С. М. Соловьев как преподаватель

(1895 г.)

(...) Преподавание принадлежит к разряду деятельностей, силу которых чувствуют только те, на кого обращены они, кто непосредственно испытывает на себе их действие; стороннему трудно растолковать и дать почувствовать впечатление от урока учителя или лекции профессора. В преподавательстве много ин­дивидуального, личного, что трудно передать и еще труднее вос­произвести. Писатель весь переходит в свою книгу, компози­тор — в свои ноты, и в них оба остаются вечно живыми. Раскрой­те книгу, разверните ноты, и, кто умеет читать то и другое, перед тем воскреснут их творцы. Учитель — что проповедник: можно слово в слово записать проповедь, даже урок; читатель прочтет записанное, но проповеди и урока не услышит.

Но и в преподавании даже очень много значит наблюдение, предание, даже подражание. Всегда ли знаем мы, преподавате­ли, свои средства, их сравнительную силу и то, как, где и когда ими пользоваться? В преподавательстве есть своя техника, и даже очень сложная. Понятное дело: преподавателю прежде всего нуж­но внимание класса или аудитории, а в классе и аудитории си­дят существа, мысль которых не ходит, а летает и поддается только добровольно. В преподавании самое важное и трудное де­ло — заставить себя слушать, поймать эту непоседливую птицу — юношеское внимание. С удивлением вспоминаешь, как и чем умели возбуждать и задерживать это внимание иные преподавате­ли. П. М. Леонтьев совсем не был мастер говорить. Живо пом­ню его приподнятую над кафедрой правую с вилкообразно вытя­нутыми пальцами руку, которая постоянно надобилась в подмо­гу медленно двигавшемуся, усиленно искавшему слов, как буд­то усталому языку, точно она подпирала тяжелый воз, готовый скатиться под гору. Но бывало, напряженно следишь за развер­тывавшейся постепенно тканью его ясной, спокойной, неторопли­вой мысли, и вместе с ударом звонка предмет лекции, какое-нибудь римское учреждение, вырезывался в сознании скульптур­ной отчетливостью очертаний. Казалось, сам бы сейчас повторил всю эту лекцию о предмете, о котором за 40 минут до звонка не имел понятия. Известно, как тяжело слушать чтение написан­ной лекции. Но когда Ф. И. Буслаев вступал торопливым ша­гом на кафедру и, развернув сложенные, как складывают про­шения, листы, исписанные крупными и кривыми строками, на­чинал читать своим громким, как бы нападающим голосом о скандинавской Эдде или какой-нибудь русской легенде, сопровож­дая чтение ударами о кафедру правой руки с зажатым в ней карандашом, битком набитая большая словесная, час назад только что вскочившая с холодных постелей где-нибудь на Козихе или Бронной (Буслаев читал рано по утрам первокурсникам трех факультетов), эта аудитория едва замечала, как пролетали 40 урочных минут. Не бесполезно знать, какими средствами дости­гаются такие преподавательские результаты и какими приемами, каким процессом складывается ученическое впечатление. (...)

(...) Начали мы слушать Соловьева. Обыкновенно мы уже смирно сидели по местам, когда торжественной, немного раска­чивающейся походкой, с откинутым назад корпусом вступала в словесную внизу высокая и полная фигура в золотых очках, с необильными белокурыми волосами и крупными пухлыми чер­тами лица без бороды и усов, которые выросли после. С закры­тыми глазами, немного раскачиваясь на кафедре взад и вперед, не спеша, низким регистром своего немного жирного баритона начинал он говорить свою лекцию и в продолжение 40 минут редко поднимал тон. Он именно говорил, а не читал, и го­ворил отрывисто, точно резал свою мысль тонкими удобоприемлемыми ломтиками, и его было легко записывать (...)

При отрывистом произношении речь Соловьева не была отры­виста по своему складу, текла ровно и плавно, пространными периодами с придаточными предложениями, обильными эпитетами и пояснительными синонимами. В ней не было фраз: казалось, лектор говорил первыми словами, ему попадавшимися. Но нель­зя сказать, чтобы он говорил совсем просто: в его импровиза­ции постоянно слышалась ораторская струнка; тон речи всегда был несколько приподнят. Эта речь не имела металлического, сталь­ного блеска, отличавшего, например, изложение Гизо, которого Соловьев глубоко почитал как профессора. Чтение Соловьева не трогало и не пленяло, не било ни на чувства, ни на воображе­ние, но оно заставляло размышлять. С кафедры слышался не профессор, читающий в аудитории, а ученый, размышляющий вслух в своем кабинете. Вслушиваясь в это, как бы сказать, говорящее размышление, мы старались ухватиться за нить разви­ваемых перед нами мыслей и не замечали слов. Я бы назвал такое изложение прозрачным. Оттого, вероятно, и слушалось так легко: лекция Соловьева далеко не была для нас развлечением, но мы выходили из его аудитории без чувства утомления.

Легкое дело — тяжело писать и говорить, но легко писать и говорить — тяжелое дело, у кого это не делается как-то само со­бой, как бы физиологически. Слово — что походка: иной ступает всей своей ступней, а шаги его едва слышны; другой крадется на цыпочках, а под ним пол дрожит. У Соловьева легкость речи происходила от ясности мысли, умевшей находить себе подходя­щее выражение в слове. Гармония мысли и слова — это очень важный и даже нередко роковой вопрос для нашего брата, препода­вателя. Мы иногда портим свое дело нежеланием подумать, как надо сказать в данном случае, корень многих тяжких неудач наших — в неуменье высказать свою мысль, одеть ее, как следует. Иногда бедненькую и худенькую мысль мы облечем в такую пыш­ную форму, что она путается и теряется в ненужных складках собственной оболочки и до нее трудно добраться, а иногда здо­ровую, свежую мысль выразим так, что она вянет и блекнет в нашем выражении, как цветок, попавший под тяжелую жесткую подошву. Во всем, где слово служит посредником между людь­ми, а в преподавании особенно, неудобно как переговорить, так и недоговорить. У Соловьева слово было всегда по росту мысли, потому что в выражении своих мыслей он следовал поговорке: сорок раз примерь и один раз отрежь. Голос, тон и склад ре­чи, манера чтения — вся совокупность его преподавательских средств и приемов давала понять, что все, что говорилось, бы­ло тщательно и давно продумано, взвешено и измерено, отвеяно от всего лишнего, что обыкновенно пристает к зреющей мыс­ли, и получило свою настоящую форму, окончательную отделку. Вот почему его мысль чистым и полновесным зерном падала в умы слушателей.

Гармония мысли и слова! Как легко произнести эти складные слова и как трудно провести их в преподавании! Думаю, что возможность этого находится за пределами преподавательской техники, нашей дидактики и методики, и требует чего-то боль­шего, чего-то такого, что требуется всякому человеку, а не пре­подавателю только. (...) Слушая Соловьева, мы смутно чувство­вали, что с нами беседует человек, много и очень много знающий и подумавший обо всем, о чем следует знать и подумать чело­веку, и все свои передуманные знания сложивший в стройный порядок, в цельное миросозерцание, чувствовали, что до нас доносятся только отзвуки большой умственной и нравственной работы, какая когда-то была исполнена над самим собой этим человеком и которую должно рано или поздно исполнить над со­бой каждому из нас, если он хочет стать настоящим человеком. Этим особенно и усиливалось впечатление лекций Соловьева: его слова представлялись нам яркими строками на освещенном изнутри фонаре. (...)

(...) Соловьев давал слушателю удивительно цельный, строй­ной нитью проведенный сквозь цепь обобщенных фактов взгляд на ход русской истории, а известно, какое наслаждение для молодо­го ума, начинающего научное изучение,— чувствовать себя в об­ладании цельным взглядом на научный предмет. В курсе Соловье­ва эта концепция и это впечатление были тесно связаны с одним приемом, которым легко злоупотребить, но который в умелом преподавании оказывает могущественное образовательное влия­ние на слушателей. Обобщая факты, Соловьев вводил в их изло­жение осторожной мозаикой общие исторические идеи, их объяс­нявшие. Он не давал слушателю ни одного крупного факта, не озарив его светом этих идей. Слушатель чувствовал ежеми­нутно, что поток изображаемой перед ним жизни катится по рус­лу исторической логики; ни одно явление не смущало его мысли своей неожиданностью или случайностью. В его глазах исто­рическая жизнь не только двигалась, но и размышляла, сама оправдывала свое движение. Благодаря этому курс Соловьева, излагая факты местной истории, оказывал на нас сильное мето­дологическое влияние, будил и складывал историческое мышле­ние: мы сознавали, что не только узнаем новое, но и понимаем узнаваемое, и вместе учились, как надо понимать, что узнаем. Ученическая мысль наша не только пробуждалась, но и форми­ровалась, не чувствуя на себе гнета учительского авторитета: думалось, как будто мы сами додумались до всего того, что нам осторожно подсказывалось. (...)

Печатается по изданию: Ключевский В. О. Соч. в девяти томах.—М., 1989.—Т. VII.—С. 320—324.