ГЛАВА 8. Лунный свет беспокоил. Летти некоторое время лежала и смотрела, как он вливается через кисейные занавески

Лунный свет беспокоил. Летти некоторое время лежала и смотрела, как он вливается через кисейные занавески, превращая их в облака золотисто‑серебряной дымки.

Воздух в комнате был жарким и душным, слишком плотным, чтобы дышать. Она пыталась заснуть, но сон не приходил. Летти чувствовала себя как‑то необычно, раздраженной, хотя ей и не хотелось разбираться, почему это так, или думать о чем‑либо другом, кроме самого этого факта.

Дверь комнаты была открыта, чтобы воздух свободно циркулировал. Летти слышала ровное тиканье часов в гостиной, тихое и спокойное посапывание тетушки Эм, периодическое поскрипывание и потрескивание балок и дощатых перекрытий на чердаке. К этим звукам добавлялся стрекочущий хор ночных насекомых, и получалась негромкая какофония, которая действовала ей на нервы так, что, в конце концов, захотелось сесть в кровати и закричать.

Это было невыносимо.

Летти села и нащупала халат. Сдвинув в сторону противомоскитную сетку, она соскользнула с высокой кровати, одновременно всовывая руки в рукава халата. Босиком тихо подошла к окну, открыла нижние створки и вышла на веранду. Летти остановилась. При воспоминании о прошлом таком выходе на веранду по ней прошла легкая дрожь. Резко качнув головой, она двинулась к перилам. Столкновение с Шипом было простым невезением, случайностью, так же как и встреча с ним у ручья. Этого не может произойти вновь.

Она смотрела на теплую, благоухающую ночь. Руки лежали на перилах, локти плотно прижаты к бокам. Темнота казалась живой. Само ее присутствие приглашало, почти уговаривало Летти войти в мягкие, колышущиеся тени. Растущая луна, почти три четверти которой были еще погружены во мрак, шелковистой дугой выгибалась в небесах. Ее ясный свет, как путеводный огонь маяка, нес добрую надежду.

Летти приподнялась с перил, потом повернулась к ним спиной. Она закрыла глаза, откинула назад волосы и глубоко вдохнула ночной воздух. Фантастично. Все эти дни фантазии переполняли ее. Здесь, на веранде, воздух был свеж, и ей нравилось чувствовать себя свободной, не стесненной стенами комнаты. Вот и все. Ночь – это ведь всего лишь время суток, когда не светит солнце. И нет в ней ничего особенного.

Двойные парадные входные двери были распахнуты, словно заманивали случайный ветерок зайти в дом и прогуляться по нему. Летти смотрела на открытые двери и думала, что никогда не сможет привыкнуть к этому, хотя готова согласиться, что при плотно закрытых окнах и дверях в этом климате можно просто задохнуться. И все же это говорило о такой степени доверия, которая казалась в эти неспокойные времена безрассудной храбростью. Летти никак не могла решить, основывается ли это доверие на вере южанина в людей, живущих рядом, или же всего лишь на том, что южанин рассчитывает на свое умение защитить самого себя. Так или иначе это ее беспокоило.

Иногда она просыпалась среди ночи, когда уже становилось прохладнее, и вставала, чтобы закрыть дверь своей комнаты. Летти заметила, что дверь комнаты Рэнни тоже часто закрыта. Может быть, он тоже ощущал необходимость в этой условной защите.

Широкий холл был похож на идущий через дом темный туннель. Смутным прямоугольником виднелась открытая дальняя дверь, выходившая на заднюю веранду. То, что все двери были открыты, и в самом деле создавало какой‑то сквозняк. Края расшитой кружевами салфетки, которую накинули на небольшой столик, еле заметно двигались в темноте.

Желание ощутить эту прохладу, какой бы кратковременной она ни была, притягивало. Летти двинулась к двери и вошла в дом. Ее шаги по дощатому полу были беззвучными. Она прошла гостиную слева от себя и свою собственную комнату напротив, мимо находившейся в середине столовой и спальни, которую занимали Салли Энн и Питер, и дальше, к спальням в задней части дома, выходившим на другую веранду. Из одной из них, справа, это была комната тетушки Эм, доносились ритмичные вздохи крепко спящего человека. Тусклый отблеск на полированной панели красного дерева свидетельствовал о том, что дверь в комнату Рэнни закрыта.

Внезапно Летти остановилась. На полу, перед дверью спальни хозяина дома, лежал какой‑то странный сверток. Она приблизилась еще на шаг. Сверток пошевелился и вздохнул.

Летти чуть не задохнулась от смеха. Это был Лайонел, крепко спавший на коврике. Прямо как в средние века.

Однако Летти не думала, что мальчик здесь по приказу Рэнни. Рэнни ушел спать вскоре после завершения вечеринки. Может быть, у него опять разболелась голова после пережитого волнения и Лайонел расположился поближе на случай, если ночью его позовут. Он был преданнейшим другом и относился к своему старшему подопечному с неподдельной любовью.

Ступая легко, чтобы не разбудить мальчика, Летти двинулась дальше. Выйдя на заднюю веранду, она прошла наискосок к правой стороне, где на пол падал широкий клин лунного света. Летти остановилась у боковых перил и прислонилась плечом к угловой колонне. Слева от нее была кухня с тускло отсвечивавшей шиферной крышей, а за ней ряд хижин, вытянувшихся по краю поля. Сбоку, за кухней, был заросший сад, а чуть ближе, так, что сливалась с ним, находилась аллея вьющихся мирт, переплетенных с густыми зарослями плетистых роз.

Что‑то двигалось в зарослях миртовых лиан. Летти, уловив боковым зрением трепетание листьев, замерла. Через секунду с пронзительным криком взлетела разбуженная птица и из зарослей вышел живущий на кухне пестрый кот, подергивая хвостом из‑за упущенной добычи и утраченной полночной трапезы.

Летти отругала себя за нервозность и снова расслабилась. Она подняла голову и посмотрела на луну. Ей казалось, что лунный свет как бы касается ее лица. Это прикосновение создавало ощущение глубокого удовлетворения, и Летти предалась ему на некоторое время. Лучи падающего на нее света придавали жемчужный блеск коже и запутывались в волнах ее волос, как холодное пламя. Лунные лучи окаймили халат серебром и образовали вокруг нее сверкающий нимб, в котором она выглядела неземной и не вполне реальной.

Рэнсом, потрясенный, стоял в тени раскидистого орехового дерева, куда он поспешно отступил. Чувства захлестнули его, он прижимал руку к стволу укрывшего его дерева, пока неровности коры не врезались в кожу. Долгое время Рэнсом был неподвижен, затем напряжение постепенно ушло. Желание еще раз предстать перед Летти в его ночном обличье было почти непреодолимо, но он не мог позволить себе этого.

Эта учительница‑янки была вовсе не незначительной помехой, она быстро становилась главной угрозой. Уже во второй раз она вставала между ним и его убежищем. Это происходило случайно, в этом он был уверен. И все же решение тетушки Эм взять постоялицу осложнило его деятельность сверх допустимого. Более того, ее присутствие делало странные вещи с его способностью мыслить здраво. Она была опасна. Очень может быть, в отношении нее что‑то следует предпринять.

Но что предпринять – он не мог придумать. Рэнсом надеялся, что после того, что произошло в кукурузном сарае, она сбежит из Луизианы в ужасе и отвращении. То, что она не сделала этого, породило у него сложное чувство смущения, тревоги и странной, изнуряющей нежности. Это чувство совсем уж осложняло то, что он знал наверняка – у него возникла серьезная проблема.

Сама тетушка Эм, благослови ее Господь, никогда не давала ему поводов беспокоиться. Хотя она и была склонна заявлять, что не может сомкнуть глаз по ночам, она всегда моментально погружалась в сон, такой глубокий, каким могут наслаждаться только люди с добрым сердцем и чистой совестью. При небольшой помощи Лайонела и Мамы Тэсс у него была возможность приходить и уходить когда он хотел.

Решение не посвящать ни во что тетушку часто беспокоило его, но иначе было нельзя. Она была милой, но абсолютно неспособной что‑то долго скрывать. Она наверняка разволнуется, если ей будут задавать вопросы, ли начнет его вслух ругать вместо того, чтобы обращаться с ним с терпением и состраданием, с которыми только и можно относиться к человеку, страдающему таким недугом, который он приписывал себе. Нет, с тетушкой он устроил все как нельзя лучше. Этого нельзя было сказать в отношении Летиции Мейсон, и он хорошо знал, что виноват в этом сам.

С мрачным лицом Рэнсом отступил на шаг, потом еще на один и стал пробираться к кухне.

Вдруг до Летти донесся тихий звук плещущейся воды. Она выпрямилась, попыталась определить, откуда он исходит, и наконец повернулась лицом к кухне. По ее жилам молнией пробежала тревога. На смену тревоге постепенно пришло любопытство. Ведь никто и не пытался скрыть этот звук, сделать все незаметно.

Из двери кухни на дорожку вышел человек. Летти рванулась к двери, но вдруг остановилась. Как глупо. Ведь это всего лишь Рэнни.

Неспешно, свободным и легким, даже изящным, шагом он шел к ней по дорожке. На нем были лишь брюки, а вокруг шеи переброшено полотенце. Волосы мокро блестели, и он приглаживал их рукой, откидывая назад быстрым движением так, что в воздух взлетали мелкие брызги, как будто шел серебристый дождь. Капли воды были на его обнаженном торсе, они сверкали в золотистых волосах на груди. Направляясь к дому, он что‑то напевал.

Летти подошла к ступенькам. Тихим, но обеспокоенным голосом она спросила:

– Почему вы не спите?

Он остановился прямо под ней и посмотрел вверх, песенка затихла. На лице его появилась улыбка.

– Мисс Летти.

– Я задала вам вопрос, – напомнила она. Вопрос был вызван не столько подозрением, сколько, скорее, не имеющим под собой оснований представлением, что это было не вполне обычно для него – разгуливать по ночам.

Он засмеялся:

– Купался.

– Один?

– Было жарко. Лайонел спал.

По его груди сбегала струйка воды, она была темной от коричневой краски. Рэнсом поспешно вытер ее.

– Вы часто это делаете?

– Нет. Только иногда.

– В реке?

Рэнсом все просчитал. Нет, не в реке. Тетушка Эм будет расстроена, если услышит об этом полночном заплыве, и будет думать, как он боролся с течением. Оставалось только одно возможное место.

– В пруду Динка.

– И вам разрешают?

– Я им не говорю. Вы ведь тоже не скажете, правда? Вместо ответа Летти вздохнула:

– Жаль, что я не пошла с вами.

Это было так неожиданно, что у Рэнсома перехватило дыхание. У него перед глазами ярко промелькнуло, как это могло быть: они вдвоем обнаженные резвятся и плавно скользят в темной воде пруда, лунный свет падает на их мокрые тела. Летти, конечно же, не понимала, что говорит. А может быть, понимала? Только она говорила это Рэнни, которого считала безобидным и не совсем мужчиной. На него нахлынуло раздражение, такое же неподдельное, как и бессмысленное.

– Пойдемте сейчас, – сказал он тихо. – Я еще пойду. Почему она это сказала, Летти не знала. Мысль так

поступить была заманчива и в то же время пугала. Она посмотрела на Рэнни. Лунный свет позолотил поверхность его лица и груди, высветил великолепную мускулатуру и вместе с тем оставил в тени глаза. Свет обратил его мокрые и взъерошенные волосы в сияющее золото, а капли воды на коже – в искрящиеся бриллианты. Где‑то в глубине у нее появилось странное чувство. Невольно она подняла руку к горлу и стянула там края халата.

Ей было неловко сознавать, что Рэнни – мужчина. Вряд ли он думал о ней больше, чем о случайном спутнике, вроде Лайонела. Она и не хотела, чтобы было иначе. Й все же Летти чувствовала, как он может смотреть на нее, не понимая, что может оскорбить таким образом ее женственность. Это было нелепо, но ей очень хотелось проверить, может ли он так же реагировать на теплую улыбку, как и другие мужчины. Этот внутренний порыв показался Летти таким ужасным, что она отшатнулась от Рэнни.

– Не уходите. – Рэнсом раскаялся, как только он увидел, что она изменилась в лице. Он ступил на нижнюю ступеньку и начал подниматься наверх.

– Уже… уже поздно.

– Да. Постойте, поговорите со мной.

– Я не могу.

Он остановился и печально спросил:

– Вы что, боитесь?

Да, Летти боялась, боялась самой себя, боялась новой открывшейся ей чувственной стороны своего существа.

Прежде чем Летти смогла что‑то сказать, сзади нее, в холле, послышались шаркающие шаги. Лайонел, хриплым со сна голосом, в котором ощущалось беспокойство, воскликнул:

– Мастер Рэнни, с вами все в порядке?

Я поговорю с вами утром, – скороговоркой промолвила Летти стоявшему на ступенях Рэнни. Она повернулась и исчезла в доме.

Снова оказавшись в своей комнате, Летти прикрыла дверь, сбросила халат и забралась в постель. Она легла на спину, вытянула руки по бокам и так плотно закрыла глаза, что ресницы сцепились друг с другом.

Это не помогло. Картины, которые не давали ей покоя уже три дня, снова нахлынули на нее. Шип. Дождь. Кукурузный сарай. Невероятная потеря самоконтроля.

Что же нашло на нее, как она могла позволить такому отвратительному убийце, как Шип, совершать вольности, в которых она отказывала Чарльзу, человеку, который любил ее и хотел жениться на ней? По правде говоря, Шип и так позволил бы себе вольности, согласилась бы она на них или нет. Но, вспоминая сейчас все, она не думала, что он применил силу, если бы она оказала сопротивление. Больше всего она мысленно осуждала, что она и не сопротивлялась ему, даже ни капельки, и не протестовала.

Физическое влечение, говорят, всепобеждающая сила. Летти никогда не верила этому. Напротив, она думала, что это не более чем порыв, который можно контролировать силой разума. И не подозревала, что и ее это может коснуться. Летти считала, и не без оснований, что по природе сдержанна, даже несколько холодна. Она не могла понять, что же с ней случилось, она не способна была принять то, что так заблуждалась в отношении себя самой.

Может быть, причина заключена в том человеке, который ее обнимал? Такое объяснение тоже не устраивало. Она презирала того, кто называл себя Шипом, ненавидела его и все, что он делал. Летти была решительно настроена позаботиться о том, чтобы он предстал перед судом. Если бы случай предоставился, она расправилась бы с ним, как с комаром, который пищит за противомоскитной сеткой.

Но так ли это? Она могла застрелить его, но не застрелила.

Правда состояла в том, что что‑то было у нее внутри и это что‑то отвечало на прикосновения Шипа так, как не реагировало ни на какого другого мужчину. И неважно, что происходило это против ее воли, против ее принципов. Этого нельзя было отрицать. Вопрос заключался в том, а не была ли эта слабость свидетельством других легкомысленных проявлений внутри ее, таких, как желание, чтобы Рэнни увидел в ней женщину. Она молила Бога, чтобы смогла и дальше подавлять эти чувства так, чтобы не было необходимости признаваться в них самой себе.

Утром пришли вести, что вдова Клементс, чьи дом и земли должны были в тот день пойти с молотка, проснулась ночью от странного шума и обнаружила на столике рядом со своей кроватью мешочек с золотом. Мешочек был завязан желтой лентой, к которой были прицеплены саранча и шип.

Три дня об этой чудесной истории только и было разговоров на веранде Сплендоры с разными гостями, которые приезжали и уезжали. Сборщик налогов О'Коннор повсюду топал ногами и изрыгал многочисленные угрозы. Он уверял всех, что благодаря двадцати шести тысячам долларов, которые он прибавил к пяти тысячам, уже назначенным за голову преступника, Шип будет схвачен и повешен.

Вдова сохранила свою собственность. Никак нельзя было доказать, что деньги, с помощью которых она все выкупила на аукционе, имеют хоть какое‑нибудь отношение к деньгам, похищенным у О'Коннора. Вдова Клементс имела голову на плечах и уничтожила оставленные при деньгах символы. Она рассказала о них, конечно же, только по большому секрету своим друзьям.

Полковник У орд философски отнесся к случившемуся. Если какой‑то человек желает рисковать своей жизнью, чтобы подонкихотствовать, он и его люди вряд ли могут ему помешать. Однако было бы лучше, если Шип не пытался ограбить сборщика налогов еще раз. О'Коннор обратился с просьбой и получил разрешение брать с собой, когда он разъезжает по штату по делам, отделение солдат, а солдатам приказано стрелять без предупреждения. Армии ничего не оставалось, как согласиться.

Возможно, недостаточное проявление служебного рвения было характерной чертой полковника, но, может быть, все объяснялось тем, что эти взгляды он излагал Салли Энн, когда они катались в его коляске после обеда. Добившись успеха в кампании, имевшей целью получить возможность находиться в ее обществе, Томас Уорд вряд ли собирался оскорбить ее, проявляя слишком уж рьяное рвение схватить человека, который для ее земляков становился героем.

Командующий прибыл с коробкой шоколадных конфет и небольшим флаконом розового масла для вдовствующей племянницы тетушки Эм. Он еще раз попросил у Салли Энн извинения за свое поведение накануне вечером и дополнил извинения мольбой поехать прокатиться с ним, как бы в доказательство того, что у нее не осталось недобрых воспоминаний. Салли Энн, это было вполне понятно, не знала куда смотреть, а уж тем более, что говорить, особенно потому, что Питер смотрел на конфеты, редкое лакомство, с жадной тоской в больших голубых глазах.

Вдохновленный, полковник распространил приглашение и на мальчика. Питер настаивал, чтобы Лайонела тоже взяли. Салли Энн, глаза которой весело засияли при мысли о двух измазанных шоколадом мальчишках на сиденье коляски между ней и полковником‑янки, согласилась, оговорив это условием, что шоколад они возьмут с собой.

– Боже правый, – промолвила тетушка Эм, когда квартет отъехал от дома, – надеюсь, Салли Энн будет помнить о правилах хорошего тона.

– Вы боитесь, Томас использует свое служебное положение, чтобы отомстить, если Салли Энн оскорбит его? – спросила Летти. – Если так, то вы, по‑моему, думаете о нем неверно.

– Да нет же, Господи, но Салли Энн, хотя она и такая тихоня, вполне способна сделать эту прогулку не совсем приятной для него.

– Он переживет это.

– С его стороны очень мило пытаться загладить свою вину, но я все же думаю, ему лучше было взять на прогулку вас, а не Питера.

Летти не смогла сдержать смешок:

– Как компаньонку? Я думаю, те двое, которых Салли Энн взяла с собой, более подходят на эту роль.

– Несомненно, – согласилась тетушка Эм и в свою очередь улыбнулась, – но в первый раз полковник приехал, чтобы увидеть вас.

– Мне он нравится, но я не собираюсь заявлять на него права!

– Вы меня не так поняли, Летти. Впрочем, жаль. Полковник – такой милый человек.

Рэнни, сидевший на ступеньках, ломал палку на мелкие кусочки и бросал их во двор.

– Жаль, – повторил он простодушно.

Летти быстро посмотрела на него, но невозможно было сказать, смеется ли он над ней, над своей тетушкой или вообще ни над кем не смеется.

С приближением лета и удлинением теплых дней все больше путников проезжало через район Накитоша. В городе можно было видеть, как они закупают дорожные припасы, расспрашивают о предстоящих им дорогах, посещают врачей и воскресные церковные службы. Летти делала в городе покупки вместе с тетушкой Эм и видела их на улицах – отчаявшиеся мужчины и женщины с детьми, либо задавленные усталостью, либо обезумевшие от того, что наконец освободились от постоянного шагания по дорогам. Они вызывали интерес склонной к состраданию тетушки Эм, и она часто заговаривала с ними, расспрашивала, откуда они и почему оставили дом, иногда приглашала их к себе отобедать.

Некоторые из путников продали дома в Арканзасе и Теннесси, в Миссисипи, Алабаме и Джорджии; многие просто бросали свои дома, прибив на дверь табличку «Уехал в Техас». В некоторых случаях земля истощилась, лишившись своих плодородных свойств. Урожаи были скудными, а вырученных от их продажи денег не хватало на жизнь. В других случаях все проглатывал сборщик налогов, аппетиты которого с окончанием войны росли год от года. Для многих решение переехать было вызвано страхом перед ростом насилия, когда люди целыми отрядами восставали против правительства, обманувшего их. Были и такие, кто, в конце концов, решил, что они больше не могут достойно жить в родных краях, и направились в Мексику или Центральную Америку к эмигрировавшим раньше родственникам и друзьям.

Большинство везли все, что у них было на этом свете, в единственной крытой повозке, запряженной мулами или быками. Снизу к повозке крепились клети с курами, а сзади плелись привязанные корова и собака. Это были характерные представители слоя мелких фермеров‑рабовладельцев, у которых в лучшем случае было четыре‑пять рабов, – а ведь им, как и раньше, все еще принадлежала большая часть земельных владений к югу от линии Мейсона – Диксона. Тем не менее некоторым семьям требовался целый поезд из повозок, чтобы перевезти свой скарб и мебель. С боков фургона под брезентовым верхом можно было заметить блеск зеркал в позолоченных рамах или полировку красного дерева, а когда колеса повозок проваливались в рытвины, слышно было, как пели фортепьянные струны и позвякивал хрусталь.

Таких путешественников очень часто сопровождала охрана: мужчины с суровыми лицами и ружьями у луки седла. Одинокие повозки не были так защищены. Время от времени в городе появлялись люди, которые разыскивали свои семьи, путь которых можно было проследить до Ред‑Ривера, а потом они исчезали.

Были подозрения, что тут не обходилось без джейхокеров, но ничего нельзя было доказать. Фургоны запросто можно было сжечь или отогнать через границу в Техас и там продать. И в Арканзасе, так же как и в Техасе, без проблем можно сбыть лошадей, быков и другую живность. Ценные вещи скупали беззастенчивые торговцы. Трупы можно закопать где‑нибудь в лесной чаще или сбросить в ближайший колодец, если это удобней. Семьи, живущие вдали от всех в лесной глуши, сами себя всем обеспечивали и замыкались в своих кланах. Они без энтузиазма встречали людей, задающих вопросы, а что‑то высматривать среди их амбаров и прочих надворных построек было просто опасно.

Однако не все эти люди были такими уж необщительными. По линии матери у тетушки Эм было много родственников среди тех, кто жил в лесах по берегам речушек, ручьев и среди болот. Кузен, живший в каких‑то восьми‑девяти милях от Гранд‑Экора на другом берегу Ред‑Ривера, выдавал замуж свою дочь, последнюю из пяти, и тетушке Эм необходимо было поехать туда, даже если бы она не хотела, хотя на самом деле она, конечно же, не возражала. Соберутся друзья и родственники со всей округи. За домашним ежевичным и виноградным вином и кукурузным виски там можно узнать все последние новости и сплетни. Салли Энн и Питер тоже собирались ехать, и, конечно, все хотели видеть Рэнни. Летти тоже должна поехать с ними – это будет для нее хорошей возможностью познакомиться с людьми, лучше узнать их.

Рэнни все‑таки не поехал. Утром у него началась такая страшная головная боль, что он почти ничего не видел. Летти съездила по просьбе тетушки Эм в город, чтобы пополнить для него запас настойки опия. Там она встретила Джонни Ридена. Друг Рэнни был свободен и вернулся с ней в Сплендору пообедать. Когда он услышал о свадьбе, то сразу же предложил свои услуги в качестве сопровождающего. Это как раз одно из его любимых развлечений, сказал он, к тому же ему нечем заняться в этот вечер.

Дом, где праздновали свадьбу, был построен из выдержанного кипариса. К открытому, как вольер для собак, центральному холлу примыкали по бокам по одной большой комнате, спереди и сзади были крыльцо и приподнятый над землей сеновал, где можно спать. В доме не было обычной гостиной. Обе комнаты заставлены кроватями, где обычно спало это большое семейство, и только у камина оставалось место для гостей. Одну комнату полностью освободили для свадебной церемонии и последующих празднеств и танцев. Свободные стулья выставили в открытом центральном холле и на переднем и заднем крыльце на случай избытка гостей.

Протестантская свадебная церемония была довольно простой. Невеста в платье из голубого батиста, в руках у нее букет из белых и алых роз в серебряной фольге. На женихе его лучший костюм, белый атласный жилет, а к лацкану приколот бант из белого атласа. Священник, объезжавший округу, в черном фраке и пыльных сапогах, произнес подобающие слова. Было немного слез, много объятий и поцелуев. Потом все бросились к праздничному столу.

Из уважения к сану священника и поскольку многие женщины практиковали воздержанность в стоявшем на столе фруктовом пунше не было ни капли алкоголя. Напитки покрепче – на кухне и на заднем дворе, где мужчины и парни собирались у колясок и фургонов. Были также жареные куры, куриные клецки в соусе, ветчина, кукурузные оладьи, яблочные пироги, кокосовые пироги, лимонные пироги, сладкий заварной крем, горячие булочки и, конечно же, свадебный торт, глазированный кокосом и множеством яичных белков.

Закуски подавали на тарелках, которые можно унести туда, где было место, чтобы присесть где угодно – от стола в кухонной пристройке до ступенек переднего крыльца. Некоторое время не было слышно ничего, кроме стука ножей и вилок о тарелки. Потом мужчины покончили с едой и поставили тарелки там же, где сидели. Стайка женщин и девушек бросилась собирать их, чтобы унести на кухню и помыть. После еды мужчины и некоторые женщины в возрасте отрезали себе по кусочку жевательного табака или достали нюхательный табак из специальных бутылочек. Тем временем юноши, девушки и молодые женатые пары начали звать скрипачей и тех, кто захватил гармонику или банджо.

После первого вальса для жениха и невесты началась веселая быстрая музыка, в основном хороводы и кадрили, иногда польки и шотландские пляски. Женщины были в ситцевых и льняных платьях, некоторые в шелковых и атласных, большинство из которых сшиты дома. От дам исходили запахи роз и сирени, яблоневого цвета. Мужчины пахли лавровишневой водой, кукурузным виски и нафталином, который предохранял их костюмы от моли. В теплом вечернем воздухе эти запахи смешивались со стойкими ароматами блюд. Лица раскраснелись, голоса были полны музыки и веселья. Ноги шаркали и топали по неизбежно нанесенному на пол песку. Половые доски ходили ходуном. Стены, казалось, раскачивались вместе с танцорами, отплясывавшими кадрили в открытом холле.

Привезенных детей уложили на тюфяки на сеновале. С ними были несколько пожилых женщин, присматривающих, чтобы дети не свалились с лестницы. Старики, бородатые старцы, ушли подальше от шума и собрались на заднем крыльце. Там они жевали табак, сплевывали его на двор и разговаривали о видах на урожай, о лошадях, политике и, приглушенными голосами, о ночных всадниках.

Летти, выскочившая, чтобы вдохнуть воздуха, услышала несколько слов, которых было достаточно, чтобы понять, о чем идет речь. Однако старики сразу же замолчали, как только она появилась. Это не удивило Летти, но все же несколько расстроило.

Наконец жених и невеста покинули гостей. Они уехали в коляске, украшенной белыми лентами. За коляской, по обычаю, волочилась связка старой обуви. Были разговоры о том, чтобы устроить новобрачным шуточную серенаду, кошачий концерт со звоном в колокольчики, стуком по кастрюлям и другими шумными звуками, так как все знали, что ночевать они будут недалеко, в доме старшей сестры жениха. Однако мать невесты резко отвергла эту идею, и скрипачи начали очередную кадриль.

Тетушка Эм танцевала с отцом невесты, а Летти кружилась с Джонни Риденом, но они не собирались долго оставаться после отъезда молодых. Головные боли у Рэнни участились в последние дни. Это беспокоило тетушку Эм, и она хотела вернуться. Они уехали одними из первых. Некоторое время до повозки доносился целый хор голосов, слова прощания и приглашения поскорее приехать еще.

Поскольку в коляску все не уместились, приспособили для поездки фургон, установив в нем кресла. У них был фонарь, чтобы освещать дорогу, но луна стояла полная. Песок в дорожной колее светился белым светом, как атласные ленты невесты. Джонни, управлявший лошадьми, ровно вел фургон. Их лица обдувал встречный ветерок. Расслабленные, наевшиеся всего вкусного и приятно уставшие, они молча ехали вперед. Тетушка Эм, у которой Летти стала замечать повадки свахи, настояла, чтобы Летти села впереди, рядом с Джонни, а они с Салли Энн устроились сзади, рядом с Питером, спавшим на тюфяке между ними. Но внимание Джонни целиком притягивала дорога. Летти позволила себе поразмышлять, подумать о дружелюбности и доброте людей, с которыми она в этот вечер познакомилась, о том, какой трудной жизнью они живут и в то же время вполне рады ей. Очевидно, не очень много нужно для счастья. Почему же, однако, тогда она не может быть счастливой?

На самом деле все не совсем так, как кажется, подумала Летти, припомнив подслушанный обрывок разговора. Некоторые из мужчин, гостивших на свадьбе, тоже надевают по ночам белые простыни и разъезжают по окрестностям, наводя ужас на освобожденных невольников и чиновников‑«саквояжников».

– Можно я кое‑что спрошу? – спросила Летти сидевшего рядом Джонни. – Правда ли, что все, что касается ночных всадников, покрыто завесой таинственности, или же люди сразу прекращают разговоры о них, словно закрывают рты на замок, когда я появляюсь, из‑за того, что я женщина?

Джонни резко повернул голову. Он долго и пристально смотрел на нее, потом пробормотал:

– Это зависит от того, каких ночных всадников вы имеете в виду.

– То есть?

– Кое‑кто зовет ночными всадниками Рыцарей Белой Камелии, кто‑то называет так джейхокеров.

– Я говорю о Рыцарях, о тех, кто надевает белые простыни.

– Джейхокеры тоже надевают простыни, когда им это удобно.

– Это ведь должно все запутать.

– Для того это и делается.

– Да, я понимаю, – задумчиво сказала Летти.

– А то, что они замолкают при вашем появлении, вполне объяснимо. Вы – женщина, кроме того, человек посторонний.

– И к тому же янки.

– И это тоже, хотя и не главное.

– Спасибо, – сказала она сухо, отреагировав так на звучащую в его голосе шутку. – Вполне понятно, что нужно джейхокерам, но неужели Рыцари не понимают, что их насилие бессмысленно?

– А что еще вы могли бы предложить?

– Конечно же, политическую борьбу.

– Пойти голосовать для них – поступиться своей честью. И даже если они пойдут на это, избирательные урны контролируют радикальные республиканцы, за спиной которых военные. Более того, Конгресс, то есть остальные Соединенные Штаты, отказался признавать демократов – членов Палаты представителей, избранных до того, как начали действовать законы о Реконструкции. Поэтому мало надежды, что сейчас их признают. Что же остается?

– Митинги! Петиции!

– Митинги запрещены, на петиции никто не обращает внимания, даже если их удается довезти до Вашингтона.

– Но какая же польза от того, что негров бьют кнутами и вешают?

Джонни покачал головой:

– Эти бедолаги оказались между двух огней. Радикальные республиканцы используют их. Рыцари считают необходимым показать им, что бывает, когда позволяешь себя использовать. А еще негры, это надо признать, стали козлами отпущения, на которых отыгрываются за свое разочарование и удовлетворяют свою страсть к кровопусканию те, кто пять лет подряд убивал и сейчас не может согласиться с тем, что война уже закончилась и мы потерпели поражение.

– Это ужасно.

– Согласен. Но по‑человечески это понятно.

– Я содрогаюсь, когда думаю об этом.

– Люди способны на большое добро, но и на большое зло.

– Что бы они ни делали, это их выбор, – твердо сказала Летти.

– Вы думаете? Иногда я в этом сомневаюсь.

На это как будто бы нечего было ответить. И Летти оставила последнюю фразу без ответа. Она обдумывала его слова. После его объяснений мотивы Рыцарей стали чуть понятнее, хотя она инстинктивно чувствовала, что правда не на их стороне.

Сзади донеслось тихое посапывание. Обернувшись, Летти увидела, что тетушка Эм кивает во сне. Но Салли Энн еще не спала. Она смотрела на протянувшиеся вдоль дороги леса. Летти обменялась с ней улыбкой и снова повернулась вперед.

В воздухе сильно запахло дымом, но рядом не было домов, откуда этот запах мог донестись. Потом, когда они взобрались на небольшую горку, за следующим поворотом стал виден оранжевый отблеск костра. Он был скрыт от них за изгибом дороги. Через некоторое время они приблизились к тому месту и повернули. Дорога выпрямилась. Внезапно все оказалось прямо перед ними.

Летти не совсем ясно разобрала, но ей показалось, что она увидела фургон с разорванным верхом, из которого выпрягли лошадей. Сгорбившийся мужчина, рядом с ним женщина с ребенком на руках. Двое в простынях, колпаки отброшены назад, лица открыты. Неуклюжий, очень толстый священник на ослике, спина которого прогнулась так, что ноги священнослужителя почти касались земли. В руках у священника был револьвер.

– Что за черт! – прошептал Джонни, натягивая поводья и останавливая фургон.

При их появлении из‑за поворота все как бы замерли, потом один мужчина в белой простыне прыгнул к своей лошади, другой бросился к лежавшему на земле ружью.

– Стой! – закричал священник. Раздались выстрелы. Первый. Второй.

Человек, тянувшийся к ружью, упал вперед и затих. Другой согнулся у лошади. Он выкрикивал ругательства, о нога его была в стремени, а лошадь попятилась развернулась, закрывая его от огня. Потом лошадь росилась в ночь с человеком, припавшим к седлу. Женщина кричала и рыдала, прижимая к себе ребенка и пряча его между собой и мужем, тогда как мужчина обхватил их руками, прикрывая своим телом. Осел пронзительно кричал и брыкался. Священник отбросил стремена, перекинул длинную ногу через голову животного и спрыгнул на землю с удивительной для столь тучного человека легкостью.

Джонни остановил фургон. Он передал поводья Летти и спрыгнул, но остался на месте, рука на сиденье. Сзади проснулась тетушка Эм и сжала подлокотники кресла так, что побелели пальцы. Салли Энн склонилась, обнимая Питера, который испугался шума и заплакал.

Опустилась тишина, нарушаемая только всхлипываниями ребенка и удаляющимся стуком подков пустившегося наутек грабителя. Священник тяжело приблизился к лежавшему на земле человеку, перевернул его на спину, открыл одно веко, потом благочестиво перекрестил и склонил голову в краткой молитве. Поднявшись на ноги, он подошел к стоящей у фургона семье. Он протянул руку к ребенку, маленькой девочке с вьющимися светлыми волосами, взял ее крошечную ручку и заговорил тихо и хрипловато. Девочка перестала плакать, только раз или два всхлипнула, и с удивлением посмотрела на него.

Летти вдруг ощутила боль в груди, как будто ее кто‑то ударил. Она не могла дышать, не могла говорить, только смотрела на священника так, что глазам было больно. Не может быть! Как же – огромный живот и это крупное лицо? Но голос, голос!

Священник склонил голову, прощаясь. Подошел к лошади лежавшего на земле человека и вскочил в седло.

– Простите мне, что я так тороплюсь, – обратился он ко всем присутствующим, – но у меня еще есть срочные дела, которые не терпят отлагательств. Не бойтесь, я сообщу властям об этом прискорбном происшествии. Благослови вас Бог, дети мои! Помните: Bona mors est homini, vitae qui exstinguit mala.

Он развернул лошадь.

– Остановите его! – воскликнула Летти. Она посмотрела на Джонни, но он уставился на священника, лицо его побелело, руки, лежавшие на сиденье фургона, невольно и беспомощно тряслись.

Священник отсалютовал ей, улыбнулся и уехал прочь. Никто не двинулся с места, пока он не скрылся из вида.

– Бог ты мой, дорогая, что это у тебя в руках, что за ужасный жук? – Страх прошел, и голос женщины звучал звонко и гневно. Она взяла что‑то из рук ребенка. На землю упал панцирь саранчи, и его понесло порывом ветра. Шипа не было.

Тетушка Эм закашлялась. Стоявший у фургона человек дотронулся до панциря носком сапога.

– Странный священник, – сказал он, – но одному Богу известно, что бы с нами стало, не окажись он на дороге.

– Мы были бы на том свете – вот где! – промолвила его жена.

Салли Энн поежилась и спросила:

– А что это он такое сказал по‑латыни?

– Хороша смерть человека, если она уносит зло из жизни, – ответила ей Летти, слова с трудом выходили из ее горла. Никогда еще ей не приходилось видеть, как умирает человек.

Звук ее голоса, казалось, вывел из оцепенения Джонни. Он засмеялся глухо и напряженно, вышел вперед и подошел к стоявшей у фургона паре.

– Так сказал Господь, не правда ли? И, благослови нас, Боже, этот человек сказал то же самое.