Отставные генералы в России

Власов охотно принимал гостей. К их числу принадлежали муж и жена Краузе, уроженцы С.-Петербурга. Г-жа Краузе работала как секретарша в Дабендорфе, а ее муж Федор Федорович служил в OKW. Для Власова было большим удовольствием беседовать с ними о России. Однажды Краузе спросил его: «Скажите, пожалуйста, дорогой Андрей Андреевич, что вы будете делать в России по окончании вашей военной службы, как вышедший на пенсию генерал? Будете ли вы писать ваши воспоминания, как это делает большинство наших генералов, или вы займетесь политикой?»

«— Дорогой Федор Федорович, вы представляете себе советскую действительность совершенно неправильно. Отставных генералов у нас вообще нет, так как любой генерал, окончивший службу и сохранивший друзей и связи в армии, мог бы стать опасным для режима. Там подобный работает пока он жив, или лучше сказать — он живет, пока он работает. Кончается его служба — это обычно значит и конец его жизни на земле. Концом иногда бывает болезнь, как у Фрунзе, которого оперировали от аппендицита, хотя аппендикс ему удалили уже в молодости… Или автомобильная катастрофа, или трагический случай на стрельбище, или еще что-нибудь подобное. Самое мучительное, если вас неожиданно объявляют шпионом и «врагом народа», за что вы расплачиваетесь вашей жизнью.» (1943 г.)

Власов правдиво описывал действительность в Советском Союзе. «Судьба» не только ударяла по военным, но и по высоким административным и политическим деятелям. Как пример, я хотел бы привести «Мировую выставку» в Париже в тридцатых годах, когда пришлось заменять большинство портретов и скульптур руководящих лиц советского государства, потому что они один за другим из героев превращались в ничто, в наемников капитализма, в изменников родины.

Эта система отставок закончилась в хрущевскую эру. Он оставлял своих предшественников продолжать жить и имел возможность даже после своего падения закончить жизнь естественной смертью.

«Унтерменш»

Власов не признавал теории «расового превосходства» или, с точки зрения русских, теории «унтерменша». Она казалась ему настолько абсурдной, что он часто употреблял выражение «унтерменш» как насмешку и сопровождал его язвительной усмешкой. Когда денщик уронил поднос с пустыми водочными стаканами, Власов обратился к немецкому гостю со словами:

«Прошу извинить — ведь это «унтерменш».»

Однажды, когда мы уже сидели за столом, а обязательный борщ все еще не был подан, Власов рявкнул своим громовым басом: «Унтерменш, неси наконец сюда суп!» (1943 г.) Я думаю, что такой усмешкой Власов хотел скрыть свою обиду. Русского нельзя сильнее обидеть, как дать ему почувствовать, что он представляет собой нечто худшее оттого, что он именно русский. Власов часто говорил:

«Мы, русские, — естественный народ, особенно когда нас сравнивают с западными европейцами. Не только потому, что мы можем хорошо ориентироваться в местности и чувствуем опасность, но и потому, что в разговоре мы сразу же чувствуем, честно ли собеседник относится к нам. Его слова могут быть дружественными, но мы сразу чувствуем их подлинное значение. Знание языка при этом не играет роли.»

Или он громко размышлял:

«Русского нельзя погладить по щеке или покровительственно похлопать по плечу. Прикосновение к лицу взрослых в России необычно и действует отталкивающе. Запрещена и осуждена также и порка, хотя она еще неофициально применяется. В русских школах она уже много десятилетий как отменена. Я знаю случай, когда учитель, потеряв самообладание, дал пощечину ученику. Ученик ответил тем же. Оба были изгнаны из школы, причем их лишили права поступить в какую-либо другую. Это считалось у час получением «волчьего паспорта».»