VII. Фрейд и сцена письма

Этот текст — фрагмент доклада, зачитанного в Институте психоанализа (семинар д-ра Грина). В то время предполагалось открыть обсуждение неко­торых положений, выдвинутых в ряде моих предшествующих работ, особен­но в статье «О грамматологии» (Critique,223/4).

Место ли этим положениям — которые на заднем плане будут присут­ствовать и здесь — в поле психоаналитического изыскания? К чему, с учетом подобного поля, они относятся в плане их понятий и синтаксиса?

Первая часть доклада затрагивала этот вопрос в его наиболее общем ас­пекте. Центральными понятиями здесь были присутствие и архе-след. Ниже мы сжато, по рубрикам, указываем основные этапы этой первой части.

1. Вопреки видимости, деконструкция логоцентризма не является психо­анализом философии.

Эта видимость: анализ исторического вытеснения и подавления письма начиная с Платона. Вытеснение это составляет начало философии как эпистемы,а истины как единства логоса и фоне.

Вытеснение, а не забвение; вытеснение, а не исключение. Вытеснение, по словам Фрейда, не отталкивает, не бежит и не исключает какой-либо внеш­ней силы, оно содержит внутреннее представление, очерчивая внутри самого себя пространство подавления. Здесь вне речи содержалась сила, представля­емая в виде письма — внутреннего и существенного для речи.

Вытеснение безуспешное: на пути к исторической деконструкции. Как раз эта деконструкция нас и интересует: как раз этот неуспех сообщает становле­нию некоторую читаемость, умеряя его историческую смутность. Фрейд пи­шет: «Неудавшееся вытеснение конечно заслужит с пашей стороны большего интереса, нежели то, которое оказалось более или менее успешными и тем самым чаще всего ускользнет от нашего изучения» (G.W., х, р.256).

Симптоматическая форма возвращения вытесненного: метафора пись­ма, преследующая европейский дискурс, и систематические противоречия в онтотеологическом исключении следа. Вытеснение письма как того, что уг­рожает присутствию и господству над отсутствием.

Загадка «чистого и простого» присутствия как удвоения, изначального повторения, автоаффекции, различания. Разграничение между господством над отсутствием как речью и как письмом. Письмо в речи. Галлюцинация как речь и галлюцинация как письмо.

Соотношение между фоне и сознанием. Фрейдовская концепция словес-

[252]

ного представления как предсознательного. Логофоноцентризм — не фило­софское или историческое заблуждение, в которое по случайности патологи­чески впала история философии, Запада, да и всего мира, а скорее необходи­мые, и с необходимостью конечные, движение и структура: история символи­ческой возможности вообще (прежде разграничения между человеком и животным, даже живым и неживым); история различания, история как различание, которая находит свою преимущественную манифестацию в филосо­фии как эпистеме,в европейской форме метафизического или онтологичес­кого проекта, всемирно господствуя над сокрытием, над цензурой вообще текста вообще.

2. Попытка оправдать теоретическую сдержанность, заставляющую ис­пользовать фрейдовские понятия не иначе как в кавычках: все они, без едино­го исключения, принадлежат к истории метафизики, то есть к системе лого-центристского подавления, организованной с целью исключить и принизить, выставить вон и вниз тело письменного следа как дидактическую или техни­ческую метафору, как рабскую материю или экскремент.

Например, логоцентристское подавление не поддается осмыслению ис­ходя из фрейдовского понятия вытеснения; напротив, это подавление позво­ляет понять, как сделалось возможным индивидуальное и начальное вытес­нение в горизонте такой-то культуры и такой-то исторической сопринадлеж­ности.

Почему не идет речи о следовании Юнгу или фрейдовской концепции наследственного мнезического следа. Несомненно, фрейдовский дискурс — его синтаксис или, если угодно, работа — не смешивается с этими по необхо­димости метафизическими и традиционными понятиями. Несомненно, в этой сопринадлежности он не исчерпывается. Свидетельством тому предосторож­ности и «номинализм» Фрейда при обращении с тем, что он называет соглаше­ниями и концептуальными гипотезами. Осмысление различия тоже привязано больше к дискурсу, чем к понятиям. Но исторический и теоретический смысл этих предосторожностей так и не стал предметом фрейдовской рефлексии.

Необходимость необъятной работы по деконструкции сгущенных и от­ложившихся у Фрейда понятий и метафизических высказываний. Метафизи­ческое сообщничество психоанализа и так называемых гуманитарных наук (понятия присутствия, восприятия, действительности и т. д.). Лингвистичес­кий фонологизм.

Необходимость явного вопроса о смысле присутствия вообще; сопостав­ление подходов Хайдеггера и Фрейда. Эпоха присутствия в хайдеггеровском смысле и ее центральная нервюра от Декарта до Гегеля: присутствие как со­знание, самоприсутствие, осмысляемое в оппозиции сознательное/бессозна­тельное. Понятия архе-следа и различания: почему они не являются ни фрей­довскими, ни Хайдеггеревскими.

Различание, предоткрытие онтико-онтологического различения (ср. «О грамматологии», р. 1029) и всех бороздящих фрейдовскую понятийность раз­личий, какими они могут быть организованы (это лишь пример) вокруг раз­личия между «удовольствием» и «реальностью» или выведены отсюда. Раз­личие между принципом удовольствия и принципом реальности, к примеру, не есть исключительно или в первую очередь разграничение, внеположность, но скорее изначальная возможность внутри жизни окольного пути, различа-

[253]

ния как отложенности (Aufschub)и экономики смерти (ср. «Jenseits», G.W., xiii, p. 6).

Различание и тождественность. Различание в экономике тождественно­го. Необходимость изъять понятие следа и различания из совокупности клас­сических понятийных оппозиций. Необходимость понятия архе-следа и вы­черкивания архии. Это вычеркивание, поддерживая читаемость архии, озна­чает отношение мыслимой принадлежности к истории метафизики («О грамматологии», и, р. 32).

Каким образом еще могут представлять угрозу для фрейдовских понятий письма и следа метафизика и позитивизм? О сообщничестве этих двух угроз в дискурсе Фрейда.

Worin die Bahnung sonst besteht, bleibt dahingestellt. В чем еще состоит торенне, остается неясным.

(Набросок научной психологии, 1895)

Наши притязания весьма умеренны: распознать в тексте Фрейда ряд ориентиров и выделить в преддверии систематического продумы­вания те элементы в психоанализе, что лишь с трудом удерживаются в логоцентристском закрытии, ограничивающем не только историю философии, но и движение «гуманитарных наук», особенно опреде­ленного рода лингвистики. Если фрейдовский прорыв несет в себе историческую оригинальность, то получается это отнюдь не от мир­ного сосуществования или теоретического сообщничества с этой лин­гвистикой, по крайней мере в том, что касается ее врожденного фонологизма.

Ведь не случайно Фрейд в решающие моменты своего пути прибе­гает к метафорическим моделям, поставляемым не разговорным язы­ком, не вербальными формами, и даже не фонетическим письмом, а особенной графикой, которая никогда не бывает подчинена, вне или после речи. Знаки, к которым апеллирует Фрейд, не служат транскрип­цией для живой и полной речи, самоприсутствующей и самообладаю­щей. Сказать по правде, и это будет нашей проблемой, Фрейд не про­сто пользуется метафорой нефонетического письма; он не считает удобным применение письменных метафор в дидактических целях. Эта метафорика неустранима по иной причине: возможно, она взамен ос­вещает смысл следа вообще и, как следствие, сочетаясь с ним, смысл письма в расхожем смысле. Фрейд наверняка не применяет метафор, если применение метафор означает известным намекать на неизвест­ное. Настаивая на своей метафорической нагрузке, он наоборот оку­тывает загадочностью то, что известно, как нам думается, под именем письма. Здесь где-то между имплицитным и эксплицитным, возмож­но, происходит неизвестное классической философии движение. На-

[254]

чиная с Платона и Аристотеля для иллюстрации соотношений разума и опыта, восприятия и памяти непрестанно использовались графичес­кие образы. Но доверие к этому непрестанно обеспечивалось смыс­лом известного и привычного термина, а именно, письма. Намечен­ный Фрейдом жест прерывает действие этой гарантии и открывает вопрос нового типа о метафоричности, письме и вообще разнесенно­сти.

Пусть наше прочтение направляется этой метафорической нагруз­кой. В конечном счете она захватит всю совокупность психического. Содержание психики окажется представлено неизгладимо графичес­ким по своей сути текстом. Структура психического аппарата ока­жется представлена машиной письма. Какие вопросы поставят перед нами эти представления? Нас должно волновать не то, является ли какой-то пишущий аппарат, к примеру, описанный в «Заметке о вол­шебном блокноте», хорошей метафорой, чтобы представить функци­онирование психики; а то, какой аппарат следует создать, чтобы пред­ставить психическое письмо, и что означает в плане аппарата и в пла­не психики проецируемая на машину и в ней высвобождаемая имитация чего-то вроде психического письма. Вопрос не в том, прав­да ли, что психика — своего рода текст, но: что такое текст и чем дол­жно быть психическое, чтобы представляться текстом? Ведь если нет ни машины, ни текста без психического истока, нет и психического без текста. Наконец, каким должно быть соотношение между психи­ческим, письмом и разнесением, чтобы обеспечить возможность по­добного метафорического перехода, не только π не прежде всего внутри теоретического дискурса, но и вообще в истории психики, текста и техники?