Глава 9. Вероломные дебаты

По мере того, как Джеймс все более и более осваивался со школьной жизнью, время проходило мимо, не оставляя никаких воспоминаний. Зейн продолжал блистать на Квиддичной площадке, вызывая у Джеймса смешанные чувства по поводу этого. Он по‑прежнему ощущал уколы ревности, когда слышал, как другие студенты расхваливают на все лады удачно забитые Зейном бладжеры, но не мог не улыбаться при мыслях о том, насколько того захватил спорт, насколько тот радуется каждому матчу и успешной работе в команде. За это время Джеймс успел развить свои навыки полета на метле до вполне приемлемого уровня. Вечерами он тренировался на Квиддичной Площадке вместе с Зейном, не стесняясь просить его совета относительно различных приемов. Зейн же, в свою очередь, был полон энтузиазма и всегда поддерживал Джеймса, постоянно говоря ему о том, что тот наверняка попадет в команду Гриффиндора в следующем году.

– Тогда мне придется прекратить заниматься с тобой и давать тебе советы, как ты знаешь, – сказал Зейн, летя около Джеймса и перекрикивая рев воздуха: – Это было бы как общение с врагом.

Как обычно, Джеймс не мог сказать, шутит Зейн или нет.

Хотя Джеймс и наслаждался полетами на метле, в то же время, к своему удивлению, он обнаружил, что ему стал нравиться футбол. Тина Карри поделила все свои классы на команды и организовала случайный график игр, так что им частенько приходилось играть друг против друга. Основные правила игры через некоторое время стали понятны практически всем студентам, между ними даже возникло нечто вроде духа соперничества, что сделало матчи еще интереснее. Впрочем, время от времени они забывали о не‑магической природе футбола, что приводило к забавным казусам, когда кто‑нибудь посреди игры принимался шарить по карманам в поисках волшебной палочки или кричать что‑то вроде «Акцио мяч!», в результате чего матч приостанавливался, поскольку игроки не в силах были одновременно играть и хохотать.

Однажды какая‑то девочка из Пуффендуя просто схватила мяч обеими руками и бросилась с ним через поле, забыв про все правила, словно решила поиграть в регби. Джеймс обнаружил, впрочем, довольно неохотно, что оценка, данная профессором Карри его навыкам, была довольно точной. У него все получалось автоматически. Легко выходило вести мяч, рывками мчась через поле. Его умение обращаться с мячом было расценено как одно из самых лучших среди новичков, а единственным человеком, попадавшим в ворота чаще его, была пятикурсница Сабрина Хильдегард, которая не только подобно Зейну была магглорожденной, но еще и играла в команде, когда была младше.

Общение между Джеймсом и Ральфом можно было назвать прохладным. Гнев и возмущение Джеймса привели к возникновению отчуждения между ними. Некая разумная часть мальчика сознавала, что ему стоило бы простить Ральфа, может быть, даже извиниться за то, что случилось тогда в Главном Зале. Он понимал, что, держись он тогда достойно, Ральфу было бы проще принять то, что его выбор относительно других слизеринцев был ошибочным.

Ральф чувствовал, что должен поддерживать слизеринцев и «Прогрессивный элемент» cо всей искренностью, на которую он способен. Если бы поддержка Ральфа не была такой безвольной и унылой, Джеймсу было бы легче злиться на него. Ральф носил синие значки и присутствовал на дебатах в библиотеке, но делал это с таким упрямством, что, казалось, оно принесет ему больше вреда, чем пользы. Если кто‑нибудь из слизеринцев заговаривал с ним, он вскакивал с места и отвечал с маниакальным рвением, но сдувался, как только они отвлекались на что‑то другое. Джеймсу было больно смотреть на это, но не настолько, чтобы изменить свое отношение к Ральфу.

По ночам в своей комнате или углу библиотеки Джеймс изучал стихотворение, которое они с Зейном видели на воротах в Пещерной Цитадели. С помощью Зейна он записал его по памяти и был уверен, что все точно. Тем не менее, это мало ему помогло. Все, что он знал наверняка, это что первые две строки гласят о том, что Цитадель можно найти только при лунном свете. Остальное оставалось загадкой. Он продолжал водить пальцем по строкам и читать «тревожен сон…», задавая себе вопрос, может ли это относиться к Мерлину. Но Мерлин ведь не спал, не так ли?

– Звучит так, будто он Рип Ван Винкль, – однажды прошептал в библиотеке Зейн. – Дрыхнет где‑то под деревом несколько сотен лет.

Зейну пришлось рассказать сказку о Рип Ван Винкле, и Джеймс обдумал ее. Он слышал от своего отца, что многое из маггловской мифологии пришло от древних, далеких встреч с ведьмами и колдунами. Истории волшебного мира пробились в маггловские сказки, изменились и переросли в легенды и мифы. Возможно, подумал Джеймс, что эта история о спящем, который проснулся через сотни лет, была отголоском маггловской истории про Мерлина. Тем не менее, это не приблизило Джеймса или Зейна к разгадке того, как Мерлин мог вернуться столько веков спустя, равно как и не было никаких подсказок относительно того, кто может быть замешан в таком заговоре.

Ночью, когда он не мог заснуть, Джеймс часто думал, как ни странно, о разговоре с портретом Северуса Снейпа. Снейп сказал, что будет присматривать за Джеймсом, но Джеймс никак не мог себе представить, каким образом. Насколько Джеймсу было известно, на территории Хогвартса был только один портрет Снейпа, и находился он в кабинете директрисы.

Как Снейп будет присматривать за Джеймсом? По рассказам мамы и папы Снейп был могущественным волшебником и гением зельеварения, но как это поможет ему видеть за пределами замка? Тем не менее, Джеймс не сомневался в словах Снейпа. Если Снейп сказал, что он наблюдает за ним, то Джеймс был уверен, что, так или иначе, это правда. И только после двух недель размышлений над разговором с бывшим профессором зельеварения, Джеймс понял, что поразило его больше всего. У Снейпа, в отличие от Джеймса и остальной части волшебного мира, было предвзятое мнение, насчет того, что Джеймс такой же как и его отец. «Каков Поттер, таков и сын», – сказал он, насмехаясь. Как это ни странно, для Снейпа, и только для него, это не было похвалой.

Когда листья в Запретном Лесу начали сменять свой привычный зеленый цвет на коричневые и желтые оттенки осени, синие кнопки Прогрессивного Элемента выросли до постеров и огромных баннеров в преддверии Все‑школьных дебатов. Как и предсказывал Ральф, темой стало «Переосмысливание прошлого: правда или заговор». И, как будто слов на плакатах было недостаточно, нарисованный символ молнии на них беспрестанно сменялся знаком вопроса. Зейн, который, по словам Петры, был довольно хорош в дискуссиях, сообщил Джеймсу, что комитет школьных дебатов провел немало времени в спорах относительно темы данного мероприятия. Табита Корсика не входила в комитет, но зато председателем там была ее подруга, Филия Гойл.

– Таким образом, – рассказывал он, – команда дебатов оказалась отличным примером демократии в действии: они спорили всю ночь, затем она решила.

Он устало пожал плечами.

Кровь Джеймса кипела при виде всех этих значков и плакатов, особенно тех, на которых была изображена молния. Ральф, вешающий один из них на дверь кабинета Техномантии, стал последней каплей.

– Я поражен, что ты смог подняться так высоко, Ральф, – произнес Джеймс сквозь зубы, – наверно, нежные ручки Табиты Корсики подталкивали тебя под зад.

Зейн, шедший рядом с Джеймсом, вздохнул и нырнул в класс. Ральф не замечал Джеймса, пока тот не заговорил. Он оглянулся с удивленным и обиженным выражением лица.

– О чем ты толкуешь? – спросил он.

– Я имею в виду, что надеялся, что тебе надоест быть марионеткой‑первокурсником к этому времени, – Джеймс пожалел о своих словах при виде явного страдания, отразившегося на бесхитростном лице Ральфа.

Все это Ральф слышал уже не раз.

– Что‑то мне подсказывает, что ваши люди тоже не дураки относительно кукловодства, наживаясь на страхах слабаков и тем самым поддерживая дух предрассудков и несправедливости, – ответил он, впрочем, довольно неуверенным тоном.

Джеймс закатил глаза и молча прошел в класс.

Обычное место профессора Джексона за учительским столом еще пустовало. Джеймс сел рядом с Зейном за первую парту. Присев, он почувствовал себя обязанным перекинуться парой шуток с другими гриффиндорцами, чувствуя спиной, что Ральф смотрит на него через дверной проем. Полученное удовольствие было более чем сомнительным и отдавало гнильцой, но оно было лучше, чем ничего.

Когда вокруг воцарилась тишина, Джеймс поднял взгляд и увидел профессора Джексона, входящего в класс. Под мышкой у него был зажат какой‑то большой плоский предмет, завернутый в ткань.

– Доброе утро, класс, – сказал он своим обычным грубоватым тоном. – Ваши сочинения, сданные на прошлой неделе, проверены и находятся на моем столе. Мистер Мердок, не могли бы вы их раздать, пожалуйста? В целом я не настолько разочарован, как ожидалось, хотя большинство из вас определенно не способствует тому, чтобы Хогвартс занял достойное место в шкале посреди других Школ Магии.

Джексон аккуратно положил сверток на стол. Когда он развернул обертку, Джеймс увидел, что это стопка небольших картин. У него промелькнула мысль о портрете Северуса Снейпа, и его интерес к изображениям резко возрос.

– Сегодня вам лучше записывать, могу вас уверить, – зловеще сказал Джексон, расположив картины в ряд на доске. Первая из них изображала худого плешивого человека с совиными очками. Он смотрел на класс, щурясь, с легким напряжением, как будто ожидал, что кто‑нибудь может вскочить и крикнуть ему «Бу!». На следующей картине не было ничего, кроме банального деревянного фона. На последней же был изображен довольно ужасный клоун с белым лицом и страшно большой красной улыбкой, нарисованной поверх его рта. Он смотрел на класс, глупо ухмыляясь, и тряс тросточкой с набалдашником. Джеймс с содроганием отметил, что набалдашник представлял собой уменьшенную версию головы клоуна с еще более безумной ухмылкой.

Мердок закончил раздавать работы и скользнул на свое место. Джеймс взглянул на своё сочинение. На первой странице была надпись аккуратным, косым почерком Джексона: «Равнодушно, но фактически убедительно. Необходимо работать надо грамматикой».

– И, как обычно, вопросы относительно ваших оценок должны быть представлены мне в письменной форме. Дальнейшее обсуждение при необходимости будет проходить в мое рабочее время, надеюсь, никому не нужно напоминать, где располагается мой рабочий кабинет. А теперь начнем, – Джексон медленно повернулся к ряду картин, обводя их рукой. – Насколько большинство из вас помнит, во время первого классного занятия у нас произошла небольшая дискуссия, основным участником которой был мистер Уолкер, – он повел своими густыми бровями в направлении Зейна, – относительно природы магического искусства. Я объяснил тогда, что стремление художника запечатлеть что бы то ни было на холсте происходит как магический психо‑кинетический процесс, таким образом, создается подобие движения и положения в пространстве. Результатом является рисунок, который движется и меняет выражение лица по прихоти художника. Сегодня мы рассмотрим различные виды искусства, которые по‑разному представляют жизнь.

В классе раздался скрип перьев, когда ученики принялись записывать основную часть монолога Джексона. Как обычно, Джексон вышагивал туда‑сюда перед классом по мере повествования.

– Существует два вида магической живописи. Первый из них есть улучшенная версия того, что я продемонстрировал в классе, то есть, чистое творение фантазии, воображения художника. Отличается от магловской живописи лишь тем, что в волшебном варианте изображения могут двигаться и проявлять эмоции, основываясь на замысле и ни в коем случае не выходя за рамки воображения художника. Наш друг, мистер Бигглс – тому пример, – Джексон указал рукой на рисунок с клоуном. – Мистер Бигглс, к счастью, никогда не существовал вне воображения художника, изобразившего его.

Клоун отреагировал на проявленное к нему внимание движением – пальцы одной руки в белой перчатки шевелились вверх‑вниз, другая рука покачивала тросточку. Маленькая клоунская головка на рукоятке трости высунула язык и свела глаза к переносице. Джексон сердито глянул на рисунок, а затем вздохнул и снова начал ходить взад‑вперед.

– Второй вид магической живописи намного более точен. Он зависит также от весьма совершенной работы с заклинаниями и смешанными со специальными зельями красками, все это – чтобы воспроизвести реально существующую личность или создание. Техномантическое название этого вида живописи – Имаго Аэтаспекулум. Может кто‑нибудь сказать, что это означает?

Петра подняла свою руку, и Джексон кивком указал на нее.

– Я полагаю, это означает что‑то вроде живого зеркального изображения, сэр?

Джексон немного подумал над ее ответом.

– Наполовину верно, мисс Морганстерн. Пять очков Гриффиндору за попытку. Наиболее точное определение этого термина звучит как «волшебная картина, заключившая в себе живой отпечаток личности, на ней изображенной, но ограниченная Аэтас, то есть временными рамками, временным отрезком жизни изображенного». Результат такой живописи есть портрет, который, несмотря на отсутсвие какой‑либо жизненной субстанции изображенного, отражает каждую эмоциональную и интеллектуальную характеристику этого человека. Увы, тем не менее, портрет не может учиться или эволюционировать после смерти изображенного, но отображает в точности личность человека, сформированную его или ее жизнью. У нас тут есть мистер Корнелиус Ярроу в качестве примера.

Джексон указал на худого, весьма нервного человека на портрете. Ярроу слегка вздрогнул от этого жеста. Мистер Бигглс отчаянно запрыгал в своей раме, желая привлечь внимание.

– Мистер Ярроу, когда вы умерли? – Джексон прошел мимо портрета, снова начиная ходить по классу.

Голос, доносившийся с портрета, оказался таким же тонким, как человек, изображенный на нем, с высоким, гнусавым оттенком.

– Двадцатого сентября 1949 года. Мне было 67 лет и 3 месяца, если округлить, конечно.

– И чем – как будто нужно об этом спрашивать – вы занимались?

– На протяжении 32 лет я был завхозом в школе Хогвартс, – хмыкнув, ответил портрет.

Обернувшись, Джексон взглянул на картину:

– И чем вы занимаетесь сейчас?

Портрет нервно моргнул:

– Простите?

– Теперь у вас масса свободного времени, не так ли? Я имею в виду, что с 1949‑го года прошло уже немало времени. Чем вы занимались, мистер Ярроу? Появились ли у вас какие‑нибудь новые увлечения?

Ярроу пожевал губы, казалось, немало обеспокоенный и озадаченный этим вопросом.

– Я… увлечения? У меня нет никаких увлечений. Я… мне всегда нравились цифры. Поэтому обычно я размышлял о моей работе. Вот чем я занимался в промежутках между появлением в книгах. Я размышлял о бюджете, счетах и прорабатывал их в моей голове.

Джексон не сводил глаз с портрета.

– То есть вы по‑прежнему думаете о цифрах? Вы проводите время, разрабатывая бюджет для школы, словно она по‑прежнему осталась такой, какой была в тысяча девятьсот сорок девятом?

Глаза Ярроу забегали по аудитории. Он, казалось, почувствовал, что попался в ловушку.

– Э‑э… Ну да. В общем так. Именно этим я и занимаюсь. Тем, чем занимался всегда. У меня нет причин прекращать это. Я ведь все‑таки казначей. То есть, был им, конечно. Был казначеем.

– Благодарю вас, мистер Ярроу. Вы отлично проиллюстрировали ранее высказанную мной точку зрения, – сказал Джексон и начал новый круг по комнате.

– Всегда рад помочь, – ответил Ярроу довольно сухо.

Джексон снова обратился к классу:

– Как некоторые из вас заметили, портрет мистера Ярроу обычно находится в коридоре, ведущем к кабинету Директрисы, среди прочих портретов сотрудников школы и преподавателей. Однако нам удалось разыскать еще один портрет мистера Ярроу, который висел в доме его семьи. Как вы уже, наверно, догадались, второй портрет сейчас находится здесь в центре доски. Мистер Ярроу, разрешите вас еще побеспокоить? Не могли бы вы… – и Джексон указал рукой на пустую рамку в центре.

Ярроу приподнял брови:

– Хмм? Ах, да, конечно.

Он пошевелился, встал, стряхнув несуществующие пылинки со своей опрятной мантии, и острожно вышел за пределы портрета. Несколько секунд обе рамки были пусты, затем Ярроу появился в той, что была расположена посередине. На этом портрете он был одет по‑другому, а когда сел, то повернулся в профиль.

– Еще раз благодарю вас, мистер Ярроу, – сказал Джексон, прислонившись к столу и скрестив руки на груди. – За редким исключением, портреты становятся активными только после смерти изображенного на них. Это одна из вещей, которые Техномантия до сих пор не может объяснить, но, вероятнее всего, все дело в Законе Сохранения Личности. Другими словами, один мистер Корнелиус Ярроу существует в любой момент, выражаясь космическим языком, в необходимом количестве, – эта реплика вызвала несколько смешков, Ярроу негодующе нахмурился, а Джексон продолжил: – Другим фактором, вступающим в действие после смерти изображенного, является связь между портретами. Если существует более одного портрета, на котором субъект изображен более‑менее в одинаковый промежуток своего существования, то в результате образуется своего рода один общий портрет, появляющийся между различными рамками. Например, мистер Ярроу может навестить нас в Хогвартсе, а затем преспокойно вернуться к себе домой, если пожелает.

Джеймс старательно записывал лекцию Джексона, зная, что преподаватель любит включать в свои тесты мельчайшие детали. Но затем он отвлекся, задумавшись о портрете Северуса Снейпа. Тут Джеймс осмелился поднять руку.

Джексон заметил его и слегка приподнял брови:

– У вас есть вопросы, мистер Поттер?

– Да, сэр. Возможно ли такое, чтобы портрет покидал пределы своих рамок? Например, перемещаясь на иное изображение?

Джексон некоторое время рассматривал Джеймса, его брови оставались приподнятыми.

– Хороший вопрос, мистер Поттер. Давайте это выясним. Мистер Ярроу, я могу побеспокоить вас еще раз?

Ярроу смотрел немного в сторону, пытаясь удержать позу второго портрета, прилежную и вдумчивую. Его взгляд скользнул к Джексону:

– Полагаю, да. Чем еще могу быть полезен?

– Знаете ли вы что‑нибудь о замечательном изображении мистера Бигглса, расположенном в рамке рядом с вами?

В ответ на упоминание своего имени мистер Бигглс изобразил шок и застенчивость. Он прикрыл рот рукой и захлопал глазами. Крошечная голова клоуна на конце трости вытаращила глаза и издала неприличный звук. Ярроу вздохнул:

– Да, я знаю о картине.

– Не могли бы вы зайти в его картину хоть на мгновение, сэр?

Ярроу повернулся к Джексону: его бесцветные глаза расширились за стеклами очков.

– Даже если бы это было возможно, полагаю, я не смог бы заставить себя присоединиться к нему. Извините.

Джексон кивнул, прикрыв глаза, чтобы выразить почтение:

– Спасибо, да, я вас не виню, мистер Ярроу. Теперь мы видим, что какой бы сильной ни была магия, необходимая для создания Имаго Аэтаспекулум, она не позволяет портретам посещать картины с абсолютно вымышленными персонажами. Как если бы вы, к примеру, попробовали протиснуться в нарисованную дверь. С другой стороны, мистер Бигглс?

Когда вновь упомянули его имя, клоун восторженно подпрыгнул, а затем уставился на Джексона, имитируя пристальное внимание. Джексон указал рукой на раму, стоящую посередине:

– Вы можете присоединиться к мистеру Ярроу, не так ли?

Корнелиус Ярроу смотрел с изумлением, а затем с ужасом на то, как клоун, выскочив из собственной картины, влез к нему. Мистер Бигглс приземлился рядом с креслом Ярроу, схватился за него, едва не вытряхнув оттуда владельца. Ярроу что‑то невнятно забормотал, когда Бигглс подался вперед так, что его голова оказалась слева, а голова клоуна с трости – справа от Ярроу, издав неприличный звук прямо на ухо мужчине.

– Профессор Джексон! – воскликнул Ярроу. Его голос стал на октаву выше и дрожал так, что едва можно было понять, о чем он говорит:

– Я настаиваю, чтобы вы удалили это… возбужденное изображение с моего портрета немедленно! Класс взорвался от смеха, когда клоун перескочил через плечо Ярроу и приземлился ему на колени, обхватив обеими руками тощую шею мужчины. Голова клоуна с набалдашника несколько раз поцеловала Ярроу в нос.

– Мистер Бигглс, – громко сказал Джексон. – Достаточно. Пожалуйста, вернитесь в свою картину.

Клоун, казалось, не испытывал ни малейшего желания подчиняться. Он спрыгнул с колен Ярроу и спрятался за спинкой кресла. Бигглс выглянул из‑за правого плеча Ярроу, в то время как миниатюрная головка показалась из‑за другого его плеча. Ярроу обернулся и ударил клоуна с таким выражением лица, будто ему пришлось голой рукой прихлопнуть паука. Джексон достал свою палочку – длиной двенадцать дюймов и выполненную из древесины гикори[5]– из своего рукава, затем осторожно направил ее на пустую рамку.

– Похоже, вы хотите, чтобы я слегка видоизменил место вашего обычного пребывания, мистер Бигглс, то, где вы сейчас отсутствуете? Рано или поздно вам придется вернуться туда, но будете ли вы готовы столкнуться с зарослями колючего японского терновника?

Лицо клоуна под его гримом скривилось в недовольной гримасе. Надув губы, он выбрался из портрета Ярроу и снова появился в своей рамке.

– Простое правило, – сказал Джексон, наблюдая за тем, как клоун дарит ему неприязненный взгляд, – одномерные изображения способны проникать к двухмерным в их пространства, но не наоборот. Портреты ограничены своими рамками, в то время как выдуманные сущности могут свободно менять свое местоположение на любую картину поблизости. Я ответил на ваш вопрос, мистер Поттер?

– Да, сэр, – ответил Джеймс, затем поспешно добавил: – Хотя еще один вопрос, если можно. Может ли портрет появляться более чем в одной из своих рамок одновременно?

Джексон улыбнулся, одновременно слегка нахмурив брови.

– Ваш интерес к этому вопросу безграничен, мистер Поттер. Действительно, подобное возможно, хотя и является большой редкостью. Величайшие волшебники, с которых было написано бессчетное количество портретов, способны на своего рода разделение своей личности, тем самым обладая возможностью одновременно появляться в нескольких из своих рамок. Примером может послужить небезызвестный Альбус Дамблдор, как вы уже, возможно, догадывались. Этот феномен довольно сложно объяснить, но, безусловно, подобные способности зависят от мастерства ведьмы или волшебника, изображенного на портрете. Еще вопросы, мистер Поттер?

– Профессор Джексон, сэр? – раздался другой голос. Джеймс обернулся и увидел, что руку подняла Филия Гойл, сидящая недалеко от него.

– Да, мисс Гойл? – отозвался Джексон со вздохом.

– Я правильно поняла, что портрету известно все, что знал изображенный на нем?

– Полагаю, это очевидно, мисс Гойл. Картина отражает индивидуальность, знания и опыт изображенного человека. Ни больше ни меньше.

– Значит, портрет может сделать человека бессмертным? – спросила Филия. Ее лицо, как и всегда, было равнодушным и безразличным.

– Боюсь, вы путаете воображаемое с действительным, мисс Гойл, – Джексон пристально смотрел на Филию. – Самая ужасная ошибка, которую может допустить ведьма. Большая часть магии, как и большая часть жизни в целом, смею добавить, – прежде всего, иллюзия. Умение отличить иллюзию от реальности – одна из фундаментальных основ Техномантии. Нет, портрет – всего лишь проекция некогда живого человека. Не более живая, чем ваша тень, упавшая на землю. Никоим образом она не может продлить жизнь умершего. Несмотря ни на что, волшебный портрет – это только рисунок.

Закончив говорить, Джексон повернулся к портрету мистера Бигглса. Быстрым движением он направил палочку на картину, даже не взглянув на нее. Из конца палочки ударила струя прозрачной желтоватой жидкости, забрызгав холст. Краска стала мгновенно растворяться. Мистер Бигглс замер: изображение стало размытым, а затем расплылось по холсту. Комнату наполнил хорошо знакомый запах скипидара. В классе повисла гробовая тишина.

Профессор Джексон медленно вернулся к своему столу.

– Когда я был помоложе, то воображал, что у меня есть талант художника, – сказал он, изучая палочку в своих руках. – Отвратительный мистер Бигглс был одним из лучших моих творений. Вы можете лишь догадываться, какого рода жизненные перипетии привели к созданию подобного изображения, о котором забыл даже я сам. Я считал мистера Бигглса утерянным до тех пор, пока случайно не обнаружил его на дне багажника, упаковывая вещи для путешествия. Я полагаю, – продолжил он, глядя на полосы грязноватой краски, сбегающей из рамки на пол, – что это достойный конец для него.

Джексон сел за стол, аккуратно положив палочку на листок бумаги перед собой.

– А теперь, класс, какой урок техномантии мы можем извлечь из этого небольшого представления?

Сначала никто не шевелился. Потом очень медленно поднялась одна из рук.

Джексон кивнул:

– Мистер Мердок?

Мердок прочистил горло.

– Не пытаться стать художником, если тебе суждено быть преподавателем Техномантии, сэр?

– Это не совсем то, что я имел в виду, мистер Мердок, хотя вы, бесспорно, правы. Нет, на самом деле я хотел показать, что волшебная картина, портрет и прочее, на самом деле, только рисунок на холсте, – Джексон оглядел класс, его взгляд остановился на Джеймсе. – Только автор может уничтожить свою картину. Никто и ничто более. Можно порвать холст, испортить раму, перерезать крепления, картина все вытерпит. Чтобы с ней ни случилось, даже порванная на сотни кусков, она по‑прежнему будет показывать того, кто на ней изображен. И только автор может разорвать эту связь: раз и навсегда.

После окончания урока Джеймс не смог не замедлить шаг, проходя мимо уничтоженного изображения мистера Бигглса. От лица клоуна осталось только грязное размытое пятно в центре холста. Краска струйками сбежала к нижней части рамки, а часть ее образовала серо‑кроваво‑красно‑белую лужицу на полу возле доски. Джеймс вздрогнул и пошел дальше. По пути он думал, что теперь никогда не посмотрит ни на какое изображение волшебника прежним взглядом. На своем пути на следующий урок он прошел мимо картины, изображающей несколько волшебников, собравшихся вокруг огромного магического шара. Как ни странно, Джеймс заметил, что один из изображенных, крупный мужчина с черными усами и в очках, внимательно наблюдает за ним. Джеймс остановился и наклонился к картине поближе. Взгляд волшебника потяжелел, его глаза, казалось, видели Джеймса насквозь.

– Тебе не о чем беспокоиться, – тихо сказал Джеймс, – Я вообще не умею рисовать. Это к Зейну.

Нарисованный волшебник состроил раздраженную гримасу, словно Джеймс полностью упустил суть. Он хмыкнул и указал в сторону, как бы говоря «идите‑идите, не на что тут смотреть».

Джеймс возобновил свою прогулку к Кабинету Заклинаний, сложив руки и размышляя о волшебнике на картине. Он выглядел знакомым, но Джеймс не мог его вспомнить. К тому времени, когда он вошел в класс профессора Флитвика, Джеймс уже забыл маленького нарисованного волшебника и его пристальный пронизывающий взгляд.

Настал день первых школьных дебатов, вызвавших большой ажиотаж, и Джеймс был удивлен, сколько человек захотели их посетить. Он предполагал, что дебаты, как правило, были нудными мероприятиями, на которые ходили только команды, некоторые учителя и горстка настроенных на учебу студентов. К обеду той пятницы, тем не менее, дебаты создали неистовой силы напряженность, которая сопровождала некоторые матчи Квиддича. Единственной вещью, которая, кажется, отсутствовала, были шутки и насмешки между командами. Благодаря тщательно разработанным баннерам и знакам, рекламирующим дебаты, все студенты распределялись между двумя мировоззрениями, которые, казалось, не могли друг с другом договориться.

В результате место шуток и язвительных замечаний соперников заняла мрачная, напряженная тишина. Раньше Джеймс серьезно не относился к посещению дебатов. Только теперь он осознал, что результат этого события взволнует все сообщество Хогвартса. По этой причине он чувствовал обязанность пойти с возрастающим любопытством. Кроме того, если Зейн будет дискутировать на стороне большей части простых школьников, то отчасти защитит Гарри Поттера. Джеймс знал, как важно быть там, чтобы показать свою поддержку.

После обеда Джеймс присоединился к Теду и остальным Гремлинам, когда они прокладывали себе дорогу на мероприятие сквозь толпу студентов.

Дебаты проходили в Амфитеатре, где иногда случались спектакли и обычно проходили концерты. Джеймс никогда не был здесь прежде. Открытое пространство, заполненное сиденьями, было высечено в склоне холма позади восточной башни и спускалось по отвесному уступу к большой сцене внизу. Протолкавшись сквозь битком набитую арку, Джеймс оказался на верхнем ярусе и увидел, что сцена внизу почти пуста. В центре сцены возвышалось официального вида кресло с высокой спинкой, к нему примыкали две трибуны и два длинных стола с расставленными вдоль них стульями.

Профессор Флитвик был на сцене, развешивая в воздухе светящиеся шары с помощью волшебной палочки так, чтобы они освещали всю сцену. Оркестровую яму закрыли большой деревянной платформой, на которой разместился библиотечный стол и шесть стульев. Зейн пояснил, что здесь будут сидеть судьи. Шум толпы студентов перешел в бормотание, почти стих до обычных вечерних звуков, исходящих от туманных холмов и ближнего леса. Тед, Сабрина и Дамьян прошли вдоль ряда к середине секции, где присоединились к другой группе гриффиндорцев. Ной уже был там. Он помахал Джеймсу, когда они заняли свои места.

– Салют, Гремлин! – сказал Ной, выполняя с серьезным лицом ряд жестов. Он отдал честь, приложив руку ко лбу, поднял кулак, помахал локтями, что выглядело, как цыплячьи танцы, и, наконец, обхватил лицо с двух сторон руками, вытянув мизинцы и большие пальцы, вероятно, имитируя уши гремлина.

Тед кивнул, отвечая только жестом гремлинских ушей, который, по‑видимому, был отзывом.

– Наши друзья из тройного В что‑нибудь выяснили для нас?..

Ной кивнул.

– Мы провели небольшой тест в контролируемых условиях после обеда. Все выглядело лучше, чем мы надеялись. И, – добавил он, ухмыляясь, – они предоставили свои услуги бесплатно. Джордж прислал письмо с пакетом, просил только рассказать ему, как именно все случится.

– Мы дадим ему полный отчет чуть позже, – невесело улыбнулся Тед.

– Что происходит? – Джеймс ткнул локтем Теда.

– Джеймс, мальчик мой, – сказал Тед, разглядывая толпу, – знаешь ли ты, что означает термин «правдоподобное отрицание»?

– Нет, – покачал головой Джеймс.

– Спроси своего приятеля, Зейна. Это выдумали в Америке. Выражение означает то, что иногда лучше ничего не знать, пока это не станет фактом.

Джеймс пожал плечами. Он сидел достаточно близко, чтобы видеть происходящее, возможно, даже лучше, чем кто‑либо из Гремлинов. Рядом кто‑то тихо настраивал Волшебную радиосеть. Тихий бормочущий голос говорившего составлял часть общего шума, Джеймс расслышал фразу «битком набитый Амфитеатр». Он посмотрел на группу людей рядом со сценой и увидел то, что искал. Высокий человек в пурпурной шляпе‑котелке говорил в кончик своей волшебной палочки.

В ритме с его речью из конца волшебной палочки выплывали небольшие дымные струйки, которые формировали слова, плавающие в воздухе. Рядом с мужчиной, на небольшом столе стоял механизм, напоминающий что‑то вроде граммофона старого образца с огромной воронкой. Струйки призрачных слов втягивались в воронку с той же скоростью, с которой они вылетали из палочки. Джеймс никогда прежде не видел магическое радиовещание в действии. Он читал слова волшебника за секунду до того, как они произносились по радио.

– Любопытные и спорщики собрались на дебаты сегодня вечером, – говорил диктор, – иллюстрируя продолжающиеся в последние дни во всем магическом мире споры, сомнения по поводу политики Министерства и деятельности мракоборцев, относительно новейшей истории магического мира. Этим вечером через специальный радиоэфир Новостного обозрения волшебников мы увидим, что центр магического обучения страны думает об этом спорном вопросе. Я ваш ведущий, Майрон Мадригал, спонсор нашей программы – лак для полировки волшебных палочек Ваймнота, используйте с заклинанием Энчант‑Энченсер. Мы вернемся к прямой трансляции после этого важного сообщения.

Ведущий указал пальцем ассистенту, который заткнул воронку большим поршнем, поместив в него устройство записи. Реклама лака для полировки волшебных палочек Ваймнота заиграла из ближайшего радио. Вначале Джеймс обеспокоился из‑за трансляции дебатов на весь магический мир, но потом решил, что это лучше, чем обрывочные, перевранные статьи кого‑то типа Риты Скитер. При таком вещании все аргументы будут услышаны наиболее полно. Он только надеялся, что Зейн, Петра и их команда будут более убедительны, чем Табита Корсика и ее программа, сплетенная из осторожных сомнений и полуправды.

Как только реклама по радио закончилась, Бенджамин Франклин подошел к подиуму на сцене с левой стороны. Из радио донесся приглушенный голос ведущего:

– Какой дерзкий поворот событий – ректор американской школы волшебства, Альма Алерон, Бенджамин Амадеус Франклин попросил разрешения судить сегодняшние дебаты. Он подходит к подиуму.

– Добрый вечер, друзья, студенты, гости, – произнес Франклин громким чистым тенором, отказавшись от помощи своей волшебной палочки. – Добро пожаловать на торжественные общешкольные дебаты, проходящие в Хогвартсе. Меня зовут Бенджамин Франклин, и я удостоился чести быть выбранным для представления сегодняшних команд. Займут ли команды А и Б свои места на сцене без дальнейших задержек?

Десять человек поднялись из переднего ряда. Группа разделилась, одна половина поднялась на сцену с правой стороны, а вторая половина – с левой стороны. Все они сели за столы после того, как Франклин их представил. Команда А состояла из Зейна, Петры, Дженнифер Теллус, пуффендуйца Эндрю Хуберта и студента Альма Алерон по имени Геральд Йонес. Команда Б не стала сюрпризом. Она состояла, по большей части из пятнадцати‑семнадцатилетних слизеринцев, включая Табиту Корсику, ее дружка Тома Сквалуса и еще двоих – Хейвера Флэка и Нолана Битлбрика. Из пяти человек за столом только один был моложе пятнадцати – Ральф. Он сидел на своем стуле словно статуя, уставившись на Франклина, как загипнотизированный.

– Речь в сегодняшних дебатах, – продолжил Франклин, поправляя свои квадратные очки, – как уже было освещено в различных СМИ, пойдет о важных вещах, и они будут иметь далеко идущие последствия. Как известно, расхождения во взглядах являются высочайшей степенью проявления свободы, а дебаты и дискуссии помогают населению мыслить разумно, что способствует действиям правительства в правильном направлении. Эти непреложные истины определяют наш путь, и сегодня мы увидим их в действии. Не будем забывать о взаимоуважении и доводах рассудка, даже если мнения оппонентов будут далеки от ваших собственных, таким образом, мы сможем сохранить уважение к этой школе и всему, что случилось в ее стенах. Вне зависимости от исхода дебатов, – на этой фразе Франклин обернулся к командам, сидящим друг напротив друга, – позволим нам всем остаться теми же, кем мы и вошли сюда – друзьями, однокурсниками и товарищами.

Зал разразился аплодисментами, которые, как показалось Джеймсу, благодарности не выражали, скорее, были поверхностными. Франклин достал из своих одежд бумагу и изучил ее.

– Несколько ранее этим вечером с помощью жеребьевки было установлено, – провозгласил он, – что команда В выступит первой с вступительной речью. Полагаю, ее будет представлять Табита Корсика. Мисс Корсика, пожалуйста.

Франклин отступил от трибуны, садясь в кресло, расположенное в самом центре сцены. Табита вышла к подиуму, находящемуся с левой стороны, руки ее были пусты. Она улыбнулась толпе своей восхитительной улыбкой, видимо, чтобы очаровать каждого одного за другим.

– Друзья и одноклассники, учителя и представители прессы, могу ли я взять на себя смелость указать на то, что замечания нашего уважаемого профессора Франклина, фактически, представляют саму суть ошибки, которая лежит в основе нашей сегодняшней дискуссии?

Толпа испустила что‑то вроде совместного вздоха, вздоха ожидания. Табита воспользовалась моментом, чтобы повернуться и улыбнуться Бенджамину Франклину:

– С извинениями и уважением, профессор.

Франклин, казалось, был совершенно невозмутим. Он поднял руку ладонью вверх и кивнул. Этот жест, видимо, говорил «продолжай».

– Конечно, приличие и уважение должны управлять таким днем дискуссий, как этот, – сказала Табита, возвращая свое внимание к аудитории, – в этом отношении мы не могли не согласиться с профессором. Нет, ошибка заключается в последнем предложении профессора Франклина. Он призывает нас, прежде всего, помнить, что все мы, в конце концов, приятели – ведьмы и волшебники. Друзья, разве это является основой нашей идентичности? Если так, то я утверждаю, что мы самые худшие из тиранов, самая низкая форма фанатиков. Ведь разве мы, за всеми палочками и заклинаниями, не являемся людьми больше, чем магами?

Позволить себе прежде всего быть определенным своим волшебством значит отказать человечеству, к которому мы принадлежим вместе с неволшебным миром. Хуже того, это принижает все остальное человечество к статусу более низкому и менее значимому. Я не приписываю эти предубеждения только профессору Франклину. Эти предрассудки закрепились в методах и манерах текущей волшебной политики так же, как волшебство закрепилось в метле. Это не врожденная вера магов, что маггловское человечество уступает нашему, но это – несчастный и неизбежный результат нынешней политики Министерства.

Наш спор сегодня основывается на том, что нынешний правящий класс руководствуется этими предрассудками. Это допущение тройнично. Во‑первых – Закон о Секретности – важнейшая мера безопасности против мира магглов, предположительно неспособных принять наше существование. Хотя, возможно, необходимый в прошлом и поддерживаемый сейчас Закон о Секретности устарел, и исходит от отдельного общества, отрицающего, что волшебники и мир магглов могут быть полезны друг другу.

Второе предположение заключается в том, что история подтверждает мысль, что конгресс волшебников и магглов может только привести к войне. Мы будем настаивать, что это утверждение было организовано из ряда отдельных и несвязанных исторических инцидентов, которые, каждый по‑своему, были неудачны и относительно неважны. Призрак всесильного злого волшебника, жаждущего мирового господства, был наряду с предрассудками слабоумного мира магглов, неспособного принять существование волшебного общества. Понятия обеих этих угроз, мы утверждаем, развивались волшебным правящим классом, чтобы поддержать культуру страха, тем самым скрепив свой собственный план власти и контроля.

И последнее предположение, которое мы хотим поставить под вопрос – это существование так называемой «темной» магии. Мы будем настаивать, что «темное» волшебство – просто форма сложного волшебства, которое считается злым, потому что главным образом использовалось теми, кто когда‑то противостоял текущему правящему магическому классу. «Темная» магия – это, короче говоря, изобретение департамента мракоборцев, используемая, чтобы оправдать подавление любого человека или группы, если правящий класс чувствует себя под угрозой.

Мы утверждаем, что все три этих предположения легли в основу политики, основанной на предубеждениях относительно мира магглов. Наша цель – равенство, причем не только для магглов, но и для самих себя. Ведь прежде всего мы не ведьмы или волшебники, магглы или маги, мы – просто люди.

С этим Табита повернулась и направилась к своему месту за столом команды Б. Наступил момент благоговейной тишины, а затем, к ужасу Джеймса, толпа разразилась аплодисментами. Джеймс огляделся. Аплодировал не каждый, но те кто делал это, примерно половина, делали это со зловещей силой.

– …выражение поддержки от собравшихся студентов, – слышен был только голос радио ведущего – в то время, как мисс Корсика, образец спокойствия и уверенности в себе, занимает своем место. А сейчас к трибуне подходит мисс Петра Моргенштерн, капитан команды А…

Когда аплодисменты стихли, Петра положила на трибуну небольшую стопку карточек с записями и взглянула вверх без улыбки.

– Дамы и господа, одноклассники, приветствую вас, – сказала она, ее голос был четким и громким. – Члены команды Б привели три пункта своей речи, их «три допущения». Команда А докажет, что в действительности, только одно «допущение» имеет силу на сегодняшних дебатах, в то время как два других аргумента полностью зависимы от него. Это «допущение» состоит в том, что история как наука и как предмет исследования не надежна. Команда Б должна убедить нас, что история не заслуживает доверия, будучи полностью сфабрикованной, сплетенной по капризу и умыслу небольшой правящей группы необычайно сильных ведьм и волшебников.

Эти правящие индивиды, должно быть действительно сильны, потому что история, которую она якобы придумали, на самом деле до сих пор в памяти многих, живущих по сей день. Наши родители, наши бабушки и дедушки, наши учителя и да, наши лидеры. Они были там, когда предположительно подделка истории имела место, большая часть прямо здесь, на этой земле. Используя логику команды Б, Битвы за Хогвартс либо никогда не было, либо она происходила настолько по‑другому, что это становится совершенно бессмысленным. Если это так, что ж, тогда мы можем согласиться с другими их «допущениями», например с утверждением, что Закон о Секретности не важен и что темная магия – это выдумка Департамента Мракоборцев. Если, тем не менее, исторические записи о возвышении Темного Лорда и его кровавых поисках силы и власти над миром магглов могли быть тщательным спектаклем, тогда остальные утверждения команды Б тоже верны. Таким образом, мы будем тратить нашу энергию на эти аргументы исключительно чтобы оправдать команду Б.

Наступил очередной момент обвиняющей тишины за опрометчивое упоминание Темного лорда, а затем вспышка аплодисментов, равная по силе предыдущим, но разбавленная гиканьем и свистом.

– Краткое, но энергичное заявление от мисс Моргенштерн, – произнес голос диктора. Джеймс увидел человека в пурпурном котелке и стал читать его слова, вылетающие из волшебной палочки в воронку радиовещания. – Очевидно, что на тройничную линию Мисс Корсики брошена тень. Это обещает стать прямым и смелым диалогом, дамы и господа.

В течение следующих сорока минут члены обеих команд занимали трибуны и предлагали аргументы и контраргументы, профессор Франклин контролировал время и судил. Зрителей просили сдерживать аплодисменты, но их было совершенно невозможно предотвратить. Каждый всплеск аплодисментов, звучащий в ответ на аргумент команды, казалось, подавлял сторонников противоположной точки зрения и поддерживал своих. Ночь спустилась на Амфитеатр, зловещая тьма, лишь тонкий серп месяца висел низко над горизонтом. Заколдованные фонари плавали над ступенями и арками, оставляя сидения в тени. В центре сцены было светло, как в полдень, благодаря летающим светящимся шарам профессора Флитвика. Зейн противостоял Хейверу Флэку, споря об утверждении, что историю всегда пишут победители.

– Я из Соединеных Штатов, – говорил Зейн, обращаясь к Хейверу Флэку через сцену, – если ваше заявление правда, то как бы я узнал что‑либо об ужасном прошлом моей страны, обхождении с коренными американцами, охоте на салемских ведьм, временах рабства. Если победители пишут историю, то как бы я узнал, что даже Томас Джефферсон имел своих рабов?

Бенджамин Франклин при этом содрогнулся и медленно одобрительно кивнул. Сторонники команды А шумно зааплодировали.

Наконец, с по‑прежнему неясным исходом, капитаны обеих команд поднялись к трибунам для финальных речей. Табита Корсика спокойно взяла слово первой.

– Я высоко ценю, – начала она, взглянув на Петру, – что моя противница ограничила дискуссию одним центральным принципом: новейшая история мира магов усовершенствованна и стилизованна так, чтобы внушить ужас перед легендарным чудовищным врагом. Чтобы не быть голословными, они непрерывно возвышают образ «Темного лорда», как они предпочитают его называть. Если мисс Моргенштерн желает избежать обсуждения некоторых обоснованных фактов в сегодняшней дискуссии, я соглашусь. Если она готова обсудить подробно фигуру, вокруг которой все вращается, давайте называть его в нашей дискуссии Лорд Том Реддл.

Ясный вздох удивления и благоговейного страха прокатился по толпе при упоминании имени Воландеморта. Даже Табита Корсика, подумал Джеймс, произнося имя «Том Реддл» страшно рисковала, пусть оно и составляло суть вопроса. Джеймс подался вперед, его сердце заколотилось.

– «Темный лорд», как Департамент мракоборцев любит называть Тома Реддла, – сказала Табита в молчащую тьму, – был действительно сильным волшебником и, возможно, он заблуждался. Он мог заблуждаться. Но что в действительности мы знаем точно о его планах и методах? Мисс Моргенштерн простодушно говорит вам, что он был злом. Он был «темным» волшебником, говорит она, желавшим только власти и смерти. Но в действительности, существуют ли такие люди? В книжках комиксов, возможно. И в сознании тех, кто порождает страх. Но есть ли кто‑то в действительности совершенно и безнадежно злой? Нет, я предполагаю, что, возможно, Том Реддл заблуждался, но исполненный благих намерений волшебник, желающий объединить магглов и волшебников – это слишком радикальное понятие для правящего класса, чтобы позволить ему существовать.

Власть предержащие провели очень осторожную политическую кампанию из полуправды и откровенной лжи, направленную на то, чтобы дискредитировать идеи Реддла и демонизировать его последователей, которых подконтрольные министерству СМИ окрестили «Пожирателями смерти». Несмотря на это, реформаторы Реддла в конечном итоге сумели получить достаточно доверия, чтобы на короткое время взять под контроль Министерство магии. Только после ожесточенного, кровавого государственного переворота старая власть смогла нанести поражение Реддлу и его реформаторам, Том Реддл погиб в процессе и был оклеветан настолько безжалостно, насколько возможно.

Пока Табита говорила, по собравшейся толпе начал распространяться ропот. Ропот вырос в отдельные оскорбительные выкрики, затем закричали:

– Позвольте ей говорить!

Наконец, после того как она закончила, толпа впала в неистовство, которое Джеймс нашел пугающим. Он быстро огляделся вокруг. Многие студенты вскочили и кричали, сложив руки рупором. Несколько залезли на свои сидения, топая ногами и потрясая кулаками. Джеймс не мог сказать, кто в толпе кричал «за», а кто «против» Табиты.

С возрастающим беспокойством Джеймс смутно ощутил, как Тэд Люпин и Ной Метцкер склонились над чем‑то. Внезапно между ними вспыхнул ослепительный свет, превращая их в силуэты. Свет выстрелил вверх, заполняя Амфитеатр своим сиянием. Примерно в сотне футов от земли световой шар взорвался миллионом крошечных огней. Толпа смолкла, сбитая с толку, все взгляды устремились вверх. Крошечные огни слились вместе, образуя очертания легендарной Темной Метки, черепа со змеей, выползающей изо рта. Все вздохнули. Затем, почти мгновенно, фигуру озарило вспышкой молнии. Казалось, что молния поразила череп, расколов змею пополам. Передняя половина змеи свернулась, умирая, ее глаза превратились в маленькие крестики, и затем череп развалился пополам. Светящаяся молния исчезла, а из сломанного черепа выпрыгнули слова:

Ваша голова треснет от смеха

от «Удивительных Ультрафокусов Уизли»!

На Косой Аллее и в Хогсмиде!

Специализируемся на индивидуальных заказах!

Тихий момент полного замешательства длился долго, все в недоумении смотрели на сверкающие буквы. Тогда буквы сломались и упали, красиво осыпая Амфитеатр. Где‑то послышалось хихиканье.

– Что ж, – сказал профессор Франклин, вставая и выходя в центр сцены, – это было, я должен признать, прекрасно проведенное время, если бы несколько озадачивающих диверсий.

Послышались отдельные смущенные смешки. Медленно люди начали возвращаться на свои места. Джеймс повернулся к Теду и Ною, которые щурились и выглядели ошеломленными, ослепленные специальным фейерверком братьев Уизли.

– Чертовы Уизли сделали из этого публичную рекламу, – пробормотал Тед.

Ной пожал плечами.

– Я думаю, поэтому это и было бесплатно.

– Леди и джентельмены, – продолжил Франклин, – не спорю, предмет обсуждений вызвал немалые волнения, но мы не может себе позволить быть унесенными волнами. Некоторые из утверждений мисс Корсики многим из вас неприятно слышать. Но все же мы на дебатах, и там, откуда я родом, мы не, – он сделал ударение на последнее слово, – заминаем дебаты только по причине использования неприятных аргументов. Я надеюсь, мы завершим дебаты достойно, иначе, и я уверен, что Директриса согласится со мной, отсрочка окончательного суждения будет единственным выходом. Мисс Моргенштерн, ваша очередь выступать.

Франклин снова сел, и Джеймс почувствовал, что тот был намного более рассержен, чем он показывал. Петра, опустив глаза вниз, постояла за подиумом еще несколько секунд. Наконец, она подняла глаза, явно потрясенная.

– Я признаю, что не знаю, с чего начать ответ на откровенно немыслимые гипотезы мисс Корсики. Темный Лорд был злым не просто потому, что тем, кто стоял у власти, было удобно его так называть. Он был известен тем, что свободно использовал и приказывал использовать всем его последователям три Непростительных заклинания. Лорд Воландеморт интересовался магглами не более, чем… чем… – она остановилась и что‑то пробормотала. Джеймс яростно сжал губы. Он переживал за нее. Она должна была ответить на огромное количество лжи. Любую ложь, которая ускользнула бы от нее, будут считать правдой, которую она не хочет признавать.

– Мисс Моргенштерн, – умоляюще произнесла Табита, – у вас есть какие‑то основания для этих утверждений или вы просто повторяете то, что уже говорили?

Петра взглянула на Табиту, она была бледной и выглядела взбешенной.

– Только все исторические записи и живые воспоминания тех, кто непосредственно в этом участвовал, – выплюнула она. – Это возлагает на тебя, я предполагаю, обязанность обеспечить доказательства ваших утверждений, что лорд Волан‑де‑морт был чем‑то иным, чем то, что все общепринятые записи рассказывают нам о нем.

– Раз уж вы об этом упомянули, – спокойно сказала Табита, – Я полагаю, что здесь сегодня вечером присутствуют люди, которые были непосредственными свидетелями Сражения в Хогвартсе. Мы бы могли рассчитаться прямо сейчас, если бы мы хотели спрашивать у них обо всем лично. Тем не менее, это не зал суда, так что, я спрошу следующее: может ли кто‑нибудь, кто участвовал в битве, отрицать, что Лорд Том Реддл сам заявил во всеуслышание, что он выражает сожаление по поводу пролитой в бою крови? Кто‑нибудь может отрицать, что он умолял своих врагов встретиться с их лидером лично, так, чтобы можно было избежать насилия?

Табита обвела взглядом аудиторию. Стояла абсолютная тишина, нарушаемая только далеким гудением сверчков и шелестом ветра в ветвях деревьев Запретного Леса.

– Не слышно возражений. Вероятно, потому, что это правда, – сказала она почти доброжелательно. – Действительно, много людей погибло. Но нельзя отрицать факт, что погибло гораздо больше, нежели хотел бы Лорд Том Реддл. Потому что те, кто выступал против него, заклеймили его безумным убийцей.

Петра немного успокоилась. Сейчас она говорила громко и отчетливо.

– И это, по‑вашему, акт миролюбивого реформатора – искать и лично убить семью младенца, затем попытаться убить самого младенца, а?

– Ты говоришь о Гарри Поттере, не так ли? – сказала Табита, не моргнув и глазом. – О человеке, который, между прочим, является действующим главой Департамента Мракоборцев?

– Ты отрицаешь, что это правда?

– О, я ничего не отрицаю. Я просто подвергаю сомнению и оспариваю. Я утверждаю, что истина кроется не там, где мы привыкли ее видеть. Я утверждаю, что данные о хладнокровных убийствах и нападениях на детей являются недоказуемыми и очень хорошо подходят под учение, основанное на страхе, созданное теми, кто правит нами вот уже двадцать лет.

– Как ты смеешь! – Джеймс услышал свой собственный голос прежде, чем понял, что говорит. Он стоял, указывая на Табиту Корсику и дрожа от ярости.

– Как ты смеешь утверждать, что мой отец – лжец? Этот монстр убил его родителей! Он убил моих бабушку и дедушку, а ты стоишь вот там и говоришь всем, что это своего рода выдумка! Как ты смеешь?! – его голос дрогнул.

– Я извиняюсь, – сказала Табита, и на ее лице действительно отразилась жалость. – Я знаю, ты веришь, что это правда, Джеймс.

Профессор Франклин встал и вышел вперед, но Джеймс закричал прежде, чем Франклин заговорил.

– Мой отец убил твоего великого героя, – выкрикнул он, его зрение туманилось из‑за неистовой ярости. – Монстр пытался убить отца дважды, второй раз потому что отец сам отдал ему себя. Ваш великий спаситель был монстром и мой отец окончательно победил его!

– Твой отец, – громко и непреклонно заявила Табита, – был посредственным волшебником с хорошим пиаром в департаменте. Если бы не тот факт, что он был окружен волшебниками более великими, чем он сам, на каждом шагу, мы бы даже не знали его имени на сегодняшний день.

Толпа снова взорвалась, поток злости и криков заполнил пространство, как котел. На сцене грохнуло. Джеймс посмотрел и увидел Ральфа, который еще не говорил, он вскочил, опрокинув свой стул. Табита обернулась и посмотрела на него, их глаза встретились на секунду. «Сядь» произнесла она одними губами, в ее глазах была злость. Ральф вернул ей свирепый взгляд, затем решительно развернулся и покинул сцену. Джеймс видел это, и даже в разгар своих страданий и страха, в почти восставшей толпе, его сердце радовалось.

Не было смысла продолжать дебаты дальше. Директриса МакГонагалл присоединилась к профессору Флитвику на сцене и два вспышки красного света из их волшебных палочек восстановили порядок в Амфитеатре. Без долгих вступлений директриса велела всем студентам немедленно вернуться в свои общие комнаты. Ее лицо было суровым и очень бледным. Толпа, бормоча и ворча, потянулась через арку обратно к замку. Джеймс увидел Ральфа, пробивающегося к нему через толпу. Он отошел в сторону, чтобы крупный мальчик догнал его.

– Я не могу так больше, – сказал Ральф Джеймсу тихим голосом, опустив глаза. – Прости меня за ее ужасные глупые речи. Можешь продолжать ненавидеть меня, если хочешь, но я больше не могу придерживаться нелепого пути Прогрессивного Элемента. Я действительно ничего не знал о происходящем, за исключением того, что они провели немалую работу, чтобы сделать его таким… таким политическим.

Джеймс не смог удержаться от улыбки.

– Ральф, ты действительно славный парень. Я просто не могу ненавидеть тебя. Я должен извиниться перед тобой.

– Ладно, давай займемся извинениями позже, хорошо? – сказал Ральф, продолжая путь под аркой, в то время как Джеймс последовал за ним. – А сейчас я просто хочу убраться отсюда и побыстрее. Табита Корсика уничтожает меня взглядом с тех пор, как я покинул сцену. Кроме того, Зейн сказал, что Тед пригласил меня перекантоваться в вашей общей гостиной. Ему очень хочется позлорадствовать по поводу того, что мы переманили члена команды Б.

– Это тебя не беспокоит? – спросил Джеймс.

– О нет, – ответил Ральф, пожав плечами, – оно того стоит. У Гриффиндорцев лучше закуски.