Глава вторая 2 page. – Шесть часов ходу, хорошие здесь пастбища

– Шесть часов ходу, хорошие здесь пастбища... Тебе зачем?

– Ты бы мог продать мне одного оленя? Я заплачу, деньги есть.

Коля засуетился:

– Оленя? Олень тебе здорово пригодится! А знаешь, сколько он стоит? Цену определяет нужда. Очень нужно - очень дорого!.. Ты представь, пока тундра - он сани тянет, кончилась тундра - он тебе еда. Понял?

– А все же, сколько олень стоит?

– Продать не могу. Хочешь, укради. Я его здесь же держу, в поселке скажу, пропал олень. Если узнают, что я его продал тебе, кто же свечой тогда будет?..

– Ты прав, нельзя. А когда в поселок пойдешь?

– У-у-у, через месяц. Я туда раз в месяц хожу... Я только сегодня вернулся.

– Далеко до поселка?

– Десять часов ходу. Тундра не долго тянется, потом пойдет березняк, а там и тайга. Снег, самое малое, продержится до апреля. Олень до весны бегает, а это четыре с половиной месяца! Если корм будет... Ему пару часов в день пастись - больше не надо, будет ходить.

– Где его украсть?.. И упряжь нужна.

– Кроме как у меня, негде. Кради вместе с упряжью. Вот запрягу и вернусь... И мяса дам...

Коля вернулся скоро. Разрубив тушу оленя, дал половину Горе со словами:

– Вон там река Таз. Иди по руслу, его снегом замело, а под снегом лед, там олень ходко пойдет. И рыба у тебя будет. А карта есть?

– И компас, и секстант.

– Да у тебя все есть. Тогда так: двигай прямо на восток, километров сто пятьдесят, дойдешь до реки Пур.

– Знаю.

– Все ты знаешь, только зря болтаю.

– Нет, не зря, говори!

– Спустишься вниз по реке километров пятьсот, дойдешь до точки, где восьмидесятый меридиан с пятьдесят седьмой параллелью пересекаются. Места заболоченные, но подо льдом, да и тайга редкая, так что пойдете легко: и ты, и олень, к тому же прокорм у обоих будет. Оттуда двинешь на юг километров четыреста, пересечешь Обь...

– Не спеши, не поспеваю записывать... Пересеку Обь... Дальше?

– А дальше снова на юг километров четыреста-пятьсот, там Омь течет. Она и приведет тебя прямехонько в Омск. И здесь километров шестьсот будет, пожалуй, не меньше... Я тебя не видел, ты меня не видел, усек?

– Откуда подробности такие, сам ходил?

– Дважды! Я дал тебе самый короткий и самый легкий путь... Да, там есть город Уренгой. Ты его стороной обходи, там тебе делать нечего!

– Спасибо! - ответил Гора и подумал, что делать ему там действительно нечего.

– Дойдешь до пятьдесят девятой параллели, а там двести километров на юго-запад. От пересечения пятьдесят седьмой параллели и восьмидесятого меридиана иди на юг. Там редколесье, оленю не в тягость, и корм будет... Я тебя не видел, ты меня не видел - ступай!..

Гора усмехнулся: совсем, что ли, помешался?

"Попроси я понастойчивее у него ружье, он бы дал. Постой, увести оленя, значит, оставить след! Чудак человек, а у него побывать и дальше идти по его указке, по-твоему, не след оставить?! Чему быть, того не миновать!"

Гора, наверное, с неделю не мог избавиться от мыслей о Коле, он отмахивался от них, но они снова и снова, всплывая, тревожили его. Когда сумятица наконец улеглась и в сознании обозначился "феномен свечи", Гора ощутил такой покой, как если бы ему удалось избежать опасности. Он облегченно вздохнул.

"Полно, будет!.. У меня достаточно мяса, есть олень, я стою на лыжах, олень тянет сани, иду я быстрее намеченного... Можно и о приятном подумать. Кажется, я о кладбище Земмеля вспоминал... Да, о нем. Из всех слышанных там рассказов самое сильное впечатление произвела на меня история Арсена Одзелашвили[8]. В ту пору я довольно бегло читал, знал в отрывках на память "Песнь об Арсене" и едва где слышал его имя - тут же ушки на макушку.

Дед премудростей педагогики не постигал, но накопил немалый жизненный опыт. Поскольку он был одержим мыслью вырастить внука патриотом и гражданином, чутье подсказало ему метод, весьма, впрочем, своеобразный, как воспитывать меня и как образовывать мой ум. Подсаживаясь ко мне, он требовал пересказать прочитанное или уловленное со слуха, предлагая повторить, вычленить суть, - словом, развивал во мне способность анализировать и делать выводы. Но это я осознал значительно позднее, когда подошла старость. Одной из первых моих "наук жить" была именно тема Арсена Одзелашвили. Мне были известны все версии стариков с Земмеля, когда дед предложил пересказать все мне известное об Арсене. Я обрадовался и не только потому, что Арсен был моим "собственным" героем, но и потому, что сам я кое-что недопонимал и рассчитывал на то, что дед мне все растолкует.

Одного из завсегдатаев кладбища Земмеля звали князем Гиго. По его рассказам, во времена Арсена, чтобы убрать со своего пути законных наследников, родственнички, лишь бы заполучить имение, не гнушались убийствами и отравлениями, и случаи такие были отнюдь не редки. Чтобы защитить Дариспана, отца князя Гиго, от возможности покушения, его отправили подальше от дома, к тетушке, супруге Заала Бараташвили-старшего. Вот почему детство и юность Дариспана прошли в Марабде, а не в родовом поместье.

Одзелашвили были крепостными Заала-старшего. В бытность свою в Марабде Дариспан не разлучался с Арсеном, дружил с ним и даже побратался. Прошло время, скончался отец Дариспана, князь Кайхосро. Удаленный из дома наследник вернулся в Саголашени и вступил во владение имением. Как-то раз ему приглянулась в Имерети девица из рода Джохтаберидзе, звали ее Родам. Одолеваемый гордыней князь Джохтаберидзе, заупрямившись, отказался отдать свою дочь замуж. Дариспану ничего не оставалось, как похитить Родам. Он привез ее в Картли и обвенчался. Пошли дети, и только тогда смягчились Джохтаберидзе.

Многочисленные сестры князя Гиго в замужестве разъехались по самым разным уголкам Грузии, в Тбилиси же наведывались только к брату или по личным делам. Когда дед привел меня к князю, у него как раз гостили старшие сестры, три благородные дамы весьма почтенного возраста. Они обласкали меня, задарили сластями и упросили прочитать какое-нибудь стихотворение. Я прочел отрывок из "Песни об Арсене", так что одна из дам даже прослезилась - какие у нас прекрасные дети растут! Это были степенные дамы, исполненные достоинства, я и мысли не допускаю, что они, уговорившись, могли намеренно ввести нас в заблуждение, однако верь не верь, а Георгий Дариспанович поведал историю, прямо-таки невероятную, и сестры ее подтвердили.

Их вотчинный дом стоял в Саголашени у самой Карталино-Имеретинской столбовой дороги. Гиго было лет двенадцать, остальные братья и сестры были постарше. Стояло знойное, засушливое лето. На терраске второго этажа женщины возились с фруктами, собираясь варить варенье. Дариспана не было дома. Тут же в кресле восседал князь Михаил, его двоюродный брат, а стало быть, и двоюродный дядюшка этих детей, известный в миру как Михака, и задумчиво перебирал четки...

Старцы с Земмеля называли Михаку бароном Мюнхгаузеном. Его охотничьи побасенки расходились по всей Грузии. Он вообще был на редкость остроумным, словоохотливым человеком и потому чрезвычайно популярным и желанным гостем в любой семье. Сам Михака грамоте не разумел, но, если верить старцам, сочинил такое множество небольших новелл, что их хватило бы на объемистую книгу. Жаль, никто их не записал. Я помню всего две байки Михаки, остальные забылись. Это я объясняю странным свойством своей памяти: чем смешнее слово, эпиграмма, анекдот, тем меньше я его запоминаю. Сдается, я тут не исключение, поскольку и в других не раз отмечал такую особенность, но, коли к слову пришлось, вспомню одну из его баек... Благо, спешить некуда.

"Был я у Абашидзе, в Саванэ, на свадьбе, - принимался за рассказ Михака. - Сделалось мне как-то не по себе - нужно было выйти воздухом подышать. Я позволил себе дерзость встать из-за стола. За домом росла кукуруза, крупная, высокая - всадника укроет. Я вошел в кукурузник и уже собирался в дом, когда в двух шагах от себя увидел сверкающие волчьи глаза. Оружия при мне нет, размышлять, понятно, недосуг, вот я и вспрыгнул на кукурузину. Волк ринулся за мной и, подскочив, стащил с меня сапог. Я, как выстрелившая пружина, взлетел на самый верх стебля. Тут, по крайности, было не так страшно. Волк подпрыгнул - не достал, и я, чтобы уж совсем себя обезопасить, отломил початок в руку толщиной. Он был ну прямо как железный. Сколько волк ни прыгал, я его початком по лбу угощал... Так мы и провели ночь: он прыгнет - я ему колотушку. Ни он меня - ни я его. Забрезжил рассвет. Я бросил взгляд на початок, на нем зернышка не оставалось, и у волка вся голова была в кровь издолбана. Где-то залаяла собака. Волк навострил уши, потом молвил человечьим голосом: "Как бы не так, из-за этой старичатины отдать себя на растерзание псам!" - повернулся и был таков..."

...Так вот, восседал Михака в креслах и перебирал четки, задумчиво глядя вдаль.

– Всадник скачет! - воскликнул Михака, встал, подошедши к перилам, и теперь уже отсюда уставился на дорогу. - Гигола, всадник, говорю! - крикнул он вниз дворовому.

Гигола сам знал, что делать в таких случаях. Он вынес из марани вино в кувшине, выложил фрукты на деревянное блюдо и остановился, дожидаясь гостя. Всадник, верно, проделал долгий путь - весь был в пыли. По виду ему было под пятьдесят. Он сидел на крепком иноходце, опоясанный ремнем с дорогим кинжалом, голову его покрывала имеретинская шапка. Гигола преградил всаднику путь, поскольку тот, по всему, действительно торопился и останавливаться не собирался. Михана поприветствовал его, предложил спешиться, умыться, перекусить и с Богом путь дальше держать. Путник стал отговариваться: "Очень тороплюсь, ехать надо, не то, коли Бог удостоил меня быть гостем вашей благородной семьи, сошел бы, как же нет?! Ты, парень, подай-ка мне твой кувшин, будь ласков. И жажду утолю, и выпью за здоровье этой благословенной семьи, сразу двух зайцев убью", - обратился он к Гиголе.

Всадник припал к кувшину, и пока он пил, Михака продолжал уговаривать: "Сойди с коня, мил человек, парой слов перекинемся, что тебе стоит?!" Всадник наотрез отказывался. Убедившись, что он не собирается оставаться, Михака предложил ему еще выпить вина, раз оно понравилось гостю. Всадник улыбнулся и, заметив на перилах террасы огромный таз для варенья, ответствовал: "Пить здравицу из кувшина недостойно чести семьи побратимова побратима, уважаемый Михака. Вели принести вон тот таз, выпью с радостью!" Михака принял его слова за шутку. Таз был пятилитровый. Литровый кувшин гость уже изволил откушать!.. Пока Михака соображал, что к чему, Гигола кинулся за тазом, наполнил его до краев вином и поднес гостю. Путник благословил побратимова побратима, то бишь Дариспана, припал к тазу и на глазах свесившихся с перил домочадцев осушил его, не переводя дыхания. Поблагодарил, попрощался и пришпорил коня.

Михака стоял, разинув рот, и все смотрел ему вслед. Вернувшись в свое кресло, он после долгого раздумья пробормотал: "Смотри-ка, а мне казалось, что я о Георгии все знаю!.."

Это был Георгий Сепискверадзе-Кучатнели. Рассказав эту историю, князь Гиго велел правнучке вынести "тот самый" таз. Он произвел на меня такое сильное впечатление, что, когда я мысленно смотрю на него из нынешнего далека, он представляется мне по меньшей мере шестилитровым. Георгия Кучатнели народ и, понятно, фольклор считают убийцей Арсена Одзелашвили. Поэтому в те времена в Восточной Грузии ему никто не подал бы вина, тем более в дом не пригласил. Дариспан, вернувшись в Саголашени и прослышав об истории Кучатнели со злополучным тазом, призвал в свою комнату Михаку и сыновей, дабы они присутствовали при разговоре отца с их двоюродным дядюшкой и наперед знали то, что следовало им знать.

– Зачем тебе было Георга Кучатнели вином угощать да в дом зазывать? укоризненно начал Дариспан.

– Почему бы нет? Он что, в самом деле убил Арсена или как? - удивился Михака.

Дариспан возмутился, но, сдержавшись, спокойно заметил:

– Тебе хорошо известно, что ни он, ни кто другой Арсена не убивал, Арсен в Турции. Но раз уговор был, надо слово держать.

– То есть как? - не понял Михака. - О чем уговор был? Какое слово держать? Ты мне ничего не говорил.

Михака был человеком слегка чудаковатым, одно время его даже чокнутым называли за глаза, но, поскольку у него было много других достоинств, прозвище не привилось.

– Народ и частью русские считают, что Арсена убил Георгий Кучатнели, ты об этом знаешь?

– Знаю, а как же!

– Тогда тебе известно и другое. Пока Арсен считался живым, они не без оснований полагали, что он наш человек и что мы и нам подобные пособничаем ему и укрываем его у себя. Не так ли?

– Да, братец, как не знать, я помню, как они все вверх дном в домах переворачивали, - подтвердил Михака.

– А теперь и они смекают, что никакой Кучатнели его не убивал, что он жив и где-то скрывается!

– Что ты говоришь, неужели? - удивился Михака.

– Вот то и говорю! О чем наш уговор? Мы держимся версии, что Арсена убили и сделал это не кто иной, как Кучатнели. Этому должны поверить и русские, а то прознают, где он, и потребуют у турков его выдачи!

– А при чем тут Кучатнели? Жалко, он человек достойный...

– Постой, Михака, - прервал его Дариспан, - мы должны сторониться Кучатнели, чтобы власти убедились - Арсен был нашим человеком и Кучатнели убил его!

Михака, помолчав, спросил:

– Не понял, а что это даст?..

– Что даст, что даст... Русские поверят, что Кучатнели убил Арсена, и перестанут его искать. А чей он был - наш или чужой, прятали мы его или не прятали, - пусть этим закусывают. Теперь понял?

– Понял! Я к Кучатнели в знакомые не набивался... Приглашал, как пригласил бы любого другого. Вот и все.

– Почему он не поддался на твои увещевания? Да потому, что и сам знает о нашем уговоре, - объявил Дариспан и обратился к своим мальчикам: - На этом и стоять должны, понятно, дети?

Мальчики кивнули.

Для того чтобы ответить на мои бесконечные "почему", думаю, деду понадобилось затратить не меньше усилий, чем господину Дариспану, когда он пытался растолковать своим сыновьям все обстоятельства перезапутанного дела.

Среди завсегдатаев кладбища Земмеля был некий господин Ивана со своей версией об Арсене. Кем же был тот Арсен, которому сначала отхватили руку, потом в спину выстрелили, да так, что "аж дым изо рта повалил"? В бытность молодым господин Ивана собственными ушами слышал эту историю от сурамского коваля Милилы, которому тогда уже было под восемьдесят.

Милила в то время занимался своей кузней, при ней же и жил. Все, кто путь держал в Тбилиси и из Тбилиси, на запад или на север, не могли миновать Мухатгверди. Милила был лично знаком и с Георгием Кучатнели, и с Арсеном Одзелашвили, "не раз подковывал коней и одному, и другому". Хотя один верой и правдой служил русскому государю, а другой был тому лютым врагом, Милила клятвенно заверял, что они были верными друзьями и что он их часто видел вдвоем в обнимку в застолье. И в самом деле, если подумать, причин для вражды у них не было. Служба Георгия Кучатнели состояла в том, что он преследовал абреков - горцев и разбойников, за Арсеном же он никогда не охотился - не было на то указа. Одзелашвили был героем грузинского крестьянства. А в конечном счете оба они, Арсен и Георгий, служили одной цели. Где и почему должны были пересечься их жизненные пути?! По натуре своей оба были рыцарями, и что, кроме почтения друг к другу и искреннего восхищения, могли они таить в своей душе?..

Так или иначе, была глубокая ночь, Милила стоял возле стойки в духане и беседовал с хозяином. В зале сидел один-единственный посетитель, вооруженный до зубов, пьяный в стельку верзила. Он налегал на красное вино и время от времени дико вскрикивал, что должно было означать пение. Вошел Георгий Кучатнели в сопровождении лезгина ординарца из Белокан. Звали его Хамза (а не Гамзат, как о том сообщают другие источники). Георгий подошел к стойке и, поздоровавшись за руку с Милилой и духанщиком, справился об их здоровье, о семьях. Потом он вместе со своим ординарцем сел за стол и спросил ужин. Дело было в Великую пятницу, и Георгий Кучатнели, верующий христианин, не прикоснулся к вину, для Хамзы же и вовсе его принадлежность к мусульманству исключала спиртное. Духанщик об этом знал, он подал ужин, а вместо вина поставил графин с фруктовой водой. Пьяный орясина, определив по цвету, что в графине вода, прервал свое пение и с вызовом бросил Георгию: "Подойди ко мне, выпей вина за мое здоровье!" "Сегодня Великая пятница, я не смею пить", - вежливо возразил Георгий. Верзила счел себя оскорбленным и, рассвирепев, гаркнул: "Сказано, поди сюда, иначе пожалеешь!" Георгий не стал обращать на него внимания. Верзила повторил приглашение, сопроводив его бранью и такими вот словами: "Со мной шутки плохи, я Арсен, пообрезаю вам уши и велю духанщику изжарить их взамен шашлыков, будет тогда вам чем угоститься!" Георгий усмехнулся. Даже тот, кто Арсена в глаза не видел, не поверил бы словам верзилы, настолько выговор и пение выдавали его негрузинское происхождение. В те времена проходимцы разных мастей прикрывались именем Арсена, и верзила явно был из их числа... "Ты, милый, уймись, не то я с тобой разделаюсь, а если и пощажу, то все равно болтаться тебе на виселице, как пить дать!" - спокойно, не отрываясь от еды, отвечал ему Кучатнели. Никаких тебе кинжалов, криков, кулаков не было... Верзила выхватил пистолет. Георгий сидел к нему спиной и не мог этого видеть, зато увидел Хамза и успел выстрелить первым. Верзила грянулся оземь. Пуля угодила ему в переносицу и так разворотила лицо, что родная мать не узнала бы. Георгий подошел, осмотрел труп. Пуля, разворотив лицо, черепа не задела, так и застряла внутри. Кучатнели рассердился на Хамзу за то, что он снова поскупился на поpox, оттого и пуля черепа не разнесла. Поразмыслив немного, Георгий направился к стойке и обратился к насмерть перепуганному духанщику и Милиле: "Он же сам представился как Арсен Одзелашвили и те подтвердили. Он и есть Арсен Одзелашвили, а мой ординарец Хамза убил его. Так ведь?" Милила заколебался, но духанщик, что-то смекнув, ответил: "Мил человек! Мы все его знаем: и ты, и я, и Милила. Это Арсен Одзелашвили, кто же еще!" Милила не уразумел, что к чему, но понял, что от него ждут подтверждения, и он подтвердил: "Конечно, это Арсен!" Георгий Кучатнели сказал: "Я еду в Ахалцихе, мне в Тбилиси возвращаться не с руки. Завтра-послезавтра сюда придут представители властей. Вы должны будете подтвердить, что это Арсен Одзелашвили затеял ссору с Георгием Кучатнели, за что ординарец Кучатнели и убил его из пистолета! Во весь свой век, сколько вам ни отпущено, вы - и один, и другой - должны стоять на своем. Скоро узнаете, для чего это нужно". Духанщик с Хамзой вынесли труп и бросили его на дорожной обочине, в двадцати шагах от духана. Духанщик возвратился. Вслед за ним вошел в духан Хамза с отсеченной правой локотиной верзилы... Тут господин Иванэ позволял себе обычно небольшое отступление. Первая половина девятнадцатого века в Грузии была порой заговоров и восстаний. Каждое подавленное восстание оставляет по себе разворошенные судьбы великого множества людей: тут и гонимые законом, и не смирившиеся с поражением, и продолжающие борьбу, и просто разбойники и грабители. Власти прибегают к различным мерам, чтобы как-то восстановить порядок в стране... В Грузии, к примеру, по наказу русских властей для обеспечения безопасности передвижения были вырублены леса по обе стороны от столбовых дорог, где на полверсты, а где и на целую. Одним из способов наведения порядка в стране была денежная награда за убийство неугодных противников, за поимку имярека; когда не удавалось доставить преступника живым, предъявляли его отрубленную голову и только после опознания получали обещанную мзду. Были среди преступников и такие, на которых государству не резон было раскошеливаться особым вознаграждением, но полиция все равно выделяла на них мелкие суммы и выдавала их только тогда, когда убийца предъявлял в доказательство отрезанную локотину либо уши убитого. Для справки: у большинства кавказских горцев с незапамятных времен бытует обычай возвращаться с локотиной убиенного врага в подтверждение того, что кровник мертв. Хамза отсек верзиле правую локотину, чтобы предъявить ее властям, подтверждая факт убийства. А отрубил он руку, а не уши только потому, что этого требовала традиция лезгин. Словом, Хамза вернулся в духан с локотиной верзилы, что поначалу привело в ярость Георгия Кучатнели, а потом повергло в тяжкие раздумья: отрубленная рука как-то не вязалась с легендой, затверженной духанщиком и Милилой, по которой Арсен погиб от выстрела Хамзы. Выход нашелся, легенду подправили: ссора случилась во дворе, Кучатнели в честном единоборстве отсек верзиле саблей локотину, а Хамза прикончил его выстрелом. Тут же следует сказать, что после этого случая никто никогда Хамзу больше не видел, пошел слух, что с ним разделались друзья Арсена.

Георгий и Хамза отправились верхами в Мцхети. Георгий разбудил князя Гедеванишвили и, объяснив положение дел, предложил похоронить убитого верзилу под именем Арсена Одзелашвили. Князю идея пришлась по душе, загудели колокола Самтавро, созывая жителей Мцхети... И пошел плач по земле, и пошел шепот, что убили в Мухатгверди Арсена Одзелашвили и, если не предать труп земле, царевы люди зароют его, камня на могиле не поставив, и останется безвестной могила Арсена. Жители Мцхети перевезли тело верзилы и в ту же ночь предали его земле. Лицо его было сильно изуродовано, да это и не имело значения, темень была такая, что все равно никто бы его не узнал, даже если и видел прежде.

Тут господин Иванэ позволял себе еще одно отступление, вернее объяснение.

Версия об убийстве Арсена Одзелашвили была на руку и народу, и дворянству, и властям. И вот почему.

Люди устали от доносов, устали от постоянных обысков, поскольку едва поступал сигнал, что Арсен находится там-то или там-то, как солдаты, оцепив село, начинали прочесывать все дома, пускали по миру целые семьи. Смерть Арсена полагала всему этому конец.

Все восстания, включая заговор тысяча восемьсот тридцать второго года, как правило, завершались поражением, однако большая часть грузинского общества не теряла надежды на избавление от власти русского царя, восстановление независимости, она выжидала время, и, если бы такое время наступило, авторитет Арсена Одзелашвили пригодился бы для того, чтобы привести в движение крестьянство.

Сам Арсен, со слов того же Милилы и по прочим сведениям, находился в Турции и ждал зова, чтобы вернуться, но и в таком случае версия о смерти была всем на руку, поскольку воскресший из мертвых вызвал бы в народе больший трепет, его и без того громкое имя увенчалось бы нимбом бессмертного. История знает достаточно таких примеров.

Власти устали выслушивать бесконечные выговоры из Петербурга за непоимку Арсена. Версия об убийстве позволяла послать соответствующую реляцию, а если бы вдруг Арсен снова объявился, можно было прикрыться, как щитом, Кучатнели, обвинив его в злостном обмане.

Кучатнели за убийство Арсена даже побрякушкой наградили. Милила сказывал, что у Георгия были и другие награды, он даже носил их, но после того, как ему дали медаль за Арсена, он вообще перестал носить награды. Милила видел его многажды и отметил это...

...Если верить календарю, то мы уже, считай, сорок три дня в пути. Две недели, как у меня есть олень... Вон, мох уплетает... Ух, Кола, отличный ты парень! Хозяин не догадался назвать мне твою кличку, а я как-то забыл спросить. Скорее всего, у тебя ее нет. У нас, к примеру, разве на всю отару кличек напасешься? Вот и с оленями, наверное, так же. Я назвал тебя Колой. Хорошее имя, надеюсь, нравится. Наконец вот оно, редколесье! Солнышко не слишком балует, но хотя бы светло. Я прошел примерно шестьсот километров... Погоди - пятое декабря... сегодня день моего рождения!.. Подумаешь, велика важность... Надо все-таки отметить. Еды у нас вдоволь, любезный Кола, и выпивки сколько угодно - прямо под ногами река. Кутнем! И мясцом закусим! У нас всего полно, не будем скаредами хоть на денечек, будем бесшабашными, щедрыми, расточительными - словом, настоящими грузинами".

Подготовка к побегу была долгой и тщательной, велась она под жестким надзором Миши Филиппова, и все же кое-что он не учел: во время сна холод с земли пронзал тело, проникая сквозь подстеленную ветровку и одежду из оленьего меха, так что долго лежать в одном положении было почти невозможно, приходилось ворочаться. К тому же непросто было найти укрытое место для ночлега, всего-то и удалось что считанные разы. Это сказалось на силах, и бодрости отнюдь не прибавило, так что в первую же ночь, как оказалось возможным соорудить себе ложе из толстого слоя ветвей, он заснул как убитый и чуркой пролежал целых двенадцать часов. "Застолье" поправило ему настроение, он проснулся бодрым, позавтракал и двинулся в путь, предавшись воспоминаниям.

"На кладбище Земмеля все вспоминали Дариспана, отца князя Гиго и друга Арсена, того, кто наставлял Михаку по поводу Георгия Кучатнели, и вспоминали часто, с каким-то особенным чувством почтительного восхищения, но исключительное право на воспоминания принадлежало некоему старцу, такому древнему, что меня, пожалуй, можно было бы отнести если не к шестому, то уж непременно к пятому колену его потомков. Если верить рассказам этого старца, Дариспан был личностью загадочной, человеком, заключавшим в себе притягательную тайну. Я был поглощен мыслями о нем, и, сказать по правде, его личность и поныне волнует меня.

Когда скончался отец Дариспана, князь Кайхосро, его старший сын, занятый на военной службе, прибыл в отпуск на похороны отца. Поскольку военная служба не позволяла Арчилу, так звали старшего сына, заниматься поместьями, он оставил за собой небольшую усадебку с лесами. Утвердив остальное имущество братьям в наследство, Арчил отбыл. Со временем он стал блистательным генералом, прославившим свое имя больше, чем кто-либо из грузин, находящихся на царской службе.

Отвоевавшись в Крыму, Дариспан вернулся домой. Все деньги, какие у него были - наличные и полученные от продажи кое-каких поместий, - он вложил в извозный промысел. Купил буйволов и волов на пятьсот парных упряжек, двести арб и взялся ходить с кладью обозами между Каспийским и Черным морями. Основной торговый путь между Европой и Азией шел через Закавказье. К слову сказать, дело пошло так успешно, что ему было пожаловано государем звание члена Мануфактурной коллегии с какой-то медалью в придачу...

Впоследствии это и спасло Дариспана от каторги. Старцу с Земмеля самому доводилось видеть въезд обоза в Тбилиси - Дариспан водил ребятишек то в Ортачала, то в Дигоми, в зависимости от того, откуда шел обоз - с юга или с запада. Владельцы товаров уже поджидали там. По прибытии обоза купцы подвязывали кирманские шали к рогам буйволов, запряженных в головную арбу поезда с принадлежащими им товарами. "Кирманские шали" старец произносил с особым чувством!..

Главное тут вот что... Мне уже доводилось говорить: разбойники и грабители лютовали так, что по обе стороны от проезжих дорог власти извели леса. Почта со случайными попутчиками сопровождалась конвоем с пушками. А вот обозы Дариспана ходили безо всякого конвоя, у аробщиков, кроме кинжалов, никакого оружия не водилось, от моря до моря никто и пальцем их не трогал, за исключением одного случая, да и то, когда Дариспан сидел в тюрьме. Кладь сама по себе немало стоила, да и цена за перевоз была высокая. При таких обстоятельствах пара-другая страховых компаний не могла быть в ответе за целостность поклажи, и понятно, что единственным поручителем был сам перевозчик. Спрашивается: в те смутные времена оголтелых убийств и грабежей кому по плечу было такое поручительство?! Только Дариспану. То ли он откупался от грабителей, боялись его, то ли сам был вожаком и участником всекавказского сопротивления и брожения, Бог весть.

Старцы высказывали множество соображений в подтверждение последнего предположения. Одно из них касалось Арсена Одзелашвили.

Как-то раз один из обозов Дариспана застигла по пути из Сальян ночь, примерно верстах в пятидесяти-шестидесяти от Тбилиси. Погонщики распрягли скотину, пустили ее пастись, развели огонь и сели ужинать. Откуда ни возьмись, появился статный всадник и, спешившись, поздоровался с ними. На нем была дорогая черкеска, бурка и оружие. Он подсел, спросил, чей извоз. Ему ответили. Слово за слово, завязалась беседа, и пришлый рассказал, что он с Дариспаном побратимы, испившие серебра из одной чаши, вместе росли. Гость представился как Арсен Одзелашвили. Понятно, что аробщики ему обрадовались. Наутро Арсен сообщил, что намерен ехать вместе с обозом в Картли, чтобы под видом аробщика миновать Тбилиси. Аробщики дали ему старье, а Арсеново платье убрали в поклажу. Распрягли коня, припрятали сбрую. Лошадь привязали к арбе коновязью и тронулись в путь. Дариспан встретил обоз в Ортачалах. Обозничий шепнул, что с ними Арсен. Побратимы оглядели друг друга. Обозничий получил записку для передачи Арсену, в которой Дариспан писал жене: "Прими этого человека, чтобы его никто не видел, скоро вернусь". Как было велено в записке, так Арсена и приняли. Через пару дней вернулся Дариспан. Он и прозвал, как оказалось, Арсена Одзелашвили Гордой.

Не знаю, как долго гостил Арсен у Дариспана, - я ничего не слышал об этом в саду Земмеля, но как-то раз к воротам Дариспана подъехал пристав Кобулашвили, а может, Сологашвили, в сопровождении двух стражников. Он потребовал выдать человека, которого укрывает у себя Дариспан, и, предъявив ордер на обыск, объяснил, что должен доставить его в Гори по приказу уездного начальника. В ответ на это Дариспан рассмеялся, ругнув вначале уездного начальника, а вслед за ним и пристава. Пристав толкнул калитку и въехал верхом во двор. Дариспан выхватил пистолет и снял выстрелом, как там его, Сологашвили или Кобулашвили. Стражники взвалили своего начальника, как суму переметную, на лошадь и ускакали. Медлить было нельзя, Дариспан дал Арсену сопровождающего, денег и записку к овчару, в прошлом разбойнику, с просьбой укрыть и оберегать подателя записки. Местечко Кваблиани относилось к Оттоманской империи, и рука кавказского правительства до него не дотягивалась.