Окипета 3 page

Даже судьи не могли удержаться от смеха, представляя, как солидные люди в роскошных костюмах и брендовых часах, с золотыми печатками, украшенными бриллиантами, – бегали для пенсионеров в булочную и выносили им горшки, пока их родственники парились на работе, пытаясь свести концы с концами. Жертвы Вовочкиных «аннигиляций», пытаясь оспаривать все это документы в судах разных инстанций, неизменно проиграли, однако внося в рутинную жизнь сущей и приставов юмористическую нотку. Процессы длились годами, новые собственники недвижимости приносили заверенные все тем же Вовочкой, копии или дубликаты завещаний, договоров и множество документов, а сами родственники неизменно выясняли, что не могут доказать, будто вообще имеют какое‑то отношение к покойным. Как правило, у них исчезали свидетельства о рождении и даже семейные фотографии. Фирменным почерком Вовочкиных «разработок» были свидетельские показания участковых врачей и социальных работников, доказывавших в суде, что ни разу не видели мнимых родственников, а покойный пациент никогда о них не упоминал. Зато они хорошо помнили о помощи, оказываемой в уходе новым владельцем недвижимости. Некоторых исцов после таких представлений приходилось увозить с судебных заседаний на «неотложке».

С понятной ностальгией по прошлому старик вспоминал те времена, когда они всем отделом выезжали на дачу его отца на шашлыки. И кто бы мог увидеть «черного нотариуса» в обаятельном краснощеком пацане, с упоением катавшемся на трехколесном велосипеде. За ним приглядывала бабушка, мать Вовочкиного папы, милая интеллигентная старушка, обучавшая всех их детей французскому. И что же в ней было такого, чтобы Вовочка с невиданной жестокостью принялся «аннигилировать» всех одиноких старух внутри Садового кольца?..

Аналогичные услуги Вова оказывал и рейдерам, пытавшимся захватить то или иное здание в центре столицы, оформляя от имени потенциальных жертв доверенности, договоры купли‑продажи пакетов акций фирм, которым принадлежали объекты недвижимости. По словам знакомых оперативников, в незаконном бизнесе, который процветал с самого начала «нулевых» годов, принимали участие чиновники разного ранга, судьи, сотрудники правоохранительных органов, адвокаты, другие нотариусы… И слушая этот длинный перечень, старик тоскливо ежился, понимая, что все эти люди могли познакомиться друг с другом лишь за щедрым застольем хлебосольного отца Вовочки, всегда славившегося мощным аналитическим аппаратом и стратегическим мышлением.

Глядя на старинный зеркальный трельяж, в котором отражались матовые плафоны светильников из горного хрусталя с ручной инкрустацией, которые его папа изъял при обыске у одной бывшей балерины императорского Мариининского театра, он впервые тогда примирился с отъездом собственного сына за океан, порадовавшись, что ничем не смог ему помочь в жизни. Узнав о решении сына, он не стал «давить ему на совесть», напоминая, что в достаточно преклонном возрасте остается один в квартире, набитой антиквариатом. И неизвестно, чем это может закончиться для него, если о его дорогих вещицах, которые он собирал всю жизнь, продолжив дело отца, – узнают «серьезные люди», еще даже не предполагая, что одним из таких «серьезных людей» окажется сопливый Вовочка, гудевший на своем трехколесном велосипеде. Он видел, как болезненно и остро сын реагирует на любое его предложение о помощи, понимая, что он никогда не возьмет на память о нем из квартиры ни одну вещь.

Но больше всего старик опасался одной горькой мысли, которую всегда старался не допускать до себя и не додумывать до ее логического завершения. Глядя, как сын бережно упаковывает старые коньки‑«канадки», подаренные покойной матерью, он подумал, что его повзрослевший мальчик не станет переживать по этим вещам и пятикомнатной квартире, если и его отца когда‑нибудь «аннигилируют» коллеги Вовочки.

Все попытки получить от Вовочки оригиналы или выписки из нотариальных книг заканчивались ничем. Вначале Вовочка вообще игнорировал запросы пострадавших и судов, потом присылал отписки, а потом известил суды, что из его офиса на Новом Арбате неизвестные украли абсолютно все документы: реестры, алфавитные книги завещаний, сами завещания и прочее, так что предоставить оригиналы документов и выписки нотариус не может.

Старик выяснил, что суд избрал Вовочке меру пресечения в виде ареста, как только Каллиопа получила повестку о вызове на допрос своей восьмимесячной внучки. Сразу после их телефонного разговора и его воспоминаний о давнем разговоре о римском праве, Вовочке предъявили обвинения по части 4 статьи 159 УК РФ (мошенничество в особо крупном размере) и лишили права заниматься нотариальной деятельностью. После того, как Каллиопа поняла, что следователи решили «заняться» ее несовершеннолетней дочерью, решив заставить ее свидетельствовать против матери, Вовочка заключил сделку со следствием и показал следы «аннигиляций» на незаконных свалках бытовых отходов области.

Попытавшийся «перекрыть кран» старик, никак не мог избавиться от тревожившего его чувства дежавю, будто эту историю он не только читал в сказочке Каллиопы, но даже встречал в обсуждения письма, которое она вместе с читателя писала в Конституционный суд по поводу незаконной, по ее мнению, приватизации железных дорог России. В сущности, именно папа Вовочки должен был предотвратить весь этот фарс с учреждением акционерного общества от имени России, но у него в этот момент были свои, более насущные планы и задачи. Он определенно встречал в ленте комментариев угрозу Каллиопы, что «все они ответят за это шаг своими детьми, раз решили обобрать не только живых, но и мертвых и еще неродившихся».

Однако никто с Вовочкой и в таких обстоятельствах не стремился «сводить счеты». В СИЗО ему организовали сносные условия, на допросы привозили в отдел даже без наручников. Прямо в кабинете следователей его кормили обедом, а потом ужином, доставляемыми из ресторана высокой европейской кухни. С ним явно не знали, что делать, а он не собирался облегчать задачу следователям, спокойно сообщая все, о чем они интересовались по долгу службы. Его отец не стал тратиться на адвоката, послав в следственный отдел старика с денежным кейсом.

И старик впервые тогда отметил уклончивое замечание начальника следственного отдела, занимавшегося делом Вовочки, что где‑то за месяц до всех этих событий ему приснился сон, будто он читает какую‑то книгу. И там уже было описание всех эпизодов преступной деятельности мальчика Вовы, были подробно перечислены все нехитрые способы и приемы составления поддельных завещаний и доверенностей. И когда сам Вовочка под протокол рассказывал обо всем, назвав всех своих сообщников, включая тех, кого ему точно не стоило называть, начальник СО не мог избавиться от навязчивого чувства дежавю.

Он показал старику список судей и чиновников разного ранга, сотрудников милиции, адвокатов, некоторые из которых уже были заключены под стражу, а другие томились на свободе, ожидая ареста. Старик, впервые понимая, что обстоятельства намного сильнее его, отдал начальнику кейс отца Вовочки и, с внезапно навалившейся на него усталостью, прошептал, прикрыв отяжелевшие веки: «Кончайте!»

Вечером того же дня в машину, на которой сытого и довольного жизнью Вовочку с допроса доставляли в СИЗО, на них на большой скорости буквально налетел КамАЗ. Как сообщили СМИ об этой «трагической случайности», водитель «КамАЗа» не справился с управлением, слишком поздно заметив ехавшую впереди «легковушку» и не успев затормозить. В результате аварии все пассажиры погибли на месте.

– Так вы хотите сказать, будто все здесь написанное случилось только потому, что Каллиопе объявили войну и затронули ее младшую дочь и внучку? – задумчиво уточнил красавец в белом костюме, возвращая папку. Старик слишком поспешно протянул руку, на какую‑то долю секунды коснувшись руки гостя. Он ощутил такой леденящий холод, что у него содрогнулась душа, и он чуть не выронил злополучную папку.

– Нет, я хочу сказать, что… ну, вы же сами понимаете! – растерянно ответил он. – Вы же понимаете, что никто бы не стал заводить дело по поводу пропажи полоумной старухи восьмидесяти лет. А все эти рисованные завещания и доверенности давно стали обычным делом. А сейчас у меня все прикормленные нотариусы делают вид, будто знать меня не знают, видят впервые и абсолютно не понимают, о чем я им намекаю.

– Ах, вот вы о чем! – догадался незнакомец. – Но это дело поправимое, такие вещи наша контора делает намного надежнее, тут и беспокоиться не о чем. Лучше скажите, какие, к примеру, лично у меня гарантии, что вы абсолютно искренне со мной и не передумаете прекратить все эти безобразия, проистекающие от нашей общей знакомой?

– Какие гарантии? – переспросил старик, начиная догадываться, что это не только деловое предложение, но и нескрываемая угроза. – Мне поздно меняться. Хотя… некоторые меняются именно на пороге… вечности. Но она всегда у меня вызывала раздражение непредсказуемостью, этим своим фарсом, умением перевернуть все слова… Даже не этим! Вы полагаете, легко ощущать себя с ней каким‑то щенком, с которым играют? Я с ней – «никто и звать никак», как это она заявляла не мне одному.

– Все же этого… недостаточно, – с сомнением проговорил молодой человек и особым движением щелкнул пальцами так, что у старика похолодела и начала саднить рука, которой он прикоснулся к ладони гостя.

– Вы меня в чем‑то подозреваете, что ли? – постарался он не выдать голосом своего страха. – Я сделал все, что в моих силах! И продолжаю делать, несмотря на трудности. А подмоги мне ждать неоткуда. Между тем, подчеркну, обстоятельства изменились, это дело объединило две старшие музы, чего мы ни разу не допускали за весь минувший век. А как она написала статью про налогообложение и всю нынешнюю бухгалтерию, так возле них крутится третья старшая муза, Урания. Стоит ей признаться, что где‑то она встречала в написанных Каллиопой романах знакомые ей личные жизненные коллизии, как та запустит ее часики, она найдет способ! Эвтерпа тоже уже где‑то рядом только ждет своего часа…

В конце своей речи старик начал сбиваться на скороговорку, с мольбой глядя на продолжавшую безучастно молчать Окипету. Ему показалось, что в ее больших миндалевидных глазах теплилось какое‑то сочувствие.

Внезапно горячей волной, залившей краской щеки его побледневшего лица, он вспомнил свой последний разговор с Каллиопой в ее блоге накануне суда. Это было больше года назад, но все отчетливо тут же всплыло в услужливой памяти.

Он тогда высказал ей все, что думает о ней, зная, что следователи никак не могут написать ей обвинительное заключение. У него на самом деле было такое чувство, будто она предала их всех, вставив в смешном виде все проведенные в отношении нее следственные мероприятия, подло сорвав попытку навсегда избавиться от нее, поместив в психиатрическую лечебницу. Каллиопа ответила, что в верности его ведомству не присягала и обеспечивать успехи их отвратительных «следственных мероприятий» за счет будущего своего ребенка – тоже не намерена. А скоро ему самому придется доказывать свою преданность со словами обычного предателя: «Ну, пожалуйста! Дайте мне еще немного времени! Я сделаю все, что в моих силах, прошу вас!» – в таких условиях, что врагу не пожелаешь. И тогда посмеялся над ее очередными фантазиями, пожелав ей сполна получить за ее экстремизм.

Он с ужасом увидел, как на холеных ладонях медленно приближавшегося к нему удивительно красивого мужчины выросли заостренные перламутровые ногти, будто все это время его гость с большой неохотой их втягивал. Глаза женщиныптицы засветились какой‑то немыслимой в этом мире страстью, и старик, чувствуя, как намокают брюки его пижамы, в отчаянии прорыдал: «Пожалуйста! Дайте мне еще немного времени! Я сделаю все, что в моих силах, прошу вас!..»

Клио

Клио прошлых времен дела вещает потомству,

Мельпомена трагический вопль исторгает печали,

Радует Талия шуткой, веселым словцом и беседой,

Сладкую песню поет с тростниковою флейтой Эвтерпа,

Терпсихора кифарой влечет, бурей чувства владея,

С плектром в руке Эрато чарует и словом, и жестом,

Песни времен героических в книге хранит Каллиопа,

Звезды небес изучает Урания, неба вращенье,

Жестами все выражая, Полигимния славит героев.

Авсоний

Никогда в жизни Анна не поверила бы, что судьба ее зарулит так круто, как ей всегда втайне хотелось, как только она посмотрела в детстве заграничное кино «Триста спартанцев». Можно сказать, к своей вполне реалистической биографии она с того времени относилась с определенной долей прохладцы, без огонька.

С самого начала ее жизни все шло к тому, что до самой пенсии перед ней расстилалась ровная дорожка, протоптанная ее родителями, дядей и двумя тетками. На Анну заранее нападала дикая тоска от мысли, что жизнь ее пройдет тихо и мирно, без громких битв и душевных терзаний, – так, как жили ее родные, испытывая нескрываемое довольство. Она понимала, что и ей придется смириться, а после уж до самого конца говорить вслух те же мысли, так сказать, «проверенные временем», в точности так же полагая их «мудростью народной». Скорее всего, трудиться ей доведется в том же коллективе на комбинате. Она так же, как родители, будет годами ходить со своим цехом на демонстрации и даже праздники отмечать аналогично, «продолжая традиции». А на стол она будет выставлять те же самые привычные блюда, с такими же домашними консервами, которые они героически закручивали на зиму все лето из года в год. И от того, что изо дня в день до самой пенсии придется терпеть одно и то же, Анне заранее хотелось наорать на всех, начиная с кота Мурзика.

Пенсии еще надо было дождаться. И в ее ожидании Анины тетки, притворно вздыхая «старость не радость!», сшили себе по зимнему пальто с норковыми воротниками и по демисезонному пальтецу с воротничками из каракульчи. Мать, с нескрываемой завистью обсуждая их обновки, тоже вслух прикидывала, как и ей придется «сварганить» такие же пальто перед пенсией. А у Анны в голове лихорадочно роились мысли, как бы ей попасть на пенсию, минуя необходимость радостной встречи с осточертевшим ей за все предыдущие праздники их слаженным коллективом. Думая, почему это пенсию не дают сразу после школы, а только тогда, когда никаких приключений не светит, она с тоской искала для себя лазейку, как бы ей встретить свободное от социалистического производства времечко – без шитья мешковатых, но зато «практичных и носких» теткиных пальто.

Исторически сложилось так, что поступать после школы кроме индустриального техникума Анне было некуда, потому она вслед за своими подругами поступила в техникум, а когда устроилась на комбинат, то до замужества немного проучилась на заочном отделении машиностроительного факультета.

И возможно потому, что праздники слились с неразличимой чередой буден, а будущее представлялось фразой «советские люди имеют твердую уверенность в будущем», за которой в графе «приключения» стоял жирный прочерк – вдруг взяло и не наступило…

Само это будущее, не составлявшее в развитом социализме никакой загадки, желания задуматься или рвануть навстречу ветрам приключений, – рассеялось, будто морок, не оставляя никакой уверенности. То самое будущее, с детства пугавшее Анну своей предопределенностью, слишком близким горизонтом и отсутствием минимальной вероятности неожиданных и незапланированных поворотов судьбы, кроме дорожно‑транспортных происшествий и наводнений, – больше не мозолило глаза необходимостью испытывать за него благодарность «спасибо партии родной!», постоянно подозревая, что у будущего ведь могли быть и какие‑то другие варианты.

Ожидания чуда тоже не появилось, поскольку Анну окутывал мрак неизвестности. Вся история, которая так не нравилась ей «историческими необходимостями», ненавистной предначертанностью «пролетарских революций», а главное самим уроком из этой истории, в результате которого ей остается сшить два драповых мешка к пенсии, – была развеяна на ее глазах в течение двух памятных недель. И пока возле нее ветер с остервенением рвал красные знамена, гербы, лозунги «Слава КПСС!» и фанерные щиты с итогами социалистического соревнования, она осознала, что страны, которую она любила, несмотря ни на что, больше нет. Вся прежняя ее жизнь не имела никакой исторической предопределенности и не содержала позитивного исторического урока, поскольку вуз, в котором она училась заочно, оказался в другом государстве. Ее краткое замужество, вполне устроившее ее в процессе медленного старения до пенсии, где не следовало «отрываться от коллектива» и настоятельно требовалось «быть как все» – вдруг стало обременительным и абсолютно никому не нужным, прежде всего, ей самой. Она поняла, что это замужество, в котором удобно с кем‑то ходить на демонстрации и отмечать праздники в кампаниях, куда без мужа не приглашают, – больше никак не отвечало насущным требованиям исторического момента. Потеряв работу, ее молодой муж начал чаще обычного собирать дома осколки такого же «авангарда всего общества», чтобы под горилку и Анины консервы высказаться о том, что его жизнь «утратила всякий смысл».

Анна и раньше не видела много смысла в его самодовольном бытии, но когда он начал каждый день напиваться о внезапно утраченном смысле и ныть про то, что у него «нет будущего», нервы ее окончательно сдали, и она подала на развод.

Раньше, когда она иногда задумывалась о будущем, оно представлялось ей слишком тщательной «детальной проработкой» некого огромного машиностроительного чертежа, где все винтики стояли на своем месте, не имея малейшей возможности сдвинуться в сторону от заранее предначертанной «исторической необходимости». Она чувствовала, как этот механизм своим размеренным ходом перемелет и ее жизнь, оставив ее с двумя практичными пальтишками на старость.

В школе говорили, что до революции у жителей их рабочего поселка не было никаких перспектив, кроме как работы на прежних хозяев этого комбината, построенного еще в 50‑х годах ХIХ века. Но, побывав в музее комбината, Анна выяснила для себя, что дирекция дореволюционного предприятия работала круглосуточно, без перерывов на Рождество, Пасху и Троицу. В старом здании детского садика при советской власти открыли исполком. А у комбината до революции было два санатория на море для рабочих и их детей и дом призрения. Еще была построена школа, где училась Анна. Больница с хирургическим и родильным отделениями тоже осталась от дореволюционных времен, к ней многие годы спустя пристроили два корпуса. Техникум, где училась Анна после школы – тоже был дореволюционным реальным училищем комбината.

Все это люди делали, вовсе за счет средств комбината, явно имея несколько иные планы на будущее, чем то, которое наступило потом. Они это все строили не из‑за марксистко‑ленинской идеологии, а потому что верили… может не в бога даже, а в то, что любой человек достоин уважения. Клуб ихний был, конечно, дореволюционным театром и библиотекой, тоже выстроенной за счет комбината без партийного нажима и без «исторически‑неизбежных социальных преобразований».

Проверив по датам все комбинатовские постройки, Анна убедилась, что строительство на комбинате велось даже в 1916 году, а вот потом, с 1917 года по 1928 год никакого строительства не велось, лишь с 1928 года по 1932 год на комбинате восстанавливали цеха, разобранные почти по кирпичику в «период разрухи». Она лишь хмыкнула про себя, что никто из этих марксистов‑ленинцев так и не учел, что после «социальных преобразований» наступает длительный период разрухи, когда люди не верят в настоящее, а не то что – «в прекрасное будущее».

Анна понимала, что пожелтевшие дореволюционные фотографии с соревнованиями цеховых пожарных команд, с любительскими спектаклями рабочей труппы и выездами на природу цехами комбината – содержат в себе иной, безмолвный урок истории, который их учительница пересказывает совершенно неправильно. Она словно не замечала этих пронизанных южным солнцем предвоенных фотографий, говоря, будто у людей, позировавших с умиротворенными счастливыми лицами, была какаято иная жизнь, от которой их следовало немедленно «спасти», действуя тайком за их спинами.

Анна смотрела на снимки первых большевиков завода, организовавших марксистский кружок, и думала про себя, что ж им не жилось, как всем этим людям? Физиономии у первых большевиков больше подходили для сала с горилкой, для бандитской гирьки и ствола‑опилка, они не несли в себе какого‑то отпечатка «идейности». Большевики с музейных фотографий больше были похожи на уркаганов с большой дороги, а не на кружковцев, вдумчиво изучавших марксизм.

Ее не удивил рассказ экскурсовода, насколько несознательными раньше были рабочие комбината, избившие первых кружковцев, когда те пришли в цеха агитировать их бросить работу и устроить политическую забастовку.

Она долго смотрела на фотографию большой группы детей разного возраста в одинаковых белых панамках. Надпись под снимком гласила, что это был последний выезд комбинатовского детского сада на летние дачи. Улыбающиеся воспитательницы в белых фартуках держали над детьми транспарант «Будущие сотрудники нашего комбината!», не подозревая, что скоро голодные сотрудники будут ночами разбирать цеха комбината по кирпичику, чтобы как‑то прокормиться в наступившем будущем «социальной справедливости». В мазанке ее бабушки тоже было окно из цеховых рам и пристроена кирпичная кухня. Но взрослые не любили вспоминать то время «строительства нового общества», отмахиваясь от ее вопросов.

…И когда налаженная жизнь с наивной верой в безоблачное будущее вдруг рухнула под какие‑то очередные тезисы об «исторической необходимости», Анна часто вспоминала ту давнюю экскурсию в музей при комбинате. Но почему‑то из всех увиденных ею тогда фотографий чаще всего ей вспоминались снимки дам в скромных, но очень красивых платьях, в шляпках, с зонтиками и бисерными сумочками в руках, прикрытых ажурными нитяными перчатками. Дамы сидели прямо на траве, а возле них были разложены скатерки с запеченной на кострах курочкой, овощами, яйцами‑крашенками и пузатыми винными бутылками. Учительница с легкой завистью тогда пояснила, что это жены дирекции комбината, но уж, конечно, не рабочих.

Анна тогда лишь горько усмехнулась. Ее бабушка была женой простого рабочего, да и сама была из рабочей семьи. Но в ее сундуке хранились в точности такие же перчатки и зонтик. Правда, раньше почти все рабочие еще держали скотину и рыбачили в путину. Но никто из женщин тогда по цехам не работал, марксизм не изучал и пальто на старость не шил.

Она понимала, что тот неправильно воспринятый урок историй, «легкие неточности», сообщаемые учительницей, – на самом деле значили в каждой жизни очень многое, гораздо больше, чем марксизм. И лишь когда весь жизненный уклад обрушился для мамы и ее сестер, Анна поняла, что пренебрежение к таким «мелочам жизни» и восхваление каких‑то бандитов в качестве «марксистов» могут лишить любого, самого заурядного, а не какого‑то «призрачного» будущего.

Ради будущего мамы и тетушек, она с удовольствием распростилась бы со своими надеждами на приключения, но все ее сожаления уже мало что значили для какой‑то грозной силы, заключавшейся в невыученных на зубок уроках истории. Прошлое с пожелтевших снимков, давно ставшее историей, будто догнало настоящее, навсегда отрезав дорогу к будущему Началась та самая жизнь, о которой ее вскользь предупреждала бабушка, когда все вокруг «жили одним днем», не задумываясь, что через много лет внучка может спросить у бабушки, откуда в ее мазанке цеховые рамы.

С детства Анна слышала об этих «уроках истории», о них раньше постоянно упоминали в школе и по телевизору. Но жизнь показала во всей своей отвратительной изнанке, что все вокруг, хоть и говорят об этих «уроках», сами их не выучили и не осознали. Всю жизнь они отвечали их по неправильным шпаргалкам, считая, будто можно немного приврать, это же всего лишь история. А то, насколько при этом смещались акценты восприятия настоящего – тоже не слишком кого‑то волновало. Ведь все были уверены в своем будущем, представлявшимся иногда Анне серой железобетонной тумбой.

Стоило лишь дождаться пенсии, сшив напоследок пару пальто – и вот перед тобой то светлое будущее, ради которого можно было солгать, будто в прошлом зонтики и летние перчатки носили исключительно дамы, а в округе до первого марксистского кружка – не было ни одного детского садика и больницы.

Неправильно воспринятые уроки истории сделали возможным новый виток «экспроприации экспроприаторов», только в качестве основного «экспроприатора» теперешние «прогрессивные люди своего времени» видели экспроприируемое по частным карманам государство. И при этом Анна нисколько не сомневалась, что как только борьба за государственную собственность завершится, так новые экспроприаторы нисколько не побрезгуют и теткиными пальто, и мамкиной пенсией.

Историческое видение момента позволило Анне понять, что налаженный на машиностроительное производство народный быт намеренно разрушается, ждать светлого будущего там больше не имеет смысла, а шансов свести концы с концами у нее там не предвидится. Зарплату начали выдавать коврами и стиральными машинами, наборами инструментов, хрустальными вазочками, которые мать и ее подруги не знали, куда девать, с надеждой глядя на Анну.

Вначале она, купив место на рынке, продавала все, что выдавали в счет заработной платы ее многочисленной родне и знакомым, потом к ней напрямую обратились из профкома комбината знакомые женщины, и Анна начала торговать комбинатовским ширпотребом не только по всей Украине, но и добиралась до России, ставшей вдруг чужим государством. Она тащилась со своим скарбом на автобусах и перекладных, видя, с какой неохотой молодые мужчины изображают из себя «таможенников» посреди степи, где люди веками строили единое государство.

Когда комбинат начал совсем останавливаться, а большая часть их прошлого коллектива разбрелась в поисках хлеба насущного, добираясь и до Москвы, Анна стала «челночить», прочесывая оптовые и «блошиные» рынки Польши и Одессы, торгуя на рынке теми влекущими женскими мелочами, которые из прошлых уроков истории считала чрезвычайно необходимыми в любой жизненной формации.

Она привозила сумочки, зонты, перчатки, заколки, колечки, платки… С безошибочным вкусом она выбирала самые красивые вещицы, которые, возможно, и не были предметами первой необходимости, но, по внутреннему убеждению самой Анны, – в наступивших временах являлись чем‑то вроде воинских доспехов для каждой женщины, вынужденной сражаться за собственное будущее.

На ее рыночном пятачке висели непроданные с начала ее купеческой карьеры комбинатоские ковры, ценой которых давно никто не интересовался. Она сидела на стульчике с неизменной книжкой в руках на фоне огромных, слегка выцветших ковровых роз перед двумя вазочками с искусственными букетиками. К коврам удобно крепились шляпки, шали платки, а на прилавке были разложены черепаховые гребни и заколки, сумочки, шитые бисером и шелком, ажурные и лайковые перчатки. Анна выбирала эти «винтажные» вещицы так, будто старалась своими скромными усилиями вернуть незабываемую атмосферу тех музейных фотографий, навсегда запечатлевших настоящую женственность. И все вокруг настолько привыкли к ее завешенному коврами уголку, что так и называли ее торговый пятачок – «Розовый куст».

Из‑за этого куста Анна наблюдала, как стремительно нищала ее обычная клиентура, все чаще отказывая себе в милых сердцу дамских мелочах, со скорбным выражением лица обходя стороной манивший нетленной женственностью прилавок. У Анны впервые оказалось достаточно времени, чтобы поразмыслить об «уроках истории», пусть с трудом сводя концы с концами. И больше всего исторических аналогий для себя Анна могла выявить с жизнью бабушки, которая «под немцем» в войну так же торговала на рынке, продавая то, что не удалось экспроприировать экспроприаторам.

С рынка до ближайшей автобусной остановки, отмеченной фонарным столбом и желтой жестянкой с расписанием, Анна шла, прогибаясь под тяжестью сумок. В платной камере хранения на рынке она свой товар не оставляла не только по причине бережливости, но и потому, что нисколько не доверяла этой камере. Она уже один раз оставляла там большую коробку с соломенными шляпками с виноградными гроздьями и цветочками из стекляруса под уговоры товарок: «Ань! Да кому нынче эти шляпки нужны? Никто на эти шляпки не позарится!» И на следующее утро Анна убедилась, насколько ошибались ее непродвинутые в современном маркетинге коллеги, ханжески уговорившие ее оставить без присмотра «никому не нужные шляпки». В ту ночь, кроме ее коробки, из камеры хранения украли лишь сумку с пробковыми танкетками у одной вьетнамки и баул с бархатными корсетами у толстой бабы из Молдавии, не тронув чувалы с такими практичными и необходимыми в хозяйстве брюками, резиновыми калошами и китайскими пуховиками. Поэтому даже стул с деревянными шариками на спинке Анна с некоторой опаской тащила каждый вечер на хранение вместе со своими полинявшими коврами.

Однажды, остановившись у фонарного столба с расписанием автобусов, Анна медленно соображала, как ей пристроить сумки на ноги, чтобы они не извазюкались в грязи. Был у нее такой негативный исторический опыт, потом сумка ни черта не оттерлась. Еще издалека она заметила, что прямо к расписанию какая‑то несознательная сволочь прилепила рекламное объявление, написанное от руки. Что характерно, все бумажки с телефонными номерами под объявлением были оторваны, поэтому Анна заинтересовалась содержанием бумажки, налепленной наискосок автобусного расписания, которая давно выучила назубок на личном горьком опыте без всякого расписания. На остановке, кроме нее, никого не было, лампа фонаря едва горела. В этих потемках Анна попыталась с сумками подпрыгнуть повыше, но получалось плохо. Вдруг сильный порыв ветра сорвал объявление, и листок бумаги плавно спланировал прямо на лоб Анны, которой все же удалось немного подпрыгнуть. Клеили объявление домашним клейстером, поэтому сумки пришлось составить в грязь, чтобы двумя руками снять с лица тетрадный листочек и липкую кашицу из ржаного хлеба, на которой он держался на грязной жестянке автобусного расписания. Текст, нацарапанный шариковой ручкой на измятой бумажке, был больше похож на какое‑то издевательство.