвящена прежде всего деконст­рукции (мы в очередной раз употребляем это слово и по-прежнему намерены укло­ниться от его дефиниции) парадигматической для структурализма лингвистической модели путем разоблачения стоящего за ней логоцентризма, то в «Письме и разли­чии» собраны, условно говоря, эссе двух типов: «о письме» и «о различии».

О письме. Сам этот термин, во-первых, не может не отсылать к литературе (при анализе которой он и был поначалу пущен в обращение Бланшо), а во-вторых, с легкой руки Ролана Барта (см., например, «Нулевую степень») стал своего рода верительной грамотой структурализма. И, в общем-то, именно с этой стороны и следует понимать «письмо» в названии данной книги, в которой часть эссе посвяще­но текстам «литературным»⁴. Но не забывать при этом при ее чтении, что главной

³ Этот несколько рискованный «перевод» названия его книги Glas пришелся Деррида по нраву.

⁴ При этом нетрудно заметить определенную разницу в подходе к «литературным» и «философским» текстам (забудем простоты ради на мгновение, что сам Деррида никогда не прибег бы к подобному разграничению): в отличие от довольно жесткой критики (точнее — деконструкции) текстов философских (или принадлежащих сфере гуманитар­ных наук), авангардные литературные тексты служат для Деррида своего рода парадиг­мой порождения текста в его нелинейной взаимосвязи со смыслом (как будет в дальней­шем и с — также литературными — текстами Джойса, Жене, Понжа, Целана, Бланшо).

[421]

темой «Грамматологии» тоже является письмо — но уже в другом, чисто дерридианском смысле, который отнюдь не сводится к популярному представлению, будто Деррида просто-напросто переворачивает общепринятую иерархию и заменяет превосходство речи над письмом господством письма над речью. Согласно Дерри­да, структура письма как вторичного (графического) означивания лингвистичес­ких (фонетических) означающих присуща вообще любой операции означивания — в частности, и той, что почитается лингвистикой за изначальную. Подобное «об­щее» (или архе-) письмо и составляет, собственно, предмет грамматологии.

О различии (различении)⁵. Различие, конечно же, является одним из главных героев этой книги, но в форме подчас достаточно имплицитной. Частично разроз­ненные нити этой тематики сплетаются воедино в «Различании», добавленном нами в качестве приложения, но два момента все же нужно подчеркнуть особо. Со сторо­ны означающего: несмотря на развернутую критику соссюровской лингвистики за фоноцентризм и основанную на нем концепцию знака, за то, что основным для Соссюра остается метафизическое представление о самоприсутствующем в речи субъекте, Деррида постоянно опирается на постулат Соссюра о произвольности знака; без позаимствованного у него представления о языке как поле играющих различений не состоялось бы и дерридианское различание. И со стороны означае­мого: ни в коем случае нельзя забывать о также косвенно присутствующем (при посредстве категории присутствия) в концепции знака хайдеггеровском различе­нии — об онтико-онтологическом различии. Обе эти темы затронуты в настоящей книге лишь вскользь: Соссюр на полях,Хайдеггер — в защите от критики Левина­са, но они (особенно хайдеггеровская, принимающая форму деконструкции мета­физики присутствия) постоянно будут возвращаться в новых текстах. И еще один, на сей раз самый банальный смысл различения: как уже говорилось выше, Деррида в «Письме и различии», выказывая, несмотря на критику, несомненное почтение к «отцам-основателям», Гуссерлю и Хайдеггеру, стремится размежеваться с, на пер­вый взгляд, чуть ли не своими единомышленниками, причем наибольшая энергия при этом уходит на размежевание с теми, кто и в самом деле ему близок⁶; этот аспект подчеркивается и естественной в подобных обстоятельствах выведенностью из-под огня критики «литераторов» — Жабе, Арто, Батая, — даже когда они и философствуют.

Особую взаимосвязь «Письма и различия» и «Грамматологии» (между про­чим, греческое грамма как раз и переводится как письмо)подчеркнул и сам Дерри­да⁷. Он подробно остановился на этой связи в одном из опубликованных в «Пози­циях» интервью (датированном декабрем 1967 года). Там он предложил два воз-

⁵ В тексте перевода мы в равной степени используем обе эти формы передачи француз­ского слова différence.

⁶ Нетривиальным образом о степени близости свидетельствует и ответная реакция объектов критики: обида Фуко, спустя несколько лет откликнувшегося на доклад Дерри­да (на котором он присутствовал) встречным текстом, и Леви-Строса; доброжелатель­ное внимание Левинаса и отклик Бланшо (критика в адрес которых представляется при этом куда менее уместной).

⁷Отметим попутно, что в три книги 1967 года (третья, напомним, — «Голос и фено­мен») вошло практически все написанное (или, по крайней мере, обнародованное) Деррида на тот момент: за бортом остались лишь три краткие рецензии на зарубежные публикации гуссерлианы.

[422]

можных варианта гипотетической книги, составленной из текстов этого диптиха. С одной стороны, по его словам, можно поместить «Письмо и различие» между пер­вой и второй частями «О грамматологии», так чтобы первая половина последней, в которой Деррида прослеживает эволюцию системы идей, лежащих в основе поня­тия знака, предшествовала имплицитно связанным с ней текстам «Письма и разли­чия», а эссе о Руссо стало двенадцатой частью сборника. С другой — и этот подход оправдывается хронологией, — можно поместить «Грамматологию» после шести первых эссе «Письма и различия», тем паче, что завершающие тексты вовлечены в «грамматологическое раскрытие». Иными словами, эти книги естественно вписыва­ются друг в друга, а «Голос и феномен» становится, опять же по словам Деррида, длинным к ним примечанием.⁸

Две главные книги молодого Деррида различаются в основном своей оптикой: если «Грамматология», в которой разрабатывается теория письма, свидетельству­ет о телескопическом углублении в телескопически же углубляющуюся перспек­тиву опосредующих инстанций в структуре знака, то «Письмо и различие», где эта грамматологическая теория приложена к практике, осуществляет широкоуголь­ный,широкоформатный охват перспектив, открывшихся в хайдеггеровском ланд­шафте под влиянием структуралистской революции, и большинство дальнейших разработок Деррида вписывается в выстроенную здесь картографию — или ее продолжает.

Весьма условными координатами этой картографии, как уже говорилось, явля­ются литература и философия. Их связь, а точнее — проблематичная неразличи­мость, останутся постоянной темой не столько Деррида, который предпочитает ее не тематизировать, сколько комментаторов и толкователей его произведений. Позиция между (какою она представляется на сторонний взгляд) оказывается особенно уяз­вимой — для атак сразу с двух флангов. В глазах академических философов (особен­но англо-американской аналитической традиции, хотя отношение к нему достаточно двусмысленно и во Франции) Деррида — нео-софист и чуть ли не шарлатан; в глазах американских теоретиков литературы — коварный сеятель лже-учения, растливший «французской болезнью» падких до парижских кунштюков недоучек.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление историко-географического толка. В 1966 году, когда во Франции неожиданным бестселлером стали «Слова и вещи» Мишеля Фуко, а в прессе не затихали отголоски «прения» между Роланом Бартом и ныне забытым Пикаром, преуспевающий в США французский литерату­ровед и культуролог Рене Жирар организовал у себя в Балтиморе, в Университете Джонса Хопкинса международный коллоквиум, главной целью которого было пред­ставить во всей красе американской академической публике последнее достижение европейской искушенности — знаменитый французский структурализм. Мероп­риятие было задумано с чисто американским размахом и предполагало, в частности, широкие междисциплинарные контакты. Посему в Балтимор был приглашен весь цвет новейшей французской мысли: Ролан Барт, Жак Лакан, Жерар Женетт, Жан

⁸ При ближайшем рассмотрении эти комбинаторные соображения подчеркивают в при­ложении к нашей книге еще один факт: ее строго хронологическая структура в одном месте нарушена — самое раннее, написанное еще в 1959 году эссе о Гуссерле (пожа­луй, несколько выделяющееся своей скованностью) помещено здесь почти в середину книги, подчеркивая особую на тот момент роль мысли основателя современной фено­менологии для Деррида.

[423]

Ипполит, Цветан Тодоров, Жорж Пуле, Люсьен Гольдман, Жан-Пьер Вернан... и Жак Деррида. И среди всего этого созвездия, от уже необычайно популярного в Америке Ролана Барта до по праву не скрывающего своих амбиций Лакана, наи­больший успех выпал именно на его долю. Доклад Деррида «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» произвел в среде американского интеллекту­ального бомонда (в который, как нетрудно понять, не входят профессиональные философы) настоящий фурор⁹. Недоброжелатели списывают это на его прекрас­ный английский, на неискушенность американцев, на личное обаяние, но факт оста­ется фактом: на протяжении последующих десятилетий Деррида становится желан­ным и щедро оплачиваемым гостем многих американских университетов, начиная с Джонса Хопкинса и Йеля, его работы подчас выходят в английском переводе рань­ше, чем в оригинале, число посвященных его изучению работ растет с астрономи­ческой быстротой, само его имя становится нарицательным и т. п. Поразительно долго, со второй половины 70-х и до конца 80-х годов популярности Деррида в Америке могли бы позавидовать и некоторые звезды шоу-бизнеса.

Именно в Мекке американских гуманитарных штудий, в знаменитом Йельском университете к середине 70-х годов из ведущих представителей американской «но­вой критики» и сложится пресловутая «йельская школа» литературоведения во главе с другом Деррида экс-бельгийцем Полом де Маном (в нее также входили Джеффри Хартман, Барбара Джонсон, Дж. Хиллис Миллер), которая применит «деконструктивную» методологию к анализу литературных текстов. Именно ее представителей в озлоблении и окрестят бранным словом «деконструктивисты» традиционалисты-недоброжелатели, именно сквозь призму их деятельности и бу­дет восприниматься в Америке сам Деррида...

Но если вернуться назад, в 60-е, термин «деконструкция» (который поначалу был просто одним из звеньев бесконечно отодвигающейся цепочки замещающих друг друга означающих, столь же неуловимым, как письмо, след, архе-, восполне­ние, фармакон, рассеивание, подпись, закрытие и, в первую очередь, различание,а с годами все чаще стал использоваться самим Деррида даже и для обозначения в целом своей исследовательской стратегии) пока еще только вводится в оборот, поначалу просто подменяя знаменитую хайдеггеровскую деструкцию европейс­кой метафизики. И первые — как французские, так и американские — интерпрета­торы применяют его только в приложении к знаменитым дерридианским разбо­рам ¹⁰сугубо философских концепций, относя его трактовки литературных тек­стов к «прикладной» грамматологии.

Критика же с литературных позиций чаще была направлена не на его трактовки чужого слова, а на его собственное письмо, воспринимаемое как радикализация и одновременно поэтизация традиционного философского языка. Письмо это и в самом деле весьма непривычно и уклоняется от канонов и «художественного» (ли-

тературного), и «научного» (философского) дискурсов. Объясняется это отчасти и теоретическими установками Деррида: одна из целей его письма— расшатать меха­ническую, линейную систему соответствий между полем означаемых и цепочками означающих, украдкой навязываемую, суфлируемую традиционной (соссюровской) концепцией знака. Образцами в использовании подспудной мощи языка стали для Деррида в первую очередь уже упоминавшиеся Хайдеггер и Бланшо. От Хай­деггера Деррида унаследовал пристальное внимание к этимологическому «геноти­пу» того или иного конкретного слова, к родословной используемых им понятий. Точнее, именно родословной,а не нынешним стертым от долгого употребления значением, сплошь и рядом определяется та роль, которую будет вынуждено иг­рать то или иное слово в спектакле, разыгрываемом по воле автора означающими. От Бланшо — правила этой игры, понимание недостаточности любого сценария подобного представления, необходимости на сцене письма своего рода «театра же­стокости».

Но важнее всего — свое. Убежденность, что глобальная топология всего поня­тийного поля определяется его локальным устройством, определяется исключи­тельными, особыми точками, где максимально ясно проявляется игра языка (не путать с языковыми играми!), где сбоят традиционные механизмы порождения смыс­ла (например, в одном слове слипаются противоположные значения, или этимоло­гия вступает в спор с узусом, или происходят фонетические отождествления"), причем не столь важно, чтобы этими точками оказывались пресловутые крайности: хайдеггеровское бытие(«конечное означаемое») или лакановский фаллос («конеч­ное означающее»), это могут быть даже мнимые, отсутствующие в языке точки вроде того же différance. И, параллельно, что внутренняя интенция, подразумева­емая направленность и, в конце концов, смысл как vouloir-dire всякого текста про­ступает в первую очередь как раз в таких особых точках: по его краям, на полях.

В частности (или особенности) на крайнем поле любого текста, называемом перевод. Пожалуй, никто из философов не уделял проблеме перевода, проблеме, как выясняется, не только лингвистической, но и философской¹², такого внимания — и тем более никто не решится вслед за волюнтаристским жестом Вальтера Беньямина заместить эту проблему задачей переводчика. Но за анализом восполнительной функции перевода мы отсылаем читателя к эссе Деррида «Вокруг вавилонских башен».

Итак, задача, ставящаяся перед переводчиком текстами Деррида, очень и очень непроста. Он по праву должен поставить множество вопросов и на деле ответить на них. Для начала такие: как перевести текст, оригинальным образом соотносящийся со своим языком (который становится тем самым оригинальным языком), на другой язык; что важнее, перевести текст как факт языка или как факт отношения к языку; возможно ли сделать и то, и другое? Или: не пошатнется ли при переводе сама каноническая структура знака, хрупкость и нерушимость которой подчеркивает

⁹ Любопытно, что, если для современников Деррида в ранних работах казался структу­ралистом par excelence («ультраструктуралистом»), то с временной дистанции нынеш­ние исследователи полагают, что с этим докладом завершиллся начатый критикой Фуко период перехода от структурализма к постструктурализму.

¹⁰ Разбор,собственно, является вполне правомочным переводом слова deconstruction. Так, например, во французском языке XIX века деконструкцией назывался специальный вид грамматического разбора фразы (чаще всего на древних языках), связанного с перестройкой ее структуры.

[424]

¹¹ Но есть и куда более, казалось бы, простые (а значит, более сложные) случаи: идиомы, имена собственные, подписи, перформативы... Все они станут в будущем объектом пристального внимания Деррида, но некоторые из них в неявной форме заявляют о себе уже в нашей книге. К примеру, откровенно маркированное в тексте французское слово déjà (уже) — своего рода подпись Jacques Derrida, — которое так хочется перевести (vouloir-traduire) на русский как даже.

¹² См., например, интервью с Юлией Кристевой в «Позициях».

[425]

любой перевод? Можем ли мы верить по крайней мере в незыблемость плана озна­чаемых? Конечно, все эти вопросы имплицитно присутствуют в работе переводчи­ка над любым текстом, но здесь они напрямую включены в его задачу, задачу, перед которой его единственным со-общником является исходный текст.

Исключительность текстов Деррида естественно навязывает при этом и специ­фику переводческой позиции. Сам Деррида подчеркивает, что задача принятия решения падает исключительно на переводчика — и на его язык. В обсуждении перевода его текстов на русский, более далекий от французского, чем основные европейские языки, он с охотой был готов предоставить переводчику куда боль­шую, чем это принято, свободу (факт, при известной пунктуальности и подчеркну­той скрупулезности работы с иноязычными текстами самого Деррида, весьма нео­жиданный, но вполне объяснимый в рамках его общей концепции) — при условии принятия переводчиком определенных решений — и принятия им на себя ответ­ственности за них перед оригиналом и своим языком. Вообще оказалось, что в приложении к собственным текстам требования Деррида к переводу несколько отличаются (правда, по-своему их продолжая) от тех, которые он сам предъявляет к переводам чужих текстов. Так, например, он высказал недовольство идеей пере­дачи избыточной языковой информации его текстов, той игры означающих, кото­рая не поддается компрессии в аналогичные формы иного языка, при помощи дуб­лирования в скобках исходных французских слов.

Кроме того, он проявил полное согласие, когда речь зашла о возможном отказе от одного из неписанных правил перевода философских и, шире, вообще научных текстов. Правило это гласит, что любой термин и даже вообще любое маркирован­ное автором слово должно по всему корпусу его текстов переводиться единооб­разно. В случае Деррида, когда значение регулярно используемых им «еще-не-понятий», с одной стороны, рождается на пересечении целого пучка тем и контек­стов, а с другой, постоянно рассеивается в общении с себе подобными, правило это, отнюдь не теряя своего значения, перестает быть императивом. Отступать от него, конечно же, по возможности не следует, но возможность подобного отступле­ния остается тем не менее открытой для принятия решения¹³.

Из принятых нами решений некоторые разбираются в примечаниях, некоторые хотелось бы пояснить. Прежде всего, проблема цитат. Любой текст Деррида инкор­порирует в себя множество самых разнообразных цитат и заимствований, на скру­пулезном разборе части из которых он, обычно, и строится. При этом уровень этой скрупулезности, как правило, значительно превышает ту степень точности, которой придерживаются традиционные переводы. Поэтому пользоваться суще­ствующими (сплошь и рядом канонического статуса) русскими переводами здесь просто невозможно. Еще более ситуация осложняется в случае переведенных на французский текстов, где в эстафетную цепочку включается еще одна инстанция, возникает треугольник из трех языков, трех переводов: здесь возможно даже про­явление во французском переводе неких виртуальных слоев оригинала, просто ненаблюдаемых из нашего языка. Посему единственно возможной стратегией пере­вода всего текста выглядит перевод его как единого целого — но с непременным обращениям и к исходным, первоначальным произведениям-донорам. При этом, не

¹³ Вообще подход Деррида к переводу его текстов характеризуется требованием почти немыслимой верности оригиналу за счет предоставления почти неограниченной сво­боды в путях ее достижения.

[426]

желая преумножать сущности, мы всюду исходили из существующих русских пе­реводов, меняя их только в той степени, в которой это казалось нам необходимым (и иногда даже отмечая эти изменения)¹⁴. По этой причине мы не стали дополнять текст перевода дополнительной русской библиографией, тем более, что и библио­графические ссылки оригинала не отличаются аккуратностью и точностью (хотя Деррида всегда указывает имена переводчиков).

Другим решением было транскрибировать греческие слова французского текста, когда они напечатаны там латиницей, русскими буквами, поскольку в ориги­нале они, будучи заимствованием из другого языка,не выведены в другую пись­менность. С «подлинной» латиницей, которая в оригинале «у себя дома», дело, конечно же, обстоит иначе. Здесь различие наших языков мы должны перевести и в письмо.

июнь 2000 Виктор Лапицкий

¹⁴ Выражая благодарность всем использованным нами переводчикам, хотелось бы заодно извиниться перед ними за сознательные изменения, искажения в их текстах.

[427]

СОДЕРЖАНИЕ

I. Сила и значение............................................................................... 7

П. Cogito и история безумия........................................................... 43

III. Эдмон Жабе и вопрос книги..................................................... 83

IV. Насилие и метафизика (эссе о мысли Эммануэля Левинаса)........ 99

V. «Генезис и структура» и феноменология.................................. 197

VI. Навеянная речь.......................................................................... 217

VII. Фрейд и сцена письма............................................................. 252

VIII. Театр жестокости и закрытие представления....................... 282

IX.. От частной экономики к экономике общей:

Безоговорочное гегельянство......................................................... 317

X. Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук.......... 352

XI. Эллипс....................................................................................... 369

Приложение

Различание.............................................................................................. 377

Примечания............................................................................................403

«Письмо и различие»: первый взгляд. Виктор Лапицкий................... 418

Перевод с французского

А. Гараджи (Фрейд и сцена письма, От частной экономики к экономике общей, Театр жестокости и закрытие представлений),В. Лапицкого (Эдмон Жабе и вопрос книги, Насилие и метафизика, На­веянная речь, Структура, знак и игра..., Эллипс, Различание),С. Фокина (Сила и значение, Когито и история безумия,«Генезис и структура» и феноменология)

[428]