ЧАСТЬ №2 4 page. — Как зачем? Надоест ему письма мои получать — он отнесет их в милицию

— А зачем?

— Как зачем? Надоест ему письма мои получать — он отнесет их в милицию. Они меня за хулиганство и угрозы — к уголовной ответственности. Вызовут. Раскрутят. За мелкое хулиганство добавят год. Зато я из Одляна вырвусь. Прокачусь по этапу. В тюрьме посижу. А там и на взросляк.

— А не боишься, что первый секретарь райкома может письма в колонию переслать, и тогда с тобой здесь будут разбираться? Прикажет хозяин на толчок сводить. И отнимут полжизни. Я тебе не советую такие письма писать.

— Да не пошлет он их сюда. Откуда он знает, что меня за это могут избить? Нет, я рассчитываю — он письма в милицию отнесет.

Солнце садилось. Около пятого отряда — а он стоял напротив седьмого — вор Каманя в окружении шустряков играл на гитаре и пел песни. Глаз, остановившись невдалеке, слушал. Песни брали за душу. К Глазу подошли пацаны.

По бетонке, шатаясь, шел вор первого отряда Ворон.

— Смывайся, Глаз, — сказал Антон, — он пьяный любит моргушки ставить.

Парни быстрым шагом пошли в отряд, а впереди них понесся Ротан — так кликали парня. В отряде он ел больше всех и всегда — голоден. Глаз шел медленно.

— Стой! — крикнул Ворон.

Глаз мог ломануться. Вор за ним не побежит. Но Глазу все надоело. Он знал, что пацаны после двух моргушек Ворона отрубались. Глаз остановился.

— С какого отряда? — спросил Ворон, подойдя.

— С седьмого.

Ворон сжал руку. Сейчас закатит моргушку. Но он, разглядывая Глаза, медлил и, разжав руку, спросил:

— Как у тебя кликуха?

— Глаз.

— Глаз, я сегодня пьяный и обкайфованный, хочу кому-нибудь пару моргушек закатить. Но тебе не буду. — Ворон помолчал, глядя на Глаза, и спросил: — Кайфонуть хочешь?

— Хочу, — ответил Глаз.

Ворон протянул кайфушку.

— Кайфуй, Глаз, кайфуй.

Глаз двинул мимо отряда в толчок, на ходу вдыхая пары ацетона. Перед глазами пошли оранжевые круги. «Так, хватит, — подумал он, — а то на построении заметят». В туалете Глаз выбросил бумагу, а вату положил в карман. Он решил кайфануть после отбоя.

По дороге в отряд Глаз приложился к вате, боясь, как бы пары ацетона не выдохлись, пока будет проходить вечерняя поверка. Но она прошла быстро, и Глаз, разобрав постель, с головой нырнул под одеяло, и стал кайфовать. Ацетон почти выдохся, и кайфовать было неприятно. Но Глаз неплохо заторчал и стал думать, как ему, обманув всех рогов, воров и Кума, вырваться из Одляна.

Обкайфованному Глазу приходили дерзкие мысли. Ему хотелось подпалить барак. Пусть сгорит, а отряд расформируют. В другом отряде житуха, быть может, будет лучше.

В седьмом отряде перед родительской конференцией решили разучить новую песню. Воспитатель Карухин предложил марш «Порядок в танковых войсках». Ребята выучили песню за один день. На репетицию их собрали в ленинской комнате.

Роги, бугры, шустряки разбежались по зоне. Остальные — чуть больше пол-отряда — встали, как в строю, по четыре человека. Разучиванием песни руководили воспитатель Карухин и рог отряда Мехля.

— Ну,— сказал Мехля,— приготовились — запевай!

Ребята недружно затянули:

Страна доверила солдату

Стоять на страже в стальных рядах...

— Отставить! — приказал Карухин.— Вы что, строевую разучиваете или покойника отпеваете? Приготовились. Начали!

Получилось чуть живее. Спели первый куплет.

— Отставить! — резанул воздух рукой Карухин.— Вы что, в самом деле на похоронах? Веселее, говорю, а не мычать... Передохнули. Расслабились. Три-четыре!

Опять пропели первый куплет.

— Издеваетесь надо мной!— заорал Карухин.— Мы что, спрашиваю, поем панихиду или советскую строевую?

Сегодня в цехе обойку дуплили. Кирпичев пожаловался Мехле, что все квелые, работают из рук вон плохо, и Мехля, собрав воспитанников в подсобке, прошелся палкой по богонелькам. С отбитыми руками заработали шустрее, чтоб мастер доволен был. Мехля пацанам крикнул вдогонку:

— Сегодня, падлы, буду дуплить в отряде. Чтоб крутились как заведенные.

— Так, — кипел между тем Карухин, — не получается у вас эта песня. Ничего, получится.

После этих слов Мехля вышел из ленинской комнаты и через минуту вернулся с палкой. Он встал рядом с воспитателем, а конец палки поставил на носок ботинка.

— Вы, в натуре, — начал базарить Мехля, видя, что воспитатель молчит, — если сейчас хорошо не споете, то петь будете после, перед отбоем, а может, и сейчас. — Сказав это, рог посмотрел на воспитателя. Карухин молчал. — Так, выдры, — продолжал Мехля, — на счет «три» чтоб подхватили дружно, поняли? Считаю: раз, два, три!

Воспитанники вроде бы и неплохо запели, но Карухину опять не понравилось, и он снова резанул ладонью.

— Отставить! Вы что, не хотите петь лучше?

— Рома,— сказал Карухин, поглядев на Мехлю,— я выйду ненадолго, а ты пока поразучивай с ними один.

— Первая шеренга три шага вперед, марш!

Воспитанники шагнули.

— А теперь станьте свободнее. Вот так.

И Мехля начал охаживать ребят палкой, не разбирая, куда она попадала. Лишь по голове не бил. Отоварив первую шеренгу, принялся за вторую. Удары приходились по печени или почкам, ребята падали. Он перешагивал и дуплил следующую шеренгу. Глаза он отоварил два раза: один удар пришелся по богонельке, другой по грудянке. Мехля метил ударить его еще раз, но Глаз отскочил, и удар, предназначавшийся ему, пришелся другому пацану. Пацан рухнул на пол.

Мехля построил всех опять в четыре шеренги.

— Теперь будете петь.— И он отправился за воспитателем.

Избитым ребятам сейчас хотелось спеть другую песню.

Глазу показалось, что ребята затянули не строевую, а «Гимн малолеток»:

Что творится по тюрьмам советским,

Трудно, граждане, вам рассказать,

Как приходится нам, малолеткам,

Со слезами свой срок отбывать.

Но песня только чудилась ему. Глаз стоял в строю обкайфованный. Он поймал неплохой кайф, когда удар березовой палкой пришелся ему по груди.

Но вот Глаз пришел в себя. Оглядел комнату. Вспомнил, почему отряд стоит здесь. Глаз вертел головой, как бы чего-то выискивая, но на самом деле взгляд ни на одном предмете не останавливался, а блуждал по стенам, по лозунгу, прибитому под самым потолком. На лозунге было написано: «Мы строим коммунизм», а внизу прибит портрет Ленина. На портрете Ленина взгляд задержался. Ленин сосредоточенно смотрел на ребят: то ли он им сочувствует или тоже требует спеть строевую отлично. Глазу вспомнилась другая песня. Сознание провалилось, и почудилось, что ребята вдохновенно поют ее, с болью мольбой глядя на портрет Ильича. Глаз заткнул уши — песня стала звучать тише, опустил руки — и песня вновь полилась:

Как хороша вечерняя столица,

Как ярко светят в ней тысячи огней,

И поневоле сердце будет биться,

Когда увидишь старый Мавзолей.

Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье,

И ты увидишь восемнадцатый партсъезд.

Как мы живем под игом самовластья

И сколько нами завоевано побед.

Проснись, Ильич, взгляни-ка ты на сцену.

В литературу тоже не забудь,

А за железные и мрачные кулисы,

Родной Ильич, не вздумай заглянуть.

Здесь много крови, здесь страдают люди,

Здесь нет того, что ты нам завещал,

Здесь нет советских честных правосудий,

Здесь месть, штыки, насилье и разврат.

На наших шеях все Дворцы Советов,

На наших шеях армия и флот,

О нас не пишут ни в книгах, ни в газетах

И не хотят, чтоб знал о нас народ.

Но все равно народ о нас узнает,

Как расцветал социализм,

Как люди в тюрьмах кровью истекали

И проклинали советский коммунизм.

Ильич, Ильич, за что же ты боролся —

Чтоб бедный люд сгибался в три дуги,

За свой же хлеб слезами обливался

И целовал чекистам сапоги?

Чтоб он терпел насилья, пытки, муки,

Чтоб жизнь свою он ставил на туза,

Чтоб отрубал он собственные руки

И в двадцать лет выкалывал глаза...

Мехля вернулся с Карухиным.

— Рома сказал, что теперь будете петь,— добродушно сообщил воспитатель,— давайте попробуем. Приготовились — начали!

Отряд громко, быстро запел строевую. Глаз еле шевелил губами.

Сознание провалилось. В ушах теперь звучали три песни сразу: одна — которую пел отряд, вторая — «Гимн малолеток» и третья — «Как хороша вечерняя столица».

Когда строевая была спета, воспитатель похвалил ребят и сказал:

— Давайте еще раз. Только теперь будем маршировать.

Отряд затопал на месте и затянул песню. А Глаз не шевельнулся. Сзади его толкнули, он пришел в себя и, сообразив, что надо маршировать, зашагал на месте и подхватил строевую.

— Вот,— сказал Карухин, когда кончили петь,— сразу бы так — давно бы гуляли. — Он помолчал и громко скомандовал: — Разойтись!

Все повалили на улицу. Кто закурил, кто отправился на толчок, кто лег на траву. Глаз сел на лавочку. Закурил. Мысли путались. Сознание работало нечетко. Ему хотелось одного — одиночества. Провалиться бы под землю и побыть одному. Но земля не разверзнется и не поглотит его. Куда деться? Где побыть одному? Если бы его толкнули сейчас с лавочки, он свалился б на землю. Сил сопротивляться у Глаза не оставалось.

Такое состояние у него стало появляться все чаще и чаще, особенно после избиений. Он начинал думать о Вере, и появлялся ее образ, но вскоре расплывался, и на ее место всплывали отец или мать, но и они пропадали, и появлялись другие близкие лица. Потом появлялся кто-нибудь незнакомый, и Глаз часто моргал, стараясь прогнать его из воображения. Иногда с ним кто-то разговаривал. То утешал его, то ругал, снова успокаивая и говорил: «Терпи, терпи, Глаз, это ничего, это так надо. Ты должен все вынести. Ведь ты выдюжишь. Я тебя знаю, что же ты скис? Подними голову. Одлян долго продолжаться не будет. Ты все равно из него вырвешься».

На этот раз Глаз мысленно спросил говорившего: «Как же я вырвусь? Отсюда многие хотят вырваться, но пока я знаю только двоих, тех, что подкололи своего кента, и их, пропустив через толчок, отправили в тюрьму. Но им полжизни отняли. Неужели и мне заработать вначале толчок, а потом раскрутку? Я не могу убить человека, ведь я же никого не убивал. А если бы и убил, все равно — толчок. Единственное, что я могу сделать, — убежать. Но как я убегу? И не такие пытались — их ловили, пропускали через толчок и снова бросали в зону. Ну скажи, ну придумай, как вырваться из Одляна?»

Голос ответил Глазу: «Ты должен побыть здесь подольше. Тебе надо пройти Одлян. Но преступлением из зоны не вырваться. Не выйдет у тебя ничего. Да, не убить тебе ни вора, ни рога. Ведь и мужчину того ты не убивал. Из тебя в Одляне хотят зверя сделать. Иначе станешь Амебой. Чтоб постоять за себя — других надо бить. Роги и воры на свободе такими зверями не были. Зверями их сделала зона. Чтоб не били их, они дуплили других и поднимались все выше и выше. Одни стали рогами, другие ворами. Они тоже ни в чем не виноваты. Тебе до них не подняться. Ты еще не приспособился к зоне. Ты волей еще живешь. Придет время, и будет легче. А сейчас — крепись. Помочь я тебе не могу. Ты должен пройти через одлянские муки, да твои муки и не самые страшные, есть пострашней, но с тебя и этих достаточно. Ведь многие живут в тыщу раз хуже тебя! Амеба — твой земляк — на свободе был неплохим шустряком, а здесь — сломался. Не опустись до Амебы. Иначе будешь рабом. Из вас здесь изготовляют рабов. Чтобы работали, работали, работали... А воры и роги живут за ваш счет. Начальство их зажать не может. Если их зажать — в зоне произойдет анархия. Воры поднимут вас, и от актива останутся перья. Воров не так много, но их авторитет выше, чем у рогов. Крепись. Вырваться из Одляна ты должен сам. Сам додумаешься — как. Всех обманешь. Ты это можешь. Духом, я говорю тебе — духом не падай. Встань!» Глаз соскочил с лавочки.

«Погуляй около отряда. Сходи в толчок. Беретку можешь в карман не прятать. Никто с тебя ее сегодня не сорвет. Понял?»

— Понял, — сказал Глаз вслух и тут же посмотрел на другую лавочку.

На ней сидели ребята. Он подумал, не они ли ему сказали «встань», а потом сказали «понял?». Нет, ребята разговаривали между собой и даже не смотрели в его сторону. «Господи, — взмолился Глаз, — кто же мне все это говорил? Не рехнулся ли я? Как сегодня день прошел? Днем работали. Мехля еще дуплил. Потом на обед. На второе плов был, то есть рис без масла и мяса. Потом разучивали строевую. Потом Мехля нас опять дуплил. По грудянке он мне сильно врезал. Потом я вышел на улицу и сел на лавочку. А потом? Потом я с кем-то разговаривал. Но лица я не видел. Может, пока я сидел на лавочке, то уснул и мне приснилось? Наверное, так и было. Но почему же я тогда не упал с лавочки, если уснул? Почему же я не упал? А-а-а, в детстве мне говорили, что я лунатик. Сонный в Падуне я несколько раз на улицу выходил. Сам, значит, спал, а ногами ходил, и не падал, и даже по лестнице спускался. Да, еще я помню, как я встал сонный и пил из кадки квас. Мать с сестрой тогда не спали, и, когда я напился, они стали со мной разговаривать. Я отвечал им. А сам в это время спал. Они поняли, что я сплю, и продолжали со мной разговаривать. Когда я проснулся, то никак не мог понять, как же я очутился в кухне. Неужели я опять, стал лунатиком? Говорят, лунатики могут пройти по гребню крыши и не упасть. Если бы я, сонный, встал, перелез через запретку и ушел из зоны — вот было б здорово! Говорят, лунатиков нельзя окликать, а то они могут проснуться и упасть».

Глаз пошел в толчок. Оправился. Когда шел назад, вспомнил, что голос ему сказал походить около отряда, а потом сходить в толчок и не прятать в карман беретку. Теперь ведь так и вышло. Он, не думая об этом, погулял возле отряда, потом ноги его сами понесли в толчок, и, главное, он даже не думал, что надо спрятать беретку в карман, чтоб ее с головы не стащили.

«Неужели я начал от этого Одляна сходить с ума? Неужели сойду? Нет, с ума сходить нельзя. Ведь если и правда сойду, мне все равно не поверят, скажут, что я кошу. Нет, господи, нет, с ума нельзя сходить. Что угодно только остаться в своем уме. Буду считать, что я пока в своем уме. И это мне все приснилось. Интересно, а я узнаю, что я сошел с ума? Если сошел, то я же не пойму, что я дураком стал. Вот у нас в Падуне Петя Вагай. То ли он дураком родился, то ли потом стал, а если стал, то он же не понял, что теперь он дурак. Нет, если я так рассуждаю, то я, слава богу, еще не дурак».

Глаз сел на лавочку. Скоро объявили построение в столовую. После ужина Мехля собрал обойку в ленинской комнате.

— Ну что, выдры, — начал он, — подборзели. Вас не так давно за работу дуплили, а вы, шкуры, еле шевелитесь. За этот месяц чтоб план перевыполнили. Все необходимое будет. Сейчас малярку дуплят, будут вовремя поставлять локотники, в рот их долбать. В общем, от вас все зависит. — Мехля помолчал. — Ну а сейчас по одному в туалетную комнату.

В туалетной комнате актив пацанам ставил моргушки. Слава богу, Мехля палку с собой не взял. Он стоял у окна и наблюдал. На кого он был зол, ставил моргушки сам. Если парень начинал кайфовать, он отпускал его. Бугры и помогальники били несильно. Понимали они, что Мехля ради досрочки хочет перевыполнить план. А план зависел от поставки другими цехами необходимых деталей. А другие цехи зависели от смежников.

В туалет зашел Глаз. Мехля, увидев его, положил сигарету на подоконник и поставил Глазу несколько моргушек. Видя, что Глаз теряет сознание, пнул его под зад и выгнал.

Глазу надо было идти налево, в спальню или на улицу, но он после моргушек еще не оправился и побрел в ленинскую комнату. Увидев ребят — а они стояли в очереди в туалетную комнату, — пришел в себя. Парни, смеясь, спросили его:

— Что, Глаз, по второму заходу?

Он улыбнулся, но ничего не ответил и вышел на улицу. Сел на лавочку. Сколько сидел — не помнил. Сознание провалилось.

— Эй, Глаз, — услышал он. За рукав его тряс земляк Дима Нинин. — Что, спишь?

Глаз пришел в себя и, не зная, что ответить, сказал:

— Да.

Дима поговорил с Глазом и ушел. Глаз остался. Ему захотелось в толчок. Перед толчком он сунул беретку в карман. Сел на отверстие посредине туалета. В воровской угол или ближе к нему садиться не стал. Придет сейчас какой-нибудь рог или вор и прогонит его ближе к выходу. Не занимай не свое место. Бывало, рог или вор, зайдя в туалет, выгоняли пацанов. И кряхтели в одиночестве.

У Глаза в кармане был довольно жирный бычок, и он прикурил его. Единственный кайф в зоне — посидеть в толчке и покурить. Чем сильнее он затягивался, иногда всасывая дым с воздухом, чтоб покрепче было, тем больше понимал, что начинает терять сознание. «Что за черт, — подумал Глаз, — надо оправиться побыстрей и выйти, а то потеряю сознание и упаду. Сам себя заминирую». Перестал курить — ему стало легче. Вот он еще несколько раз затянулся с воздушком — уж так хотелось кайфануть, и стало тяжело дышать, и опять начал терять сознание. Глаз бросил окурок. Попробовал вдохнуть глубже, но у него не получилось. В груди слышен хрип. Потом пошли красные и оранжевые круги в глазах, и он, боясь упасть на мокрый пол, встал и пошел. «Что это такое? — думал он. — Как затянусь, так плохо становится. Не легкие ли отбили? А может, воспаление легких? Но у меня нет температуры. — Глаз потрогал лоб.— А может, только начинается, и совсем плохо я почувствую позже. Вот бы с воспалением легких попасть в больничку! Недельки на две! Ладно. Будет видно».

Вместо своей спальни Глаз попал к букварям. Оглядев чужую спальню и делая вид, что кого-то ищет, развернулся и зашел в туалетную комнату. Умылся. Пополоскал во рту. Попил холодной воды. Вытерся робой и двинул в свою спальню.

Только вошел, как ему помрог сказал:

— Глаз, сходи к Трохе за гитарой. Если не даст, пусть хоть перед отбоем принесут.

Глаз вышел на улицу. Пройдя немного, подумал: «А куда я иду? Мне же в другую сторону». Он остановился, постоял и пошел во второй отряд.

Троха сидел на кровати.

— Лебедь гитару просит, — сказал Глаз.

— Бери, — Троха кивнул на второй ярус кровати.

Глаз отнес гитару, а после отбоя мучительно думал, как вырваться из зоны.

До родительской — меньше месяца. Рог зоны бросил запрет на кулак: ни одного пацана до родительской не избивать. Если какой пацан борзеет и не выполняет команды, поставить несколько моргушек или разок-другой стукнуть по грудянке. Для профилактики. Но чтоб массовых избиений не было. Ведь надо показать родителям сыновей неизбитыми. Не дай бог, если кому-нибудь выбьют жевалку, тогда такому бугру не миновать гнева рога зоны.

Теперь по цехам рог зоны ходил часто. Завидев его, мелкие воришки разбегались, а ребята работали проворнее.

План июля выполнялся внатяжку. Поставщики недодавали необходимый материал. Хозяин приказал работать в три смены — материал пришел с опозданием. Надо наверстывать план.

Ребята любили третью смену. Если не было никаких ЧП, их не били, а воспитанники, многим из которых не было и шестнадцати, в день работали по восемь и более часов и были рады. В отряде в эти часы приходилось шестерить, исполняя разные прихоти бугров, рогов, воров.

Третья смена закончила работу, и отрядам объявили съём.

Они построились, их пересчитали, а в пятом не оказалось парня. Разбежались по отделениям, выяснилось — нет Скоки. Жил он в колонии третий месяц и успел побывать на толчке. Били его, говорят, несильно и не заминировали.

Дали указание искать пацана. Заглядывали во все дыры, куда мог куркануться Скока.

В Одляне и месяца не проходило, чтоб какой-нибудь воспитанник, доведенный до отчаяния, не спрятался в промзоне. И Антон, кент Глаза, тоже курковался, еще до больнички, в вытяжную трубу. Но его скоро нашли — в трубах проверяли в первую очередь.

Актив рыскал по куркам. Были проверены все чердаки, штабеля лесоматериала и куча металлолома. Скока как сквозь землю провалился.

Охрана заволновалась — не смылся ли за зону? В запретке проверили следы, пока не стемнело. Но следов не было. Через забор дернуть он никак не мог: на вышках охранники. А вдруг проглядели? Нет, следов не было. Скоку продолжали искать около ста человек.

Смеркалось. Отрядам приказали построиться: боялись, что под шумок кто-нибудь в темноте намылится. Скоку продолжали искать активисты и шустряки — они улизнуть не могли.

Стемнело. Найти пацана теперь труднее. Поговаривали, что отряды уведут в жилую зону и пацаны спать лягут. Скоку останутся искать одни активисты.

Но вот со стороны туалета послышались крики: «Нашли, нашли!»

Ребята задвигались и зашептались. Всем интересно было, кто нашел Скоку и, главное, куда он курканулся.

Воспитатели подали команду идти на вахту, чтоб не терять времени, и колонны малолеток двинулись, оглядываясь назад и стараясь увидеть пропавшего парня. Но так и не увидели. На вахте парней не шмонали.

Скоро в отряды пришли бугры и роги. Курок, оказывается, Скока нашел себе такой, что его бы ни за что не нашли. Он пролез в отверстие туалета и стоял в испражнениях, слушая, как его ищут. Шустряк какой-то, а не бугор вовсе, догадался в туалете в отверстие заглянуть и чиркнул спичкой.

Били Скоку несильно. Как-никак скоро родительская конференция, и к нему приезжают родители. Если избить, родители могут увидеть синяки. Не дай бог, писать начнут, жаловаться. И рог зоны в честь родительской конференции простил Скоку, и тот, искупавшись под краном, пошел спать в отряд. Но Скока и так себя наказал: он — заминировался.

Приближалась родительская конференция, и отряды в зоне гоняли строевой. Каждому начальнику хотелось, чтоб его воспитанники на смотре прошагали по стадиону с песней лучше всех. В седьмом строевой подготовкой занимался воспитатель Карухин: Вот и сейчас, построив отряд, капитан Карухин медленно проходил перед строем, оглядывая ребят. В строю все должны стоять с застегнутыми пуговками и начищенными ботинками. Он зорким взглядом скользил по воспитанникам.

Осмотрев ребят, Карухин остался доволен. Став перед отрядом, он скомандовал:

— Отряд! Равняйсь! Смир-р-но!

Посмотрев на ребят, он подал команду «вольно».

— Команду «смирно» плохо выполняете, — начал Карухин. — Каждый воспитанник должен видеть грудь четвертого человека. Грудь надо вперед выпятить. Сейчас повторим. Отряд! Рав-няйсь! Смир-р-но! Вот, сейчас лучше. Нале-во! Раз-два. Неплохо. Отряд, шагом марш!

Ребята затопали по бетонке.

— Запевай! — скомандовал Карухин, и парни запели «Порядок в танковых войсках».

Воспитанники пели неплохо. Карухин шел рядом с Мехлей и — видно было — доволен. Сейчас отрядом командовал Мехля. Карухин шел сзади.

— Раз-два, араз-два, араз-два-три, — считал Мехля. — От-ряд!

На слове «отряд» воспитанники должны тянуть ноги и сильнее опускать на бетонку, четче печатать шаг. Ребята, чтоб сильнее слышался топот, в момент соприкосновения ноги с бетонкой хлопали в ладоши. Топот разносился по всей колонии. В середине строя ноги никто не тянул, а лишь усиленно топали. По лицу Карухина скользила чуть заметная улыбка.

Мехля подал команду «отставить», и топанье прекратилось.

Парней гоняли около часа. Еще несколько отрядов вышло заниматься строевой. И слышались в разных концах зоны песни. По песням ребята узнавали, какой отряд марширует вместе с ними. Иногда отряды встречались. Если не было воспитателя, роги пускали отряд на отряд. Кто кого. Никто из рогов не хотел уступать дорогу.

Карухин ушел в отряд, и Мехля муштровал ребят.

Все шустряки сегодня были в строю, за исключением вора отряда.

Навстречу седьмому, печатая шаг, шел первый. С ними тоже нет воспитателя.

— Воры! — закричал Мехля. — Нам навстречу первый. Дорогу не уступим! Приготовиться! Не дай бог, кто очконет. Драться всем. Марехи, разрешаю бить любого вора. Воры поддержим честь седьмого отряда.

И два отряда сошлись. Роги, бугры и шустряки стояли в первых четверках и приняли удар. Замелькали кулаки. Ворье и актив одного отряда били себе подобных другого. Некоторые от сильных ударов падали, но тут же вскакивали и наносили удары противнику. Медленно, очень медленно первый расчищал дорогу и, сминая седьмой, проходил все дальше и дальше.

Мехля встал в строй и принял удар на себя. Но толку — шиш. Первый раскидал седьмой.

Седьмой строился. Мехля не кричал на ребят. Он вмазал нескольким из первого, но и ему попало. Седьмой отряд на зоне — самый мареный *, и никогда другого отряда не сминал. Обидно было Мехле, активу и шустрякам, что их раскидали.

Сейчас ребята шли строем, но вразвалку и обсуждали, кто перед чужим рогом или вором не сконил и нанес удар.

Колония готовилась к родительской конференции. Участники художественной самодеятельности провели последнюю репетицию. В отрядах сделали генеральную уборку. Воры и актив заставляли ребят гладить им брюки и сатинки.

У всех настроение приподнятое. Завтра родительская конференция.

А сегодня прошла свиданка. Глаз написал письмо, и отец к нему приехал. Войдя в производственную зону, где возле вахты были расставлены столы, ребята сели за них. Через ворота впустили родителей. Отец Глазу привез различных лакомств. Поев и поговорив с родителями, парни разошлись по отрядам.

Седьмому наряд в столовую. Глаз со свиданки пошел в наряд. Раз к нему приехал отец, бугор направил его на кухню. И он чистил рыбу и мыл котел.

Ребят в столовой не дуплили. Активу хотелось денег у пацанов выпросить.

Долгожданная родительская конференция настала. Несколько сот родителей вошли в зону. В течение целого дня им можно находиться с сыновьями. Родители собрались на стадионе. С песнями, печатая шаг, отряды прошли вокруг футбольного поля,

Когда смотр закончился, родителей пригласили в отряды.

Глаз с отцом гуляли по зоне. На этот раз отец не плакал. Смирился ли он с тем, что его сын сидит в зоне, или сдерживал себя?

— А тебе что,— спросил отец,— досрочно не освободиться?

— Нет,— ответил Глаз,— придется сидеть все три года.

Кум так и не вызвал Глаза. Надежда, что из заводоуковской милиции придет ответ и его заберут на этап, рухнула.

— Бородин так и работает начальником уголовного розыска?

— Работает.

— Ты его часто видишь?

— Да нет.

— Если увидишь, скажи, что был у меня на свидании. Дела, мол, идут хорошо. А главное, скажи ему, что я знаю одно нераскрытое преступление — убийство — и я бы мог им кое в чем помочь. Скажешь?

— Скажу.

— Скажи обязательно.

И Глаз с отцом стали говорить о зоне. Глаз рассказал кой-какие тонкости, но о том, что пацанов чуть ли не каждый день зашибают, — промолчал.

На летней площадке шел концерт. Воспитанники пели песни, танцевали, и многим родителям казалось, что в зоне царит благополучие, что их детей воспитывают, ставят на правильный путь.

Многие парни о кулаке родителям не говорили.

Глаз с отцом проходили мимо сцены, и оттуда неслась частушка про Антона — Раба КПСС, и одну строчку: «То куркуется, то мочит», Глаз запомнил.

Антон с месяц назад хотел замочить Томильца, но тот узнал и обломал об него две палки.

День подходил к концу. Скоро родителям выходить. Глаз с отцом в последний раз пошли к отряду. Около входа стоял Мехля. Он подозвал Глаза.

— Глаз, возьми у отца денег.

Мехля на освобождение деньги собирал.

Глаз говорил с отцом. Мехля наблюдал.

Глаз и не думал просить денег, а говорил о другом. Потом, повернувшись, развел руками: мол, не дает.

Мехля пошел искать другого парня. Родители к нему не приехали, и он ходил по зоне, выжимая из парней деньги.

Деньги у ребят просил не один Мехля. Воры не дремали и бугры тоже. Деньги нужны всем.

Вечером родители вышли из зоны. Глаз попрощался с отцом. Тот заплакал.

Некоторые ребята рассказывали родителям, как здесь воспитывают. И родители слали слезные письма в Москву. Но Москва слезам не верила. А Глаз и большинство воспитанников считали, что Одлян — вечен, все так должно и быть.

Родители принесли в зону много еды. Еду разрешали приносить в неограниченном количестве. Воры и актив набили свои тумбочки банками. Завтра они прихватят их на работу и курканут. На черный день.

Назавтра в толчке все места были заняты. Пацаны месяцами недоедали, а тут нажрались вволю.

Ротан метал все подряд, приговаривая: «Бац-бац — и шлюмка». И, странное дело, в толчке его никто не видел.

Мест в Доме колхозника всем родителям не хватало. Алексей Яковлевич снимал угол у работницы производственной зоны. По совету сына он договорился с ней, чтоб она приносила Глазу на работу сгущенного молока. Отец оставил ей пять банок сгущенки и денег, чтоб, когда кончится молоко, она бы еще купила.

Воры и актив гужевали целую неделю. У пацанов еда давно кончилась, а у них запасы были неистощимы. Денег они тоже насшибали и теперь выпивали чаще. Водяру в зону протаскивали в основном расконвойники, да и вольнонаемные их не забывали. Когда ворам или рогам к водке хотелось мяска, для них кололи кролика и жарили в кочегарке. В зоне было подсобное хозяйство — разводили кроликов и другую живность, но на стол в столовую не попадало ни крошки: съедали роги и воры. За кроликами ухаживал земляк Глаза. Он держался высокомерно и с земляками не со всякими разговаривал, потому что ему от воров и рогов поддержка была.

У какого-то бугра в курке копченая колбаса испортилась, и он выбросил ее в кусты недалеко от отряда. К Глазу подошел Антон, к нему мать так на родительскую и не приехала.

— Глаз, колбасы хочешь?