ЧАСТЬ №2 3 page. Зона давно спала. Глаз шел, еле переставляя ноги

Зона давно спала. Глаз шел, еле переставляя ноги. В зале он ползал согнутый. Ноги и поясница устали. А Амеба в конце вообще ползал на четвереньках, и брюки его намокли. Парням хотелось сейчас упасть на теплую землю и уснуть, не доходя до отряда.

В баню Глаз ходить не любил. Не столько он мылся, сколько подносил ворам, рогам, буграм чистые простыни. Противно ему это было. И, чтоб не прислуживать, он перестал ходить в баню. Два раза подряд не ходил. Майка потом воняла. А пот напоминал убийство. То, нераскрытое. А совершили они его так.

Рыская по району в поисках свидетельств о восьмилетнем образовании, Ян с Робкой Майером и Генкой Медведевым поставили на уши омутинковскую школу. Не найдя свидетельств, они прихватили в качестве сувенира спортивный кубок. Гена бросил его в свою спортивную сумку.

Возвращались зайцами. Ехать на крыше было холодно. Ян на ходу — ему это было не впервой — спустился по скобам к двери вагона. Нажал на ручку — дверь отворилась.

Он позвал ребят. Они спустились с крыши и залезли в вагон.

— Надо уйти в другой тамбур, где есть люди,— сказал Ян. Он боялся, как бы проводница не высадила их, безбилетников, в Вагае.

В соседнем тамбуре курили несколько мужиков. Парни тоже закурили, прислушиваясь к разговору. Оказывается, двое ехали с заработков. С деньгами. Оба — в Ялуторовск. Третий — услышали они — старозаимковский.

Ребята решили ограбить мужиков. Но кого легче?

— Грабанем ялуторовских,— предложил Робка.— Втроем мы с ними справимся.

Гена согласился, но Ян сказал:

— Двоих нам не потянуть. В Ялуторовске рядом с вокзалом автобусная станция. Последние автобусы еще, наверное, ходят. Сядут и уедут. Ну поедем и мы вместе с ними. Они нас запомнят. Да может, они и рядом с вокзалом живут. Я предлагаю грабануть вот этого, который сойдет в Новой Заимке. Идти ему в Старую Заимку — это километров семь. Дорогу я знаю. Мы за ним можем даже сразу и не пойти, чтоб не спугнуть. Ну, как?

Ребята согласились.

В Новой Заимке на платформе они тормознулись, дав возможность мужчине уйти. Он от станции пошел в сторону старозаимковской дороги.

— Отлично,— сказал Ян,— а теперь — двинули.

— Надо найти какую-нибудь палку,— сказал Роберт.

— Давайте у палисадника штакетину оторвем,— предложил Ян, и Роберт, подбежав к ближайшему дому, оторвал штакетину.

Теперь надо было решить, кто будет бить мужчину. Раз Роберт самый сильный, то и бить, решили они, ему. Он согласился.

Ночь выдалась темная. Ян шел впереди. Дома кончились, а мужчины не видно. Ян нагнулся и на фоне неба увидел его. Мужчина переходил тракт.

— Выходит на дорогу,— сказал Ян,— давай догоняй его,— обратился он к Робке,— а мы следом пойдем.

Роберт быстрым шагом догнал мужчину и с размаху ударил его штакетиной по голове. Тот, вскрикнув, упал. Ян с Генкой подбежали.

— За что, за что, ребята?..

Из головы у него струилась кровь. Хорошо, что было темно, а то бы Яна вырвало. Он не переносил крови. Мужчина продолжал бормотать, но парни оттащили его с дороги, и Роберт ударил его еще по голове. Мужчина захрипел, будто ему горло перехватили, и отключился.

Парни обыскали его, нашли паспорт и в нем шесть рублей. Они думали, что он едет с заработков и у него — тыщи. В рюкзаке у мужчины лежала грязная рубашка, электробритва, бутылка шампанского и книги.

Когда Ян и Гена переходили тракт, Гена на обочине оставил спортивную сумку с кубком. Чтоб не мешала. И сейчас, увидев свет машины, приближающейся со стороны Падуна, Ян и Гена разом вспомнили: сумка.

Ребята упали на мягкую землю. Здесь, в поле, росла не то рожь, не то пшеница, но она была невысокая и ребят не скрывала.

Машина высветила сумку, и шофер затормозил. Он выпрыгнул из кабины и взял ее. Машина тронулась, и ребята облегченно вздохнули.

Ребята встали, и Робка сказал:

— А ведь я, кажется, второй раз, когда его ударил, гвоздем попал в голову.— Он помолчал.— Я палку с трудом вытащил.

На станции ребята разглядели паспорт мужчины. «Герасимов,— читал про себя Ян,—Петр Герасимович, 1935 год рождения».

Фамилия врезалась Яну в память.

— Надо паспорт подбросить,— сказал Гена,— зачем он нам?

Роберт с Яном согласились. Гена взял паспорт и пошел к вокзалу. Через минуту-другую он вернулся.

— Ну что? — спросил Робка.

— Народу — полно. Я подошел к кассе и уронил под ноги. Найдут.

Дождавшись поезда, парни залезли на крышу. Когда поезд набрал полный ход, Ян откупорил шампанское, и ребята из горлышка под стук колес тянули его, отфыркиваясь. Затем разделили вещи. Робка взял часы, раз он их снимал, и оставил себе шесть рублей. Парни решили их пропить. У Гены была бритва, и он взял ее себе. Яну досталась шерстяная рубашка, и он надел ее. Так будет незаметно. Никто не будет проверять, одна у него рубашка или две. Она была великовата, и Ян закатал рукава. От рубашки пахло потом.

Рубашку Ян вечером отдал одному из своих друзей.

Через несколько дней Ян от падунских парней услышал, что около Новой Заимки ограбили и убили мужика. Ян долго переживал убийство, но никому о нем не сказал, хотя его подмывало с кем-нибудь поделиться.

И с того дня Ян не мог носить потные майку и рубашку. Пот напоминал того мужчину. Потную рубаху он всегда скидывал и надевал чистую.

Теперь, в колонии, когда Глаз не мылся по две недели, от майки несло потом, и мысли возвращались к убитому. В Падуне он спрашивал участников войны, как они себя чувствовали после того, как убили первого немца. Многие говорили, что не знают, когда убили первого, так как стреляешь не один и не знаешь, от чьей пули падает противник.

Но сосед Яна, Павел Поликарпович Быков, сказал: «Я в рукопашной схватился с одним здоровенным немцем. Он одолел меня, и я оказался под ним. Но я сумел выхватить у него из ножен кинжал и всадил ему в бок. Скинул немца с себя. Он хрипел. Но еще долго я не мог забыть его. Да и сейчас помню. Рыжие волосы, симпатичный такой. Меня тошнило первые дни, но потом я пристрелил еще одного в упор и постепенно привык».

Дядя Паша привык убивать. Была война. Если не ты убьешь, тебя убьют. Но ведь Глаз никого больше не убивал, и то первое убийство сейчас, когда от самого пахло потом, переворачивало его душу. Ходить потному было невыносимо.

В следующее воскресенье Глаз пошел в баню. По-быстрому обмылся под душем и, надев чистое белье, пулей выскочил на улицу. Никому он в этот раз не прислуживал.

«Господи, как вырваться из зоны? Что, если воспользоваться убийством? В милиции это преступление висит нераскрытым. Пойти к Куму и рассказать, что я знаю нераскрытое убийство, свидетелем которого был. Пусть он возьмет у меня показания и отошлет их в заводоуковскую милицию. Там убийство подтвердится. Они мной заинтересуются и вызовут к себе. Я прокачусь по этапу, потуманю им мозги, а потом они поймут, вернее, я сделаю так, чтоб они поняли, что я их обманываю и не знаю убийц того человека, и меня отправят назад. Я могу получить от зоны передышку, может быть, в полгода. Вот это да! Я ведь ничего не теряю. Человек убит, свидетелей нет. Меня обвинить в убийстве они никак не смогут, да я в нем и не сознаюсь. Так что была не была. Ведь после убийства год прошел».

И Глаз пошел к Куму. Его кабинет находился в штабе.

Глаз придумал нехитрую историю: он случайно стал свидетелем убийства. А преступники новозаимковские, потом их встречал и запросто бы узнал. А мужчина в больнице умер.

— Твои показания я запишу и отправлю в милицию,— сказал Кум, давая понять Глазу, что он свободен.

— Так я же вам не сказал, в какой области совершено преступление. Как же вы в милицию пошлете, вы ведь адреса не знаете.

— Ах да, я забыл.— Кум взял ручку.

Глаз назвал область и район. Кум записал.

— А когда ответ придет?

— Когда придет, я вызову.

Кум попервости отправлял в отделения милиции явки с повинной и показания, подобные тем, которые дал Глаз: ребята хотят помочь правосудию и искренне рассказывают о том, что знают. Но со всех концов страны к Куму стекались ответы, что многие преступления не зарегистрированы вообще, а известные совершены не так. За некоторые преступления преступники были осуждены и отбывали наказания, а теперь добровольно находились малолетние преступники, которые брали на себя раскрытие преступления. Наговором на себя ребята старались вырваться из Одляна. Теперь Кум выслушивал ребят, но показания не записывал и, конечно, никуда не отправлял. За пятилетнюю работу Кума ни один из парней не рассказал о собственном нераскрытом преступлении. Все говорили о чужих или выдуманных, а свои упорно скрывали.

Кум сразу понял, что Глаз его обманывает, и записывать показания не стал.

После обеда, в выходной день, Глазу сказали, чтобы шел на свидание. Свиданки проходили на вахте. За столами с одной стороны сидели родители, с другой — дети. К Глазу, когда он шел на свиданку, подканал рог отряда Мехля и сказал:

— Глаз, к тебе кто должен приехать?

— Отец.

— Возьми у него денег, понял?

— Я спрошу, но обещать не могу.

— Если не принесешь, вообще на полах сгноят. Что хочешь там говори, но принеси. И попробуй мне только спались. Короче — делай!

Прежде чем пустить родителей на вахту, их предупредили, чтоб денег они сыновьям не давали.

— Здравствуй, папа.— Глаз посмотрел на отца.

Отец достал из кармана скомканный носовой платок и вытер слезы.

— Как живешь, сынок?

— Хорошо,— не задумываясь ответил Глаз.

Отец стал рассказывать новости, а Глаз жадно слушал, ловя каждое слово. Новости с воли были радостные.

Родители между тем выкладывали на стол еду. Чего только не появилось на столах для любимых сыновей: мясо, шоколадные конфеты, торты...

Отец Глаза достал из сумки сушки.

— Я не знал, что вам такое сюда привозят. Ну ничего, на следующий раз привезу.

Глаз взял сушку, погрыз немного, а отец тихонько, чтоб никто не слышал, спросил:

— Бьют вас здесь?

Глаз ближе подвинулся к отцу.

— Да.

— Кто?

— Актив: роги, бугры и воры тоже.

— За что?

— За все. Они никто не работают. Если что не так — получай.

— Начальство об этом знает?

— Знает.

Отец снова достал платок. Тяжело было ему, бывшему начальнику милиции, слышать от сына, что его в колонии бьют.

Рядом с Глазом сидел вор. К нему на свиданку приехали и отец и мать. Навалили ему на стол всякой еды, а он к ней даже и не притрагивается. Съел несколько шоколадных конфет, чтоб не обидеть родителей, и разговаривает.

— Здесь есть роги или воры? — спросил отец.

— Рогов нет, а вор рядом сидит. Ты не смотри сейчас на него. Видишь, он в выглаженной сатинке. Они всегда в новой одежде ходят.

Родители вора предложили Глазу поесть.

— Наготовили для Саши, а он и не притрагивается. Тебе отец что-то одних сушек привез,— сказала мать вора.

— Да не знал я, что сюда все можно,— ответил за сына Алексей Яковлевич.— Первый раз на свидании

— Ешь, мальчик,— ласково сказала мать вора,— ешь, не стесняйся.

Глаз посмотрел на вора. Тот, понимая, что Глаз к еде не притронется, тихо, беззлобно сказал:

— Ешь.

И Глаз стал есть.

Поев, он сказал: «Спасибо».

— Папа,— тихонько проговорил Глаз,— ты не можешь встретиться с начальником колонии? Объясни ему, что ты бывший начальник милиции, пусть поможет освободиться досрочно.

— Нет,— подумав, сказал отец,— не буду я с ним встречаться. Не буду его об этом просить.

— Ну хорошо, не хочешь просить, чтоб меня досрочно освободили, попроси, чтоб меня не прижимали. Он бросит запрет, и меня никто пальцем не тронет.

Отец опять подумал.

— Не хочу я встречаться и говорить с начальником. Он грузин. Не найду я с ним общего языка.

И отец с сыном заговорили о другом.

Два часа пролетело быстро, и свиданка закончилась.

Когда родители ушли, воспитанников тщательно обыскали и запустили в зону.

Не успел Глаз появиться в отряде, как к нему подошел Мехля.

— Принес?

— У отца нет денег. Он мало получает. Он мне из еды одни сушки привез. Спроси у Ветерка, мы с ним рядом сидели.

— Ладно, хорош мне гнать — «мало получает». Начну щас дуплить, так на следующий раз будет много получать. Пошел вон.

Многие воспитанники после свиданки активу деньги приносили. За такую услугу их меньше били, не брали в наряд в столовую. А кто регулярно таскал деньги и помногу, таким вообще жилось легче. Им давали поддержку. Но стоило хоть один раз не принести, их начинали морить: бросать в наряды, чаще ушибать.

Роги и воры хранили деньги на освобождение. У рога или вора зоны сумма доходила до тысячи.

О сушках Глаз и в отделении рассказал. Пусть на следующее свидание денег у него никто не просит.

Вечером, после работы, объявили общеколонийскую линейку. Несколько часов назад на работе было совершено преступление. Три новичка, прибывшие две недели назад, не могли смириться с порядками в колонии и решили во что бы то ни стало вырваться из нее. Они договорились между собой, что двое из них иглами, которыми сшивают диваны, нанесут несколько ран третьему. За это их раскрутят. Добавят срок и увезут в другую колонию. А потерпевшего отправят в больничку. Он будет отдыхать на больничной койке, а они балдеть в тюрьме.

Спрятав под робу иглы, парни направились в туалет. Дождавшись, когда воспитанники вышли, Толя шмыгнул в туалет. Следом — Игорь и Михаил.

— Ну что, ребята,— сказал Толя,— не коните. Время дорого. Сюда могут прийти. Колите меня.

Игорь и Миша достали иглы. Такими иглами можно проткнуть человека насквозь. Оба парня за свою жизнь никого ножом не ударили. Сидели они за воровство. Но вот теперь им надо было колоть друга. Они подружились на этапе

Игорь, худощавый, высокий, стоял с иглой в руках и смотрел то на конец иглы, остро заточенный, то на Толю, которого ему сейчас надо ширнуть иглой.

Не мог решиться. Не хватало духу и у Миши. Он был коренастый, на целую голову ниже Игоря, и стоял на полшага дальше. Конец иглы он опустил вниз, как пику, и глядел себе под ноги. Колоть Толю ему не хотелось. Но они договорились, и надо исполнить. Иначе с Одляна не вырваться. Жить им тогда до восемнадцати два года. А парням не хочется, чтоб им отбивали грудь, опускали почки...

Толя, щупленький, с родинкой на щеке, казался совсем ребенком. Ему недавно исполнилось пятнадцать. За две недели Одлян ему опостылел. Он согласен, он хочет этого, он сильно хочет, чтоб его искололи иглами. Да посильнее. Чтоб в больничке подольше поваляться. А в больничке ведь можно совершить какое-нибудь преступление, чтоб добавили срок и отправили в другую зону. А можно и себя порезать. Самому. Тогда в больничке оставят.

— Ну что вы стоите, Игорь, Миха,— колите.— Толя закрыл глаза, ожидая ударов.

Но парни не могли решиться. Тогда Толя, открыв глаза, заорал на них:

— Да колите же вы, колите, чего ждете? Придет сейчас кто-нибудь!

Толя готов был заплакать. Его не кололи. Не видать ему больнички. Его снова будут ушибать, заставлять шестерить, уговаривать, чтоб взял за щеку. А потом бить.

В этот момент к туалету приблизились, громко разговаривая, воспитанники. Колоть надо сейчас, или все сорвется. Всех троих бросило в жар. Игорь, занеся руку для удара назад, какое-то мгновение задержал ее, слушая приближающиеся голоса, и с силой ударил иглой Толю в плечо. Толя даже не застонал. Лишь покачнулся от удара. Следующий удар нанес Миша. В бок. Толя не закричал. Он рад, он был до ужаса рад, что его наконец покололи. Игорь и Миша сделали еще по одному удару. Один пришелся в бок, второй чуть наискось, в живот. Толя так и не издал стона.

В туалет зашли ребята. Толя уже начал терять сознание, и Игорь поддержал его за руку. Ребята были не воры и не роги и потому, не сказав ни слова, вышли из туалета и побежали в цех сообщить активу, что они увидели в туалете.

Игорь и Миша, держа окровавленные иглы, подхватили под руки Толю и потащили его, потерявшего сознание и истекающего кровью, на вахту.

Дежурный по вахте сразу отправил Толю на машине в больницу в Миасс, а Игоря и Мишу дпнк отвел в штрафной изолятор.

Когда к ним пришел Кум, они не скрыли от него, что Толю искололи специально, лишь бы вырваться из зоны.

И вот теперь отряды строились. Хозяин будет толкать речь и объявит парням, исколовшим друга, свой приговор.

Колония буквой П построилась на плацу. В отрядах не осталось ни одного человека. Даже дневальных выгнали на построение. Хозяин приказал собрать всех. Не присутствовали только несколько воспитанников, лежащих в колонийской больничке.

Из штаба в окружении офицеров вышел хозяин. Он шел не торопясь, выпятив живот. Рядом с ним шли Кум и начальник режима.

Из штрафного изолятора привели Игоря и Мишу. Они уже стояли в строю. Они понимали, чтó им сейчас будет. Но изменить ничего нельзя. Дело сделано, и раскаиваться поздно.

В центр вышел хозяин. Его жирное лицо лоснилось.

— Вы знаете, что сегодня на работе произошло чэпэ,— начал он говорить.— И какое чэпэ! Такие у нас бывают редко. Совершено преступление. Двое негодяев иглами искололи парня. Это не люди, это...— хозяин чуть задумался, подбирая нужное слово,— это изверги. Это пропащие люди. Их за преступления изолировали от общества, а они здесь, находясь в колонии, совершили новое дерзкое преступление. Мы отдаем их под суд. Еще неизвестно, выживет или нет подколотый ими парень. Но чтоб другим неповадно было, чтоб в колонии не совершались преступления, мы должны их наказать. Я объявляю им наряд вне очереди, пусть они напоследок помоют туалет.

Сказав это, хозяин важно, с достоинством в окружении офицеров направился в штаб. Дпнк скомандовал: «Раз-з-зойтись!» Несколько сот воспитанников устремились к толчку занять передние места, чтоб видеть, как Игоря с Мишей будут приглаживать. Глаз тоже пошел к толчку.

От бани до туалета стеной стояли пацаны. Избиением командовал дежурный помощник начальника колонии (дпнк) старший лейтенант Кобин. В узком проходе, с одной стороны огражденные запреткой, а с другой воспитанниками, стояли несколько рогов и бугров с палками. Для такого случая с производства были принесены березовые, толщиной с руку, чтоб не ломались, палки.

Глаз сумел все же найти брешь в толпе и протиснулся вперед. Ему хорошо было видно и активистов с палками, и старшего лейтенанта с красной повязкой на рукаве, и Игоря с Мишей. Пацаны взяли ведра и подошли к крану. Набрав воды, сделали несколько шагов — и тут на них посыпались удары палок. Били их по рукам, спине, бокам. Ведра тут же упали, и дпнк, подняв руку, сказал:

— Хватит. Пусть воду набирают.

Парни подняли с земли ведра и снова набрали воды.

— Живее, живее! — кричали на них из толпы.

На этот раз они прошли половину пути от крана до толчка. На них опять обрушились удары березовых палок. Били их куда попало, минуя лишь голову, а то таким дрыном и до мозгов череп можно раскроить. После нескольких ударов они опять выронили ведра, обрызгав себя и активистов водой. Удары сыпались с разных сторон, и уклоняться было некуда.

— За водой! — крикнул вновь дпнк.

Бугры и роги опустили палки, парни подняли ведра и пошли к крану. Из толпы кричали:

— Быстрее, падлы, быстрее!

Толпа неистовствовала. Задние напирали. В первом ряду стояли роги и бугры и сдерживали напор.

И снова мелькали палки, парни корчились от боли, роняли ведра.

— Сильнее, так их! — орала толпа.

Толпа зверела. Она жаждала крови. Многим, стоящим в первом и втором рядах, хотелось ворваться в коридор и ударить парней. Некоторые, подскочив к ним, когда они бежали за водой, били их кулаками в грудь, спину и пинали ногами. Потом снова становились в толпу.

Глаз не мог понять, почему из толпы выбегают ребята и пинают Игоря и Мишу. Он ведь этого сделать не может. Лица тех, кто выбегал и пинал, кривились от злобы. Наверное, они могли бы и задушить, если б разрешили.

Ведра парни так ни разу и не дотащили до туалета. Следовал мощный удар по руке, и кисть разжималась.

Несколько раз Игорь и Миша падали на землю. Тогда из толпы выбегали ребята и пинали их. Дпнк, как секундант, подходил и, подняв руку, говорил одно и тоже: «Хватит. За водой». Его команду слушали. Эти тридцать — сорок секунд, пока парни бегали за водой, были для них передышкой.

Теперь Игорь и Миша за водой бегали медленней. Им отбили ноги, и каждый шаг доставлял боль. Почки, печень были, конечно, отбиты. «Сколько же это будет продолжаться?» — подумал Глаз, когда парни, в который раз, тащили воду.

Роги и бугры, кто избивал парней, сменились. Они устали бить. Да ведь и другим надо поработать. Свежие принялись обхаживать парней. Но у ребят уже не было сил. Они часто падали. Вставали медленно. Новый сильный удар палкой валил их обратно на землю. Парни были в грязи.

Но вот коренастый Миша не смог подняться. В толпе спорили, кто же первый из них не выдержит. Все думали, что долговязый Игорь должен упасть первый. Но он оказался выносливее. Теперь били его одного. А Миша, бездыханный, лежал навзничь. Глаза у него были закрыты. Его не трогали. Дпнк поднял руку и сказал:

— Все, хватит.

Бугры и роги перестали бить Игоря. Но толпа яро орала:

— Еще, еще! Пусть тоже упадет!

Но дпнк властно крикнул:

— Разойтись!

Толпа нехотя стала разбредаться.

— Поднимай его,— сказал Кобин, обращаясь к Игорю.

Игорь стал тормошить Мишу. Но тот не подавал признаков жизни. Тогда Игорь стал поднимать его, но Миша был тяжелый. Избитый Игорь зря мучился, стараясь поднять с земли кента.

— Помогите ему,— обратился дпнк к стоящим рядом активистам.

Те подняли Мишу и, держа его за руки, ладонями стали хлопать по лицу. Он начал приходить в себя.

Игорь взвалил Мишу на плечи и, шатаясь, потащил по опустевшей бетонке.

Глаз ушел в отряд и сел на кровать. Теперь он узнал, что такое одлянский толчок. «Господи,— молила его душа,— неужели и мне за какое-нибудь нарушение придется испытать это же? Я не хочу толчка, не хочу жить в этой зоне, я ничего сейчас не хочу. Может, повеситься? Но где? А если не выйдет и меня вытащат из петли, то тоже толчок? Вот, падлы, даже задавиться нельзя. А может, и не надо думать об этом. Конечно, не надо. Зачем мне давиться? На свободе ведь есть Вера. Верочка. Кому же она достанется? Другому. Нет, не бывать этому. Давиться я не буду. Я буду жить. Но если я буду жить в этой колонии до восемнадцати лет, это значит еще два с лишним года. Из меня сделают урода. Мне отобьют грудянку и все внутренности. Зачем же я больной буду нужен Вере? Она меня и такого, возможно, никогда не полюбит. Нет, падлы, я не хочу этого. Я не хочу быть Амебой. Ведь у него фанера вон как шатается. Неужели и у меня будет такая же грудянка? Скоро родительская конференция. Писать или не писать, чтоб приезжал отец? Нет, надо написать, пусть приедет. Хочется повидаться».

С очередным этапом из челябинской больницы для заключенных прибыл парень, который до этого прожил в Одляне несколько месяцев. Парня звали Антоном, и Глаз спросил его:

— Антон, а ты чем болел, что тебя в больничку возили?

— Да ничем. Я в тюрьме еще окурками выжег на ноге и руке «Раб КПСС». Вот меня начальство и отправило в больничку эти слова вырезать.

— Покажи,— попросил Глаз.

Антон поднял рукав сатинки, и на левой руке Глаз увидел шов. Слова были вырезаны не полностью, верхние и нижние края букв были видны, но прочитать было невозможно. Свежий, красный шов тянулся от кисти до самого локтя. На ноге от ступни до колена тоже тянулся свежий рубец. И на ноге и на руке были видны следы от игл. На голени тоже остались нижние и верхние края букв, полностью хирург вырезать, видно, боялся: а вдруг кожу не сможет стянуть.

— Больно было, когда выжигал?

— На ноге мне парни выжигали. Больно, конечно. Но я терпел. А на руке я сам выжег. К боли я привык. Я себе на лбу хотел выжечь, но меня на этап забрали. Я бы и здесь выжег, но здесь за это, чего доброго, на толчок пошлют.

Антон был высокого роста, худой; на узком продолговатом лице улыбка была видна редко. Ходил он волоча ногу — нога еще не зажила. Глаз с Антоном скентовались.

Антон был букварь — из отделения начальных классов. Бугор букварей, Томилец, возненавидел Антона и за любое мелкое нарушение дуплил его.

Общее, что было у Глаза и Антона,— это желание любыми средствами вырваться из Одляна. Глаз был скрытный и Антона в свои планы не посвящал, а тот ему, веря и надеясь, рассказывал все.

Антон хотел бежать из колонии и спросил Глаза, согласен ли он рвануть вместе с ним.

— Бежать я согласен,— ответил Глаз,— но как убежишь? Днем через запретку не перелезть — сразу схватят. Да и ночью тоже. Ведь на вышках сидят. Если бы за зону вывели. Убежать надо надежно, чтоб не сцапали, а то — толчок. Осенью, говорят, будут водить на картошку. Может, оттуда и рванем...

— У меня к тому времени нога заживет. Да и в лесу можно жить, картошку печь. А вообще-то надо бы на юг смыться. Там тепло. В общем, давай, Глаз, решим так: если осенью выведут на картошку и будет случай — рванем.

— Договорились.

Глаз на побег мало надеялся. Но все же, чем черт не шутит, может, и подвернется случай. И тогда — свобода. Хотя ненадолго. А когда поймают — пусть через неделю, пусть через две,— в Одлян возвращать не будут, а добавят срок и отправят в другую колонию.

А пока хотя бы в колонийскую больничку попасть. Они перебрали все способы, от которых можно закосить, но многие мастырки колонийским врачам были известны, и Антон предложил новый способ:

— Давай, Глаз, поймаем пчел и посадим на себя. Будет опухоль. В санчасти скажем, что на работе зашибли.

Глаз согласился, но тут же уточнил: сперва в санчасть пойдет один, а то у двоих будет одинаково. Могут догадаться.

— Ты куда думаешь пчел посадить?

— Да на руку.

Перед седьмым отрядом была разбита клумба. Антон и Глаз поймали по пчеле и, держа их за крылышки, приложили к руке. Пчела ужалила, оставив шевелящееся жало. У Антона рука чуть опухла, а у Глаза — нет.

— Может, Глаз, это потому слабо, что мы жало быстро вытащили.

Они поймали еще по пчеле. Теперь жало долго не вытаскивали. У Глаза опять не вздулось, а у Антона прибавилось немного.

— Нет,— сказал Глаз,— тебя, Антон, с такой опухолью от работы не освободят. Надо на какое-то другое место садить.

— Я придумал! Знаешь куда? Я посажу сразу несколько пчел на яйца. Они-то с ходу опухнут. В санчасти скажу, что меня пнули.

Поймали по пчеле. Огляделись, не наблюдает ли кто за ними. Антон сел на траву и расстегнул ширинку. Посадив двух пчел и, не дожидаясь, сильно ли у него опухнет, поймал еще одну. И опять не получилось.

— Все равно, Глаз, я их обману. Мне на этапе один парень интересную мастырку рассказал. Закошу на триппер.

— Да ты давно на свободе не был. Скажут: где ты мог подцепить?

— А я же только с этапа. Скажу: может, в бане.

— Что за мастырка?

— Спичку надо вставить серой в канал. С другого конца поджечь и терпеть, пока будет гореть. Когда догорит до серы, вспыхнет и обожжет. Понял?

— Понял. Но терпеть надо. Вытерпишь?

— Конечно. Когда окурками выжигал, больнее было. А здесь больно будет секунду. Пошли.

Антон и Глаз сели на траву. Антон сказал:

— Закрой от ветра.

Огонь медленно полз к Антошкиному концу. Стало больно. Антон терпел. Огонь приблизился к каналу, и сера вспыхнула. Но сера была чуть-чуть влажная и вспыхнула вдругорядь. Стиснув зубы, Антон даже не ойкнул. Вытащил сожженную спичку, застегнулся и закурил.

— Когда загноится,— сказал он,— пойду в санчасть.

Дня через два Антон покатил в санчасть. Загноения, правда, не получилось. «Но ничего,— думал Антон,— все равно должны триппер признать».

— Так, что у тебя? — спросила медсестра.

Антон помолчал, глядя на медсестру, женщину средних лет. Неудобно было начинать говорить, но он все же выдавил:

— Член у меня болит.

Кроме медсестры, в медкабинете находилась женщина в гражданской одежде. Она сидела в стороне. Антон на нее покосился.

— Ну,— сказала медсестра,— показывай.

Антон расстегнул брюки.

— Это у тебя от онанизма,— засмеялась сестра, поглядев на свою подругу,— посмотреть бы на твое лицо, когда ты этим занимаешься.— И засмеялась опять.

Она смазала его какой-то мазью.

— Бинтовать не будем. Все равно бинт спадет. Ходи, каждый вечер смазывать будем, и быстро заживет.

Антон, вернувшись из санчасти, рассказал Глазу, что триппер у него не признали.

Теперь по утрам он с трудом оправлялся. За ночь образовывалась короста и струя с трудом ее прорывала.

В санчасть Антон ходил недолго. Стеснялся медсестры. Недели через две все зажило.

Приближалась родительская конференция. Ребята писали письма домой, звали родителей приехать. Во время родительской конференции — она проходила раз в год — родителям разрешали ходить по зоне.

Глаз еще не писал, все откладывал, а писать было пора. Оставался месяц. Глаз сказал Антону, что к нему, наверное, приедет отец.

— А ко мне мать не приедет. В отпуске она была. Да и денег у нее нет. Работает техничкой и брат маленький. С кем его оставить?

С мужем мать Антона разошлась.

— Глаз, а я все же думаю из колонии вырваться,— говорил Антон.— Я первому секретарю нашего райкома написал несколько писем и отправил через шоферов. Одно письмо — еще из больнички. Ругаю его матом, стращаю, что как освобожусь — замочу. Каким матом я его крою, ты почитал бы!