Я читаю рассказ. Из бесед с молодыми писателями

(1973 г.)

(...) Художественный стиль, порожденный в конечном счете материальными условиями существования, получает законченные очертания в лучших произведениях искусства и бумерангом вторгается обратно в жизнь, в быт породившего его народа — мы видим характерные очертания стиля на каждом шагу: в фасадах зданий, в обтекаемых кузовах машин, в узорах на фарфоровой чашке, в покрое одежды, в форме каблучка, даже в манере говорить.

Устойчивые законы и стандарты процветающего художе­ственного стиля не мешают, а помогают ярче выявиться многообразию формы. На фоне устойчивого стиля резче обознача­ются отклонения от привычной нормы, легче определяются разумные пределы этих отклонений, увереннее просматриваются животворные направления поисков. На фоне устойчивого стиля отчетливее выявляется прелесть моды и ее случайные уродства и излишества, сильнее ощущается холодный муляж подражания.

Росту знаний, материальной культуры, техники, все большей специализации и разделению труда непрерывно сопутствует увеличение понятий (а следовательно, возникновение новых слов и переосмысление старых). Чем больше понятий и слов входит в обиход, тем больше опасность их неточного понимания. Не так давно я узнал, что безобидное слово заступ означает у физкуль­турников переступление черты перед прыжком. И я, писатель, обязан теперь осмотрительней называть лопатку заступом, чтобы написанная мной фраза не повлекла за собой комические недоразумения.

Из некомических примеров словесной путаницы вспоминается знаменитая дискуссия между Кювье и Сент-Илером. Разночтение одних и тех же слов обоими учеными настолько затуманило суть дела, что в спор вмешался Гёте. Он написал статью, представляв­шую собой, в сущности, краткий словарь значений применяемых учеными понятий. Академик Шмальгаузен написал вполне материалистическую фразу: Ядро клетки находится в состоянии малоподвижного, но вместе с тем относительно малоустойчивого ' равновесия. В мозгу бдительного, но невежественного в области биологии читателя слово равновесие почему-то сцепилось с поняти­ем богдано-бухаринской теории равновесия — и почтенному академику пришлось плохо... (...)

Роль слова — этих переводных стрелок на путях мысли и воображения — чрезвычайно велика. Очевидно, что в сети «путей сообщения» динамического стереотипа у разных людей существуют на отдельных участках и одинаковые узоры, образовавшиеся в результате общего мировоззрения и однотипного уклада жизни. Несмотря на это, полного совпадения конструкции стереотипа у двух людей найти не удастся.

Конструкция динамического стереотипа у каждого человека индивидуальная, неповторимая.

А это и означает, что слово, написанное или произнесенное, далеко не во всяком читателе возбудит те же самые представления, которые имел в виду автор. (...)

(...) В слове (так же как в пословице и поговорке) гораздо чаще, чем кажется, скрывается троп — сравнение, эпитет, метафо­ра. Иногда этот троп обнаруживается с трудом, а иногда лежит на поверхности, и мы не замечаем его просто из-за ненадобности. Ты выпалил фразу не подумав, — говорю я приятелю, и ни он, ни я не ощущаем образа внезапного неосторожного выстрела, скрытого в слове выпалил. (...)

(...) В набросках к словарю народного языка драматург А. Ост­ровский записал слово подкаретная и объяснил его так: «Карточная игра. Так в шутку называют горку или три листика, потому что в эти игры преимущественно играли кучера, приютивши-ся под каретами, чтобы коротать время в ожидании господ, съехавшихся на бал, в театр или клуб». Какая выразительная картина быта прошлого века в духе Перова или Маковского скрыта в одном этом слове!

Не нужно особой сообразительности, чтобы понять, почему рыбаки озера Селигер попутный ветер называют паветер, встречный — противень, а слово покачень, обозначающее боковой, ударяющий в бока ветер, может украсить любое стихотворение.

Трудней разыскать основу слова, имеющего древнеславянских родителей (например, перчатка — перст, челка — чело), и иногда требуются усилия историков и филологов, чтобы обнаружить давно забытый факт, родивший характерное словцо или живучую поговорку.

Образная основа слова иногда чрезвычайно выразительна. В крошечном рассказе «Муравский шлях» Бунин пишет:

Летний вечер, ямщицкая тройка, бесконечный, пустынный большак... Много пустынных дорог и полей на Руси, но такого безлюдья, такой тишины поискать. И ямщик мне сказал:

— Это, господин, Муравский шлях называется. Тут на нас в старину несметные татары шли. Шли, как муравьи, день и ночь, день и ночь и все не могли пройти...

Слово, несущее в ядре своем образ,— продукт совместной деятельности обеих систем коры головного мозга, их общее дитя.

Моя дочка упорно называла милиционера самодельным словом улиционер. Ей было бы смешно объяснять, что слово милиционер происходит от латинского militia — войско, которое, в свою очередь, очевидно, восходит к mile —тысяча, множество. При слове милиционер в ее свежем мозгу возникали представления, далекие от этой скучной латыни. Ей представлялся уличный перекресток с машинами, разноцветными рекламами, светофорами, с ларьком, где продают эскимо, и непременной составной частью этой пестрой картины был, конечно, страж порядка. Все это в совокупности восходило во второй сигнальной системе к слову улица, и это слово, как мощный магнит, притянуло в свою сферу и слово милиционер, откорректировало его по созвучию и привело в соответствие с системой детских понятий об улице. В звуковом составе слова улица девочка искала подтверждения правильности своих понятий об образе улицы — систематизировала свое понятие о мире. (Множество примеров такого рода можно найти в прелестной книге К.Чуковского «От двух по пяти».)

Непрерывное, повторяемое, как многократное эхо, взаимодей­ствие систем: первой — чувственной, и второй — словесно-сиг­нальной,— вовсе не привилегия детского возраста. Достоевский в «Записках из Мертвого дома» свидетельствует о том, что слово капитал произносилось взрослыми людьми капитал — от вполне конкретного понятия копить.

В процессе обращения слова происходит расширение его смысла и отвлечение от своей образной основы. Можно даже заметить, что чем ярче образная основа слова, чем оно «талантли­вей», тем быстрей вырастает из своего наряда. Недаром кто-то назвал словарь кладбищем хороших метафор. (...)

В языковедческих работах справедливо обращается внимание на неизменность и, так сказать, консервативность основного языкового фонда. Но человеку, который собирается стать литератором, надо учиться быть чутким к изменению языка, надо внимательно следить за новыми словами, рожденными народом, и иметь к ним вкус.

Писателю А. Югову не нравится слово лайнер: Мы и илюшенский ИЛ-18, и туполевские ТУ не столь давно стали именовать отвратительным словом «лайнер»... В чем здесь дело? Может быть, А. Югову не по душе то, что слово это пришло из другого языка? Но трамвай ведь тоже слово нерусское, а ничего, прижилось.

Слово лайнер заняло прочное место в нашем языке по простой причине: оно выражает новое понятие. Это слово и возникло ввиду настоятельной необходимости обозначить образ мощного воздуш­ного гиганта, пересекающего по прямой линии (лайнер!) материки и океаны. И ни одно из существовавших до сих пор слов, ни самолет, ни воздушный корабль, ни летучка — как назвал Можайский свой первый летательный аппарат,— недостаточны для того, чтобы окрестить крылатую ракету, созданную нашими учеными и рабочими.

Отвергая слово, всегда полезно подумать: не отвергается ли тем самым и необходимое людям понятие?

Если посмотреть в старину, в исторические дали, и понаблю­дать, как приживается среди образованных слоев и в литературе новое, непривычное слово, легко заметить, что борьба за его права обычно ведется между двумя отчетливо определенными социальны­ми группами, причем прогрессивная группа, как правило, ратует за «усыновление» нового слова, а ретрограды, консерваторы чаще всего выступают против.

Эту закономерность можно проследить по приключениям такого невинного, привычного для современных людей, необходимого всем слова научный.

«Что это за слова научный, научное? — недоумевал Фаддей Булгарин.— Это новое изобретение новых кователей русских слов и перешло к нам от московских философов». То, что оно перешло от московских философов, есть уже недостаток. А коваль, вывезенный Булгариным из Польши и превращенный в уродливого кователя, кажется ему вполне русским. Далее редактор «Северной Пчелы» поучал: «Говорится: наука, ученость, а не научность. Эта науч­ность слово странное и дикое: оно дерет ухо!»

Несмотря на непрерывные покушения на новые слова, состав русского языка растет непрерывно. Словарь Академии российской 1789 года содержал около 50 тысяч слов, а нынешний Словарь современного русского литературного языка, изданный Академией наук СССР, включает больше 120 тысяч слов. (...)

(...) Невосприимчивость к эмоционально-чувственной краске слова наблюдается гораздо чаще, чем слепота к его изобразитель­ному нюансу.

В старой сибирской песне «С каких пор перевелись витязи на святой Руси» повествуется о битве Добрыни со злым Татарином (татарами в то время называли печенегов):

Видит Добрыня, за Сафат-рекой Бел-полотнян шатер: В том ли шатре залег Татарчонок, Злой Татарин, бусурманчонок...

До сих пор мы воспринимаем этого Татарина как что-то незначительное, мелкое, не стоящее внимания. Суффикс -онок- (-енок-) срабатывает в нашем сознании только как указатель зрительно-изобразительного ряда. Между тем этот Татарин совсем иное существо, ровня богатырю Добрыне. Об их битве поется таким образом:

Не два ветра в поле слеталися, Не две тучи в небе сходилися: Слеталися-сходилися два удалые витязя... —

и в конце концов Татарин даже одолел Добрыню.

Очевидно, в те времена, когда складывалась эта песня, суффикс -онок- подчеркивал в этом тексте в первую очередь не величину, а презрительное отношение к врагу.

Между тем скромные уменьшительные суффиксы имеют весьма широкий эмоциональный спектр.

Простенькими суффиксами протопоп Аввакум сумел изобра­зить целый букет сложнейших переживаний: и скорбное смирение, и кроткое огорчение над малоумием своих палачей, и готовность к страданиям за веру: Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, — и батожка не дадут дурачки!

Теми же уменьшительными Л. Толстой в «Отце Сергии» изобразил кокетливое умиление, жеманство, чуть театральную сентиментальность взбалмошной, балованной барыни: Келейка эта казалась ей прелестной. Узенькая, аршина в три горенка, длиной аршина четыре, была чиста, как стеклышко. В горенке была только койка, на которой она сидела, над ней полочка с книгами. В углу аналойчик.

А. Куприн обличает уменьшительными словечками трусливую душу предателя. Вспоминая о матери, герой «Реки жизни» признается: Она рано овдовела, и мои первые детские впечатления неразрывны со скитанием по чужим домам, кляньченьем, подобо­страстными улыбками, мелкими, но нестерпимыми обидами, угодливостью, попрошайничеством, слезливыми, жалкими грима­сами, с этими подлыми уменьшительными словами: кусочек, капелька, чашечка чайку...

Чтобы в совершенстве постигнуть тайны смысловых и эмоцио­нальных изменений, которые претерпевает слово под влиянием префикса или суффикса, надо ежедневно, ежечасно учиться родному языку. (...)

Печатается по изданию: А н т о н о в С. П. Я чи­таю рассказ: Из бесед с молодыми писателями.— М., 1973.-С. 60—61, 180—181, 189-190, 200—202, 211-212, 217—218.