Десятка треф

Ох, Катька, как начали валиться пики, так и трефы не в масть. Вот десяточка треф – перемена, с червями – успех в любви, но про это тебе еще рано сопли‑то раскатывать… Да‑а… С бубнами – деньги, причем крупные деньги, настоящие. Тебе это тоже пока без надобности. После десятки треф – это, конечно, с одной стороны, выздоровление от болезни… Про ханыгу‑Терехова, что ли? Так его только могилка подлечит… Нет, после пик – это только работа, бедность, невеселая трудная жизнь. И даже предвестие скорого отъезда. Видно, к Ленке мне надо все‑таки подсобирываться. А что же для тебя эта девятка, касатка? Раз в головах тебе вывалилась, значит, все опасности у тебя от головы. Ты, главное, не молчи больше, язык‑то развяжи! Сколь не думай, а все равно обманешься. Карты правду говорят!

* * *

После майских праздников Тереха выперли из садика окончательно, устроив ему на прощание праздник «Здравствуй, школа!». Там ему подарили большую картонную коробку – «Подарок первокласснику». Среди прочего в ней была бутылочка с чернилами, непроливашка и деревянные ручки с перьями. Но в целом настроение у Тереха было поганым. Из‑за полета его папы на вертолете у всего ихнего цеха срезали премию, а когда его забрали в ментовку, то отпуска всему коллективу трудящихся назначили только с ноября по февраль. Тетя Дуся ходила все время с мокрыми воспаленными глазами. А на Тереха все соседки тыкали пальцем во дворе: «Вон, гляди, идет еще, сволочь! Вишенка от яблоньки… Враг народа! Такой же стервец будет!»

Они вчетвером опять воссоединились у Макаровны, которая все раздумывала вслух о необходимости длительной поездки в Барнаул и все время бегала на телеграф. А без нее им теперь было очень весело, даже Терех с ними отходил душой. Кошке Макаровны он тут же выкрасил уши чернилами в фиолетовый цвет. Он говорил, что чернила бывают даже зеленые, но почему‑то первоклассникам их не дарят, сволочи. Чернильницу они, правда, разбили о стенку, когда проверяли, действительно ли из нее никогда не проливаются чернила, или Танька все брешет, а? Перьями они, конечно, наделали из всех яблок, припасенных Макаровной для Ленкиной посылки, ежиков. Поэтому она, вернувшись с телеграфа, долго била ухмыляющегося Тереха по заднице.

Всех ежиков они съесть не смогли, поэтому их дожрал папка Тереха, которого Катя с Макаровной регулярно навещали все пятнадцать суток. Жратвы ему давали в самый обрез. А кроме них его никто не навещал. Папка Тереха производил самое жалкое впечатление. Он был острижен ментами под Котовского и мел улицы напротив Первомайского исполкома. По всему было видно, что он очень переживает. От его вида Макаровна очень расстраивалась, и от нее резко пахло сердечными каплями. Она вообще не понимала, что они все еще хотят от Терехова? Если вначале человека поят каждый день чистым спиртом и посылают за линию фронта в одной телогрейке брать каких‑то языков, и так все четыре года, то чо они вообще‑то от него хотят? А сама Макаровна помнила, каким славным парнишкой был Терехов до войны, вылитый маленький Терех! Ну, пакостил, конечно, так на то он и мужичок! Что за мужик‑то без проказ? А ведь руками‑то он все ведь может! Все! Издеваются над человеком, улицу мести заставили лучшего литейщика! Прямо слов нет на энтих нищебродов! Кто им победу добыл? Медали себе навешали, а под колючую проволоку за них Терехов лазил! Где они все были в сорок первом? В эвакуации! А Терех зубами чо‑то там в грязюке соединял, у него два ордена, между прочим! Как народишко испакостился за какие‑то полвека. Пьет Терех, видите ли. Между прочим, на свои пьет, и на здоровье у врачей лекарств не просит. Вон, заставь‑ка, кого из этих мордоворотов, вона, тех, которые втроем на универмаге висят, три источника – три составные части, которые… Ага, заставь‑ка, их на льдине два дня посидеть, так соскребать будет нечего!

И когда Макаровна плевала в сторону красивого плаката с красным знаменем, на фоне которого были нарисованы три бородатые дяденьки, выглядывавшие друг из‑за друга, Кате становилось очень их жалко. Но она тоже не понимала, зачем они заставили папу Тереха так долго подметать улицы.

* * *

За прошедшую зиму Катя здорово подросла, а общение с Терехом ее значительно продвинуло в развитии. Макаровна доказывала сомневавшейся маме, что это очень полезно, когда такая сопля сидит под столом в обществе старших по возрасту. За зиму старушка так привыкла разговаривать с упорно молчавшей Катькой, что даже теперь ее уже не спускала под стол к близнецам, а усаживала рядом с собой на диван и раскрывала огромный альбом с фотографическими открытками. К ним тут же переползал с подоконника Терех. Некоторые фотографии были на твердом картоне с узорчатым краем, а на паспарту с полу стертым золотым тиснением красовались фамилии фотографов. Но по голосу Макаровны Катя чувствовала, что ей почему‑то не по себе. Да и сама старушка, наглядевшись с ними на фотографии, шла пить капли от сердца, хотя ничего особенного вроде и не было в тех фотографиях.

Вот две молодые девушки в утренних платьях сидят у рояля. Из огромного балконного окна сквозь легкие занавески рассеянный свет падает на их вольно причесанные головки.

– Это в зале у нас. А это подружка моя, покойница, царствие ей небесное, и пожить‑то касатке не довелось. Рояль в дом пионеров потом отвезли, там эти пионеры, страшно сказать, что с ним сделали! Играть‑то учиться надо, а ножиком чиркать – делов‑то! Клавиши были костью крыты, инкрустация была перламутром, черный лак особого политурного состава, а‑а, провались все пропадом! – по‑старчески шамкала Макаровна дрожащими губами, а по ее лицу пробегал нервный тик. Иногда она вообще молчала и лишь заслезившимися выцветшими глазами впивалась в старые снимки.

– Ой, я этот дом знаю, это же Первомайский исполком, который теперь папка подметает! Мы оттуда с их цехом на демонстрацию ходим! – радостно чирикал возле бабки Терех.

– Да‑а, исполком… Без крепкого слова и не скажешь. Дом этот папаши моего был, частная собственность, между прочим. Он восемь лет его строил, извозом промышлял. Наверху он генералу Ивакину квартиру шести комнатную сдавал, но строго предупредил, что как только я замуж пойду, так генерал оттуда съедет. А внизу у нас лавка была «Восточные сладости». Рахат‑лукум, шербет… Пряничков – шестнадцать сортов было, мне особенно розовые нравились. Вот скажи, Терех, пролетарский ты сын, чем этим вашим бородатым коммунистам с универмага розовые прянички помешали? И цвет вроде такой, полупролетарский… Каждую весну папаша самолично выходил и камешки на парапете в разные цвета разрисовывал. Издалека казалось, что на фасаде лавки рассыпаны самоцветы! А теперь замазали все в желтый цвет и демонстрации устраивают, нищеброды!

– Вы, Макаровна, прянички кушали, а бедные люди лебеду ели! Вот вам всем за это и произошло. Так у Таньки в книжке написано, а Танька скоро станет пионеркой! Она уже даже газ умеет включать!

– А у нас, а у нас на квартире нынче газ! Не‑е, до вас, уважаемый пионеркин брат, никто в здешних краях лебеду не употреблял, брезговали! Это поветрие с пролетариев всех стран пошло! Ты бы видел, какие куличи у нас приказчики на Пасху в загаженном теперь Крестике святили! С марципанами, жареным миндалем и цветным сахаром, без лебеды вовсе! Ты хоть знаешь, что в наших краях самая дешевая колбаса была – рябчиковая! А остальных видов и сортов до вечера не припомнить! А теперь ваши мамки после работы за такой колбасой в цехе в очередях давятся! У нас бы такую колбасу и собаки не скушали. Да чо там! Ты на фото погляди, да с зависти помри! Во как жили! А вот наша гимназия, нас там трем языкам учили! А Таньку твою чему щас там учат, а? Думаешь, я забыла, как она у меня на полу под столом сикалась? А теперь ходит гордая, пионерка! Здоровкаться перестала! Да ваши Тереховы в деревне‑то тоже ведь не последними людьми были, а то чо бы вас там два раза бы раскулачивали? Ай, да чо ты поймешь, сопляк!

– Да понимаю я, я ж все ж не Катька! Вас в революцию обобрали, а вы жлобитесь!

Макаровна с силой захлопывала альбом и шла пить капли, а Терех вбирался на подоконник. А Катя тоже тогда уже тоже кое‑что понимала. От этих альбомов к ней приходила одна тяжелая мысль, что все взрослые и даже Макаровна, оказывается, были когда‑то молодыми, а, может быть, даже маленькими. Значит и ей когда‑нибудь придется стать взрослой и все‑таки пойти, как Терех, в садик. Но, самое главное, иногда все становятся покойными и остаются только на фотографиях. И когда Катя уставала ждать маму, то ей вдруг начинало казаться, что мама больше никогда не придет, потому что от нее останется у Катьки одна фотография. Тогда она начинала орать так, что соседи стукали Макаровне в стенку.

* * *

Лето – это совсем другой коленкор, это вам не зима. Как усидеть летом под столом, если в окно плещет радостное солнце и тянет, манит на улицу? А в комнате парит тополиный пух, и из полисадника пахнет так, что кружится голова.

Макаровна, зараза, все тянула с отъездом к Ленке. А так бы они опять переехали дневать к Тереховым, пока их родители ударно вкалывали за залеты его папки, и уж точно сбежали бы ловить рыбу. Льдин на реке летом не бывает, поэтому никакой опасности в голубоватой, искрившейся на солнце воде Терех не усматривал.

А потом им стало совсем невмоготу, и они все‑таки сбежали, как только Макаровна в очередной раз поперлась звонить Ленке.

Без мамы Катя еще никогда со двора не уходила, и хотя без мамы ей было немножко страшно, но она уже начинала понимать, что самое интересное начинается в жизни без мамы. Удочки Терех старший хранил прямо под лестницей в подъезде, рядом с метлой дворничихи тети Маши. С удочками они захватили какой‑то пакетик, наверно, с червячками. Сзади оглушительно засигналила им огромная машина, и близнецы чуть опять не усикались. Но Терех упрямо вел свою команду к лодочному причалу. День был рабочий, заводу, к которому лепились их дома, выдали опять какое‑то ответственное задание, поэтому на берегу не было ни души. Зато возле причала торчали из воды, привязанные толстыми веревками к столбикам ограждения, лодки. Терех сказал, что хотя мотыль у него самый лучший, а червей он только с утра накопал, надо все равно плыть на лодке на середину реки для улучшения поклевки.

Терех прошелся по причалу, приглядываясь к лодкам на предмет, какую из них лучше спереть. Взгляд его остановился на голубой лодке, короткую веревку с самым легким узлом ему сразу же удалось развязать. Пока близнецы держали в руках веревку, он аккуратно спустил туда Катьку. Но все же от ее веса лодка резко качнулась, близнецы выпустили веревку и тут же с ревом обсикались. Катька не заревела. Она только ухватилась побелевшими пальчиками за скамейку и расширенными от страха глазами смотрела на удалявшийся от нее причал. Терех заорал: «Катька! Стой! Катька!», он бегал по доскам причала туда‑сюда, дергал за веревки, но все лодки были прикручены намертво, а Катька тихо уплывала, и течение медленно выводило ее на середину реки. Она опустила голову и теперь уже даже не смотрела на Тереха, и до него только теперь стало доходить, почему именно эту лодку ему так легко удалось спереть. Лодка неловко качалась на воде, неуклюже заваливаясь носом, и когда Катька подняла на скамейку намокшие ножки, он вдруг дико завыл и бросился в воду, хотя почти не умел плавать.

Ярость и течение рывком вынесли его почти к самой лодке, но она уплывала от него все дальше, а Терех уже начал тонуть. Ничего не видя и не понимая, из последних сил он каким‑то образом все‑таки ухватился за ее скользкий борт, и лодка тут же стала тяжело переворачиваться в его сторону. Прямо на него хлынула вода, и заскользила по скамейке царапавшая мокрое дерево Катька…

Последнее, что он почувствовал, как кто‑то за волосы очень больно тянет его к свету из холодной могильной влаги. Потом он лежал совершенно голый на засаленном бушлате, над его головой вместо неба был дощатый потолок, изъеденный древоточцем, и он навсегда запомнил это внутреннее сопротивление жизни, нежелание жить без Катьки.

У стены стояли костыли, а рядом на лавке клевали носом обессилевшие от рева близнецы.

– Катька… Катька, – в отчаянии застонал Терех. И радость жизни озарила его сознание, когда он тут же услышал ее тихий отклик из другого, невидимого ему угла каморки: «Сволось ты, Телех!»

* * *

Благо, что соседка, развешивавшая белье в беседке, видела, как трое сопляков во главе с Терехом с удочками пошли со двора. Она бы внимания на них не обратила, но среди них семенила крошечная дочка Вальки Савиной из второго подъезда. Но разве белье‑то оставишь? Ведь мигом сопрут! А Макаровне как раз телефонной связи с Ленкой не дали, и она скоренько домой пошла. А тут такое… Ну, она даже забегать домой не стала, она сразу к лодочному причалу понеслась на всех парах, потому как ход паскудных мыслей Тереха был ей давно известным. Терех даже не слышал ее, когда она кричала ему уже с причала, Богом заклинала не кидаться в воду. Так нет, прямо на глазах как прыгнет! Хоть бы одну извилину в башке имел! Ведь дураку ясно, что он только лодку потопит. Да хоть бы влево посмотрел, что из‑за причала уже бакенщик Жаров плывет! Ведь ему два взмаха весел до Катьки было! Но тут всплывает окаянный Терех и принимается девку топить! Прямо все в глазах темно вдруг стало, а в голове – пустота, потому как ведь знаешь, что Петька Жаров всю жизнь пьяный в дупель, и ног‑то у него с войны нет, а жабры пока не выросли как у энтого… Ну, такого… симпатичного… Короче, Жаров‑то плавает на вроде топора. Но, все‑таки, какой этот Петька ловкий оказался! Ног нету, так он клешнями работает! И при этом все время пьяный! Катьку, главное, почти из воды подхватил и этого засранца уже откуда‑то по самое плечо выдернул… На такое посмотришь, так всю остатнюю жизнь будешь ходить, как Галькины близнецы, в мокрых штанах… Ох, какая же сволочь этот Терех!

* * *

Да, в принципе, Катька уже через месяц выздоровела, но ее мамка все равно к ней не пускала. Стоит в дверях и сычом смотрит. «Вали отседова, урка!» – говорит. Разговор такой короткий получается, несодержательный. «Вали! – говорит, – А то я тебе все рыло раскровяню!» Вали от тети Вали, короче. Но все равно, когда тетя Валя не видела, Катька махала ему из окна. Интересно, а она еще пойдет с ним на рыбалку?

К Макаровне Тереха тоже теперь не водили по просьбе общественности подъезда и ее личному настоянию. Из‑за Кати Макаровна отложила свой отъезд до конца августа, сказав, что досидит с Катюшкой до садика. А Терех шатался один по двору до самой ночи, или пускал бумажные воронки и самолетики, на которые он извел все тетрадки из подарочного набора. Все самолетики почему‑то залетали к Савиным на балкон, и мама Валя ругалась. Близнецов определили обратно в садик.

Мама Валя вышла на работу с больничного по уходу за ребенком. И Катька с Макаровной остались среди лета совсем одни…

Они не скучали вдвоем. Во‑первых, Катька, после того случая, начала понемногу говорить, а во‑вторых, их объединяла общая страсть – карты. У Макаровны теперь была своя колода, а у Катьки – своя. Клиенток летом было мало, все бежали после работы огороды поливать. А раскладывать пасьянс на счет урожая моркови или смородины народу было неинтересно. Любовь‑морковь начинала тревожить народ осенью, как только картошка ссыпалась по ямам, а смородина кисла в банках под пергаментной бумагой.

И однажды, когда мама с тетеньками уехала к тете Дусе в деревню, а папу вдруг взяли куда‑то на партийную учебу, Катька несколько ночей провела с Макаровной. И тогда они впервые разложили пасьянс Ленорман, который, по уверениям Макаровны, следовало раскладывать только поздно ночью.