Сердце в ладонях

(страшная сказка)

Она не умела плавать, читать, молиться и лгать. Она говорила с Небом, и Небо рекло:

«Не ной!» С Неба явился ангел, и он был прекрасен, гад. И что сказать ему Марте, кроме

как «Спи со мной»?

Химеры скалили зубы из храмовых пыльных ниш. Ангел сказал «Не бойся». Он так всегда

говорил. Он знал, что многие вещи словами не объяснишь. Он знал — но молчал,

недвижный, как мельница без ветрил.

Молчал и гладил по холке пса по кличке Свинья, и лишь бормотал «Ах, что мы с тобою

делаем, ах..», пока она расплетала, от счастья сама не своя, ремни на его сандалиях

и вервие на чреслах.

Очнулась перед рассветом в какой-то сладкой тоске. Сердце мячиком скачет, то вверх по

рёбрам, то вниз. Где ты, мартино сердце? У ангела в кулаке. И хочется крикнуть:

«Мама!»... а губы шепчут «Вернись».

***

...на раскалённой шее голову еле неся, она вернулась под утро в свой долбанный Сан-

Хосе, в дом, что стоял меж бойней и хижиной кузнеца, по бёдра в росе — и с туманом,

запутавшимся в косе.

Муж храпел на полатях, не ведая, что рогат. Пошарил рукой спросонья по пустой

простыне, спросил: «Где шландалась, дура?». Она не умела лгать. И первый удар

пришёлся в висок. Отлетев к стене,

Она испуганно сникла, сглотнув солёную смесь. Сверху посыпались звёзды. А звёзды

пожрала мгла. Она на полу лежала весь день — и следующий весь. Пока супруг не

смягчился: «Какой бы ты ни была

Распутницей — по закону тебя я простить должон. Но прежде к отцу Доминго тебя отведу,

жена. Он умный, даром что в платье бабское наряжён. Покайся ему в измене — и будешь,

дрянь, прощена».

***

... Отец Доминго и вправду умён был не по годам. Умел читать по-латыни, любил клубнику со льдом. Сказал, что женой погублен был наш праотец Адам. Сказал, что за мерзость блуда Бог истребил Содом.

Дрожал медальон с Мадонной на щуплой его груди. Дрожали златые чаши на чёрных

досках стола — когда он вскричал о Сангвис Кристи, крестном пути, об ангелах... «Ну так я же с ангелом и спала!», —

Сказала Марта. И стихла, волосы теребя — ни дать ни взять псиным лаем вспугнутая

лиса. «Я знаю, — ответил падре, — Я правда рад за тебя». И погрозил ей пальцем,

улыбку стёрши с лица.

«Я знаю. Но муж — превыше ангелов. Помни, ты — навеки его. Вы плотью пред алтарём

слились. А посему сношенья с ангелом прекрати». «Но я люблю его!» «Знаю. Бог жаждет

жертвы. Смирись».

***

Любовью пастырской к Марте всем сердцем своим горя, падре её оставил на ночь в храме

своём, И посадил с молитвой к подножию алтаря. И приковал цепями, а в оконный проём

Поставил алтарные свечи, распятие и триптих — на коем грешники воют под зубьями

адских пил. И пал на колени рядом, возвышен, светел и тих, и голову глупой бабы святой

водой окропил.

Три дня прошло и три ночи в бдении и мольбах. Бились мольбы, как птицы, в броню

замшелых камней. «Пустишь ли в дом ты, Марта, свору чумных собак?» — нежно шептал

Доминго, крест вознеся над ней,

«Пустишь ли?» «Нет» «А похоть (брызжет на плиты кровь из-под железных звеньев по

ломкой грани руки) хуже чумной заразы, хуже псиных клыков». И молнии в чёрном небе

громко скрестили клинки.

***

Три дня и три ночи ангел метался у храмовых врат и бедное мартино сердце в тонких

ладонях грел. Бил себя в грудь крылами, свету солнца не рад, чертил на облачных стенах

молнией букву «Л»,

рвал черепицу с кровли, крушил стекло витража, выл в закоптелых трубах, плакал, грозил,

просил... Но — рухнул наутро оземь, крылья крест-накрест сложа. Ведь сила креста,

известно — превыше ангельских сил.

А Марта очнулась в полдень, и нет на руках цепей. И муж в продымлённой кузне клепает

тяжёлый щит. И падре чашу подносит: «Здесь кровь Христова. Испей!» И сердце — вот

оно, в рёбрах. Да вот беда — не стучит.

...Марту три дня искали, били в колокола, спускались на дно колодцев и виноградных

точил….

Пока из речной стремнины сама она не всплыла. Она не умела плавать. А ангел — не

научил.

***

Наспех её отпели, закон господень презрев. Ведь нет безгрешных на свете — за каждым

из нас должок. Муж плакал: «Ушла, зараза, мне ужин не разогрев!» Потом напился до

сблёва и кузню по пьяни сжёг.

Падре на панихиде стоял со светлым лицом, потом возгласил с амвона: «Душа её

спасена! В страхе пред Божьим гневом и брачным своим венцом, смерть предпочла

измене сия благая жена!»

Всю ночь стонали под ветром столетних сосен стволы. Сверкали молнии в высях,

траурной шиты каймой. А утром за аналоем отца Доминго нашли — с дырой в груди и без

сердца, мертвее смерти самой.

Лежал, изумлённо скалясь, подъяв к небесам кулак, и кровь из разъятой раны рваной

струёй текла — рисуя на стёртых плитах неведомый страшный знак: не то огромную

букву, не то два алых крыла.

***