НОЯБРЯ 1918 г

(Стенограмма)

[РЕЧЬ В. Н. ВСЕВОЛОДСКОГО]

Объявляю заседание открытым. Позвольте мне, по поруче­нию Педагогического совета, довести до сведения присутствую­щих, что с сегодняшнего числа вступает в жизнь новое ученое и учебное учреждение, имеющее своей целью культуру живого слова. Казалось бы, излишним распространяться на тему о том, какое громадное значение имеет живое слово в частной и куль­турной жизни всего человечества. Действительно, от момента рож­дения до момента смерти мы владеем речью, пользуемся ею для всевозможных сношений, пользуемся ею в области педагоги­ки, науки, искусства. Живое слово играет исключительно важную роль, и, несмотря на это, в нашей стране до настоящего времени оно было в полном забытьи. Странно, что наряду с тем, что графике отдавалось большое внимание, что нас с малолетства учи­ли правильно писать и читать,— никому не приходило в голову учить и учиться правильно и чисто говорить, произносить. А меж­ду тем, как элемент воздействия несомненно сильнее, чем то сло­во, живое слово, которое пропечатано черным по белому и кото­рое недаром называлось словом мертвым.

Живое слово было, повторяю, в полном забытьи, и одна из главных причин заключалась в самом строе государственной жиз­ни. Всем известно, что до 1864 г. громко разговаривать могло только небольшое сословие актеров. С 1864 г., года открытия в России гласного суда, получила возможность громко разгова­ривать еще небольшая группа лиц — судебных деятелей, адвока­тов. С 1905 г. вступает наша общественная жизнь на новую стезю, и с открытием Государственной Думы и всех соприкаса­ющихся с ней учреждений начинают пользоваться живым словом более широко. Наконец, революция создала тот поворот в этой области, который знаменует собой открытие и открытое призна­ние области деятельности живого слова.

Ясно, конечно, что раз не было потребителя, не было спро­са, то не было и предложения на живое слово. Правда, суще­ствовала небольшая толика драматических школ, особенно в на­чале XX в., но преподавание, методы преподавания, положение самой науки искусства речи были в настолько еще эмбриональ­ном состоянии, что, в сущности, ни о каком преподавании этой науки и говорить не приходится. С 1905 г. появились курсы оратор­ского искусства, но и они имели чисто эпизодическое значение, и только сейчас наступает, наконец, та эра, которая дает воз­можность культивировать живое слово как с точки зрения науки, так и с точки зрения искусства.

Как я уже сказал, до сих пор были только две среды — актерская и адвокатская, культивировавшие живое слово. Одна из них, среда актеров, по своему недостаточному развитию, до последних лет не признавала даже необходимости сценического образования, и копья ломались на съездах сценических деяте­лей в Москве, где передовым актерам приходилось доказывать необходимость такого образования. Что же касается адвокатов, судебных деятелей, то они, занятые делами, текущей работой, не имели возможности культивировать то живое слово, посредством которого они служили человечеству. Да и научные исследовате­ли были совершенно оторваны от правильного эксперимента и, производя свои изыскания в области лабораторной, кабинетной, не имели возможности опираться на живой, яркий разительный пример. Поэтому их выводы не могли иметь непосредственного применения на практике. С другой стороны, и практика сущест­вовала, совершенно не допущенная в эти кабинеты и лаборатории, почему практическая деятельность шла своим кустарным, ремесленным путем, в то время как наука шла путем академическим. Институт Живого Слова имеет в виду восполнить этот пробел нашей культуры. Мы полагаем, что наука и искусство речи пред­ставляют собой две стороны одной и той же медали, и только во взаимодействии, в соединении того и другого возможно про­цветание той части культуры, которая называется областью жи­вого слова, словесным общением. (...)

[РЕЧЬ Ф. Ф. ЗЕЛИНСКОГО)

В качестве профессора классической филологии Петроградско­го университета и одного из привратиков античного мира я с осо­бым удовлетворением приветствую зарождение этого нового уч­реждения и поэтому ни минуты не колебался, когда получил от Педагогического совета почетное приглашение принять участие в его трудах.

Действительно, история связала между собой эти два понятия — античный мир и живое слово. Если — разумея под живым словом то, что охарактеризовал сейчас наш председатель, т. е. слово, основанное на науке и искусстве слова,— если спросить себя, где мы найдем родину этого, так понимаемого живого сло­ва, то сама правда ответит нашими устами: родиной его был античный мир. Ранее живое слово народиться не могло, ранее мы имели государство не столько монархическое, сколько деспо­тическое, где свободой пользовался только один, остальные же были его рабами. Правда, исключения были, и таким исключе­нием, как это каждому тотчас же придет в голову, являлась община древнего Израиля. Но я скажу, что и она все-таки не представляла собой исключения, потому что она была теократи­ческого характера. Пророки Израиля, действительно, говорили живым словом, но они говорили от имени Всевышнего, и надоб­ности в доказательствах у них не было: достаточно было упо­минания того, от имени которого они говорили.

Напротив, Эллада являет вам такие образцы живого слова, которые, впоследствии, признаны были непревзойденными. В Элла­де уже в древнейшую героическую эпоху царская власть была настолько ограниченной, что без живого слова царю ничего про­вести было нельзя. И вот «Илиада» представляет вам живые прения в народном собрании, речи царя, который,— даром, что он был царем,— должен был убеждать свой народ, чтобы он согласился пойти на такое-то дело, речи лиц, возражающих ему, речи лиц, выступающих со словом заступничества, со словом убеждения. Если эта ограниченная царская власть давала столь благодарную арену для живого слова, то как же оно должно было развиться тогда, когда царская власть уступила место сначала власти аристократии, потом власти демократии, а последнее про­изошло в Афинах в V в. V век, это был век настоящего торжества, с одной стороны, демократии, а с другой стороны, живого слова, потому, что и тот, и другая имели один общий источник. В то время, со всех концов Греции, собрались в Афины учителя жи­вого слова и там познали они его красоту, познали научность той науки, которая учила им пользоваться. Познали и, в ту же ми­нуту, ужаснулись: «Да, это красота, но ведь эта красота, эта научность, она может доставить торжество неправды над прав­дой! Как же тут быть?» И вот с этим недоуменным вопросом лучшие умы Греции обратились к учителям живого слова, чтобы узнать, что они им на это могут ответить. И учителя живого слова ответили, что, действительно, в этом живом слове был яд, но яд этот был сопровождаем также и противоядием. Совершен­но правильно говорил один из этих учителей: «Ведь вы приз­наете правильность и допустимость физических упражнений? Вы считаете правильным упражнять ваших детей в борьбе, бросании диска и т. п.? Скажите же, если ученик нашей палестры, полу­чивший, по вашему мнению, правильное воспитание, воспользует­ся своими физическими преимуществами для того, чтобы бить своего отца, то будете ли вы в этом случае винить учителей палестры в том, что они развили в этом ученике ловкость и си­лу? Нет, конечно, а потому и искусство вы признаете также не­виновным в том употреблении, "которое человек из него сделал». И вот, с тех пор установился взгляд, что ораторское искус­ство — вещь хорошая, но что оно вполне совершенным может быть только тогда, когда им пользуется хороший человек. Этика не входит в задачи науки и искусства живого слова, но она ими предполагается, и только на почве этической добросовестнос­ти, честности живое слово достигает своих наилучших результа­тов. Древний Рим согласился с правильностью такой задачи и устами своих лучших мужей, в том числе устами Катона Стар­шего, провозгласил то слово, о котором я мог бы сказать, что я желал бы, чтобы оно стало лозунгом нашего нового учреждения: «orator est vir homus dicendi pertius», т. е. оратор, во-первых, должен быть хорошим, честным человеком, а потом уже тем, что его делает оратором; это то, что он, сверх того, владеет навы­ками, опытом в живом слове. Логически — придирались к этому определению, но этически — оно не подлежит упреку, не вызы­вает сомнений.

Это одна сторона дела, а другая заключается в том, с чего я начал. Афинская демократия была той ячейкой, которой было вскормлено живое слово. Дальнейшая история античного мира типична также и потому, что она доказывает нам неразрывность этих двух понятий — демократии и живого слова. Стоило респуб­ликанской свободе уступить свое место хотя бы даже ограни­ченной монархии, в лице Августа, как тотчас же мы видим убыль живого слова. Живое слово исчезает с народных собраний просто потому, что таковых уже не было. Не было народных витий, и искусство потеряло добрую часть своего права на существо­вание. Правда, оставался Сенат как политическая корпорация, и в Сенате живое слово продолжает доживать свой век, но жизнь его, из года в год, из столетия в столетие, делается все /более и более жалкой и безотрадной, по мере того, как восточный деспотизм занимает место первоначального римского, европейско­го понятия о пределах монархической власти. Когда же деспо­тизм совершенно воцаряется на римском престоле, что случилось к концу III в. по Р.Х., тогда и живое слово простилось с городом Римом, простилось с ним надолго. Один из деятелей француз­ской революции указывал, что мир был пуст после Рима, что между последним римским республиканцем и французской рево­люцией была только одна пустая страница. Он был не совсем прав, он увлекался, но, все же, в его словах была и истина и к этому выводу нельзя не прийти, если отвлечься от всего прочего и сосредоточиться на одном только искусстве и родственной ему науке живого слова.

Первый оратор, выступавший на нашем сегодняшнем собра­нии, между прочим, указал на возрождение живого слова у нас в России, и то, что он сказал, было подтверждением того, что явилось содержанием и моего краткого слова, а именно, что живое слово и демократия неразрывно связаны между собой. Вот те две вехи, на которые я хотел указать и которыми следует руководство­ваться, вот те познания, которые мы черпаем из истории развития античного мира.

Итак, с одной стороны, предпосылка живому слову — то условие, при котором оно может правильно развиваться,— абсо­лютная честность того, кто пользуется живым словом, а с дру­гой стороны,— демократия — источник, дающий этому живому слову жизнь. Конечно, живое слово, в силу своей всеобъемлемости, в то же время и аполитично. Можно пользоваться жи­вым словом и в защиту демократии, и против нее, но тот, кто при посредстве живого слова действует против демократии, тот должен знать, что он как бы рубит тот сук, на котором он, в ка­честве оратора, вырос. Это второе условие, эта вторая веха так же нерушима, как и первое, и я буду верить, что оба эти условия станут вехами в деятельности нашего нового учреждения, кото­рому следует пожелать всяческого успеха.

(РЕЧЬ А. В. ЛУНАЧАРСКОГО)

Товарищи. (...) Я думаю, что та задача, которую мы здесь начинаем в малом и которую мы должны будем расширять, чем дальше, тем больше, действительно, является одною из главней­ших и одною из прекраснейших среди того леса задач, которые новое правительство и проснувшийся освобожденный народ со всех сторон окружают. Вообще говоря, прежде всего, раз мы со­циалисты и раз мы идем к осуществлению великого социалис­тического идеала, мы не должны забывать, что основой этого идеала и тем, что дает ему сущность одухотворенную, являет­ся забота об индивидууме. Только постольку социалистический строй является высоким, желанным, связанным, поскольку он выпрямляет индивидуальности, которые в малых укладах калечат­ся взаимной борьбой. Мы в настоящий момент переживаем пе­риод острейшей борьбы, в которой личности калечатся и даже гибнут, но мы знаем, что эта борьба, ведущаяся за определен­ный план, за определенный уклад, что при ней, по мере то­го, как почва утучняется, по мере этого воцаряется социалисти­ческий мир, социалистический порядок. (...)

(...) Нам нужно приучить человека понимать внимающих ему и окружающих его, приучить прослеживать судьбу слова не только в воздухе, но и в душах тех, к кому слово обращено. Я настаиваю на том, что с этой точки искусство речи глубоко пси­хологично и глубоко социально, что, не изучивши той обществен­ной и психологической среды, в которой слово раздается как ду­ховный символ, а не как простое физическое явление, нельзя, в сущности говоря, сказать, что ты умеешь говорить. Мы все хорошо знаем, я, наконец, хорошо знаю, свой родной русский язык. Могу не знать или плохо выражаться на каком-либо чужом язы­ке, это уже препона, но препона является двойственная. Кроме того, что она мешает мне, если бы я пожелал выразить свои мысли и идеалы на этом иностранном языке, она является пол­ным разрывом отношений с теми лицами, которые только на этом иностранном языке говорят. По существу то, что называется «род­ным языком», есть язык, на котором говорят присутствующие, язык, который нам с детства понятен. Но бывает и так, что лю­ди говорят на одном наречии, между тем про них говорят, что «они говорят на разных языках», хотя бы, повторяю, на самом деле они говорили на одном и том же. Устранить это разноязы­чие, дать возможность в споре, в доказательствах, в стремле­нии эмоционально потрясти другого человека, размерить вес, си­лу, остроту того слова, которое ты бросаешь,— это есть настоя­щее владенье речью. То, что я знаю много слов, что у меня есть богатая вокабула или богатый голос, что я говорю без запинки,— это еще не значит, что я умею говорить. Умеет говорить чело­век тот, кто может высказать свои мысли с полной ясностью, выбрать те аргументы, которые особенно подходящи в данном месте или для данного лица, придать им тот эмоциональный характер, который был бы в данном случае убедителен и уместен. Конечно, очень много дается стихийно, человек рождает­ся художником речи, но как все, так и это примитивное стихийное искусство нуждается в обработке. Человек, который умеет говорить, т. е. который умеет в максимальной степени передать свои переживания ближнему, убедить его, если нужно выдвинуть аргумент или рассеять его предрассудки и заблуждения, нако­нец, повлиять непосредственно на весь его организм путем воз­буждения в нем соответственных чувств, этот человек обладает в полной мере речью. Если мы таким путем будем исходить из представления, что законченная индивидуальность обыкновенно должна иметь свои ноги, глаза, уши на месте, в самых развитых формах приближаясь к идеалу человеческого организма в его полном расцвете, то в этот идеал должна быть включена и такая способность речи в том глубоком и расширенном понимании, ко­торое я хотел подчеркнуть.

Когда я говорил, что социализм не может не позаботиться о том, чтобы рядом с физическим, умственным, этическим и эстетическим воспитанием человека не была забыта такая важная и касающаяся всех четырех граней жизни задача, как задача развития речи, то я должен еще подчеркнуть, что для социализ­ма это вдвойне важно. Это вдвойне важно потому, что социализм предполагает максимум общения между людьми, он разрушает ин­дивидуальные перегородки. (...) В сущности говоря, в понятие речь мы не должны вносить абсолютно все способы выражения своих чувств и это стремление, пока еще, может быть, зачаточ­ное, повернуться к человеку психологической стороной. Правда, го­ворят, речь дана дипломатам для того, чтобы скрывать свои мысли, а не открывать их. При социализме несравненно с боль­шей силой, больше чем когда-либо возникло стремление открыть свою душу и открыть для себя душу других. Когда сотрудни­чество сменит собою борьбу, то именно тогда возможно более тонкое и плотное слияние отдельных индивидуумов в один общий поток мысли и чувства. Сначала это сделается глубокой тоскли­вой потребностью и потом, по мере удовлетворения, все больше и больше будет делаться источником радости. Если вы обратите внимание на дифференциализм, который происходит теперь повсю­ду, на то, что каждый человек обязан быть специалистом в какой-либо области, иначе движение культуры остановится, а что­бы быть специалистом — невольно надо суживать все человече­ское,— это более всего бросается в глаза,— так вот, для того чтобы человек остался человеком, необходимо, чтобы он восполь­зовался психологическим складом, навыком, познанием внутренним людей, специалистов в другой области, для того, чтобы ничто человеческое не осталось ему чуждым. Каким путем это можно сделать, как не путем речи? Если мы изображаем музыкальное произведение и ту сторону, которая преследует не простое ласка­ние наших органов чувств, а выражение определенных эмоций и идей, и по праву называем эмоциональным своеобразным строением речи, с этой стороны опять-таки бросается в глаза, что социализм, как это видно из самого его названия, общество ставит выше индивидуальности, и он обязан в особенности куль­тивировать ту единую форму реального общения между челове­ческими душами, которую представляет собою речь. Поэтому я бы думал, что, при правильной постановке, эта задача является са­мой социалистической задачей, которую можно себе представить; что именно на фундаменте речи, а фундамент должен быть за­ложен в изучении самых законов речи, зиждется человеческое единение, и это единение должно быть доминирующей нашей за­дачей. Исходя отсюда, я сказал бы, что у нас имеется в резуль­тате индивидуалистической эпохи, которую мы пережили, некото­рое отмирание иных сторон такого рода взаимообщения чело­веческого. Толстой определял искусство, как способ заражения художником публики своими чувствами и настроением; это, стало быть, есть одна из зародышевых форм речи. Всякая речь, которая является настоящей, подлинной речью, которая вас потря­сает, есть речь художественная; она переходит невольно в эту художественную форму. Речь художественна, если она ярка, если она заражена вашим чувством; и даже, когда вы не заботитесь о том, чтобы возбудить в ваших слушателях определенное чувст­во, даже тогда, когда приводите только аргументы,— и тогда про вашу речь говорят, что это искусная аргументация, что он ху­дожественно четко доказал; и даже при решении геометриче­ских задач мы говорим о художественном, изящном решении этих задач. (...)

Еще последнее, на чем я думаю остановить ваше внимание. Я говорил, что придется вернуться к политическим бурям. Я не знаю относительно социалистического строя, когда он придет окон­чательно. Не займут ли там первое место вопросы экономи­ческие и вопросы культуры? Я более чем убежден, что это так и будет. Но вопросы экономические пойдут в сухих знаках, это будет бухгалтерско-инженерная задача, которую должны выпол­нить на своеобразном алгебраическом языке, абсолютно точном, и не обращая при этом внимания на художественную сторону.

Что касается культурной, чисто художественной стороны, то это совпадает с тем, о чем я говорил; здесь произойдет, разумеет­ся, гигантский расцвет речи. То, что называется политикой, ото­мрет совершенно. И есть люди, которые относятся к этой полити­ке свысока. Действительно, политика занимается часто полити­канством, и здесь искусство речи играет громадную и в высшей степени вредную роль. Людьми, на плечи которых возлагается ответственность за целое государство или за целые области культурно-экономической жизни, часто являются хорошие ора­торы. Политическая площадь, на которой демократия привыкла разрешать свои судьбы, требует политического ораторского искусства. И как только какая-нибудь страна вступает на путь более или менее интенсивного демократического развития, так все начинают понимать, какое хорошее, хлебное ремесло — решесло владения словом. Сейчас же возникают школы софистики, и сейчас же учителя красноречия продают за звонкое золото искусство очаровывать слушателя, водить его, что называется, за нос. Демагог становится параллельно педагогу и точно так же, как педагог, воспитывает народ. Как будто на это может пре­тендовать педагог. Но почему мы слово педагог произносим с симпатией и уважением, тогда как демагог скорее есть слово ру­гательное? Потому, что таким водительством народа пользовались часто для того, чтобы создать из этого, из этой волшеб­ной власти слова над массой, создать пьедестал для себя, соз­дать корыстное орудие для себя. Тем не менее, главным обра­зом, аристократические слои, культура которых разрушила демо­кратию до максимума, вообще претендовали, что всякий водитель народа есть демагог и в значительной степени потому, что масте­ра этой культуры, которые почти всегда были аристократы, оставили для нас свидетельства о пережитых революционных волнениях. От этого у нас, может быть, пока мы не переживем чего-нибудь подобного, есть чувство известного отвращения к по­литическим борцам, которые идут впереди народа, и таково стрем­ление — в слове демагог прочитывать политический карьеризм. Но сколько бы таких шлаков ни прибавляли к чистому золоту политической работы,— политической работы, ведущей народ вперед к свету,— во всяком случае эти шлаки не могут ком­пенсировать не только окончательно, но даже в значительной мере самой политической задачи. Пока существуют классы, пока существует борьба между ними, которая находит всегромовое эхо и кровавое отражение в борьбе между нациями, до тех пор политика будет доминировать над жизнью. И здесь говорили о том, что есть формы политической борьбы, при которых власть на­столько сильна и прочна и, вместе с тем, настолько боится эту силу и прочность умалить, что накладывает печать на уста всех. Есть эпохи, в которых свобода речи признается окончатель­но или становится обязательной, хотя бы ей пришлось прокладывать путь через определенные препоны, когда слово оказывает­ся острым орудием борьбы, самым совершенным, каким человек располагает, именно потому, что искусство заражать есть искус­ство убеждать, и тогда каждый стремится к тому, чтобы быть этим словом вооруженным не только для того, чтобы провести свои идеи, защитить свои интересы и отразить чужое нападение, но чтобы участвовать в том многоголосом хоре, в который склады­вается, в конце концов, этот хаос политической борьбы, в данном народе в данное время; участвовать, как равноправному, имеющему свою определенную партию. Человек, который молчит в эпоху политических кризисов, это получеловек. Он обязан гово­рить. Он обязан говорить даже тогда, когда сказать полностью свое слово означает рисковать. Он не обязан быть Дон Кихо­том, он может выбирать время, но гражданская обязанность человека, обязанность человека всяких убеждений, от черносотенца до анархиста включительно, заключается в том, чтобы не молчать в такое время, чтобы не молчать, когда обладаешь спо­собностью высказывать адекватно свои чувства, обладаешь спо­собностью волновать и увлекать. И отсюда, в такую эпоху, как наша, это значение речи приобретает еще одну черту, весьма властно требующую от всякого человека позаботиться о развитии в себе этого дара речи. Сейчас мы переживаем именно такой момент и еще долго будем переживать его. Могут быть различ­ные перемены в этом отношении, но несомненно, что есть необхо­димость сговориться со своими сторонниками, которых вы собира­ете вокруг себя, раскритиковать ваших противников и, может быть, сговориться с вашими противниками, когда нужно идти на извест­ный компромисс. Все эти формы политического творчества идут через речь. Россия заговорила и заголосила даже, и нам необходимо, чтобы этот разговор приобрел, как можно скорее, четкость, чтобы возможно было больше таких людей, которые говорили бы то, что они думают, которые умели бы влиять на своего ближнего и которые умели бы парализовать вред влияния, если это влияние демагогическое, если это злые чары, благодаря которым тот или другой ритор побивает словом. Вот что я могу сказать как социалист и политик по отношению к возникающему институту. (...)